Тогда Глава Вторая
Когда это случилось, когда об этом узнали на работе, когда коллеги стали замолкать, стоило мне войти в комнату отдыха – примерно в этот период у меня на рабочем столе зазвонил телефон, и сотрудница отдела кадров вежливо спросила, не хочу ли я взять отпуск. Потом вызвал, конечно, непосредственный руководитель. Я сидел в его кабинете и молчание длилось не меньше пяти минут. Я успел подумать, что мне вообще предложат уволиться, но он лишь повторил вопрос отдела кадров. После чего добавил: «Ты будешь продолжать работать?».
Я твердо ответил: «Да». Мне нравилась моя работа. Строительная отрасль была на подъеме и должность в отделе снабжения приносила весьма существенный доход. Работа спасала меня от пагубных мыслей. В тот момент, когда все уже поверили, будто я пережил личную трагедию, когда я даже вновь влился в коллектив абсолютно равных, тогда заявление об увольнении и легло на стол руководителя.
Думаете кто-то пытался меня отговаривать? Глупо полагать, что если случилась трагедия – особенно, связанная с близкими, то все вокруг должны понять, искренне сочувствовать. Будто если внезапно пишешь заявление на увольнение, то большой руководитель должен как в американских фильмах вызвать в свой кабинет, положить ноги на стул, и сказать в стиле: «Я не могу тебя сейчас отпустить», «Ты хороший малый и нужен нам здесь», «Я все понимаю, это усталость и большой стресс, давай пару недель дополнительного отпуска и ты к нам вернешься?».
В реальном мире всё гораздо проще: ты никому не нужен. В России если ты попросился на выход – то идешь и выходишь. Суровый мир бизнеса. В этот раз мой непосредственный начальник даже не вызвал – одобрил заявление молча одним кликом в корпоративной системе. Впрочем, сочувствия я тут и не ждал, в фальшивом мире среди фальшивых чувств глупо рассчитывать на какое-то понимание. Мое решение уйти было обдуманным и взвешенным. Я купил первый за долгие годы билет домой без обратной даты.
Этот билет, превратившись в посадочный талон, сейчас лежал в кармане рубашки. Привалившись лбом к иллюминатору, я смотрел на белый туман, что на земле обычно зовут облаками. Весьма скучное занятие. Но мне всё равно, я уже давно смотрю на мир, не пытаясь ничего отыскать. Самое ценное, что мог найти, я уже потерял.
Эта безликая и бледная монотонность облаков для меня привычна. Полётов в моей жизни было достаточно – практически всегда вид из иллюминатора меня не радовал. Только один полёт доставил удовольствие от просмотра небесной картины. Облака тогда были похожи на воздушные горы, сквозь них пробивались солнечные лучи и отражались от белого дыма. Это сочетание двух цветов и ощущение, что ты находишься на высоте нескольких тысяч метров, рождало в душе захватывающий дух свободы. Мне было семнадцать, я летел в Москву также – без обратного билета, думая, что новый прекрасный мир уже у моих ног. Смотрел в иллюминатор словно пятилетний. Дарованная красота неба заставляла верить в красоту мира.
Теперь я видел только грязные тучи, самолет слегка потряхивало в воздушных потоках, а ощущений у меня не было никаких. Период надежд завершился. Конечно, самолёт поднимется и выше облаков, но тогда наблюдение потеряет свой смысл – всё вокруг станет светло-синим и картина обретет статичность. А если еще яркое солнце окажется с моей стороны, то вообще придется закрыть иллюминатор.
В моих ушах убаюкивающее звучала классическая музыка, физическое и эмоциональное напряжение давало о себе знать, вот-вот я должен был заснуть. Я уже закрыл глаза и откинулся на спинку кресла, когда в наушниках раздались совсем не характерные для классической музыки аккорды. «А это что?», – я резко открыл глаза и сосредоточенно вслушался, после чего вновь откинулся на спинку – «Ах да, тоже почти классика». Искусственный интеллект, что подбирает треки под вкус, решил, что композиция из общего фона не выбивается. Это была песня несуществующей группы Nautlus Pompulius.
Я хочу быть с тобой.
Не знаю, какая история сподвигла Илью Кормильцева написать это произведение, но песня была похожа и на мою ситуацию. С некими поправками, конечно, но в целом точно также. «Я пытался уйти от любви, – пел Бутусов в моём плеере, – Я брал острую бритву и правил себя». Вот именно поэтому я перестал слушать музыку, где есть понятные мне слова. Такие песни всегда толкают на воспоминания. Слушая этот трек, я стал искать в памяти фрагмент, когда сам брал острую бритву, дабы «править себя».
Это было через два месяца, после того как я видел Её в последний раз и через месяц после отъезда мамы, приезжавшей меня поддержать. Я пытался уснуть, но не получалось, потому бессмысленно щёлкал телевизионным пультом. Знал, что краду время у самого себя – завтра буду обязательно жалеть, что не сумел как следует выспаться. Но само желание заснуть, как известно, этот сон прогоняет. Выпил несколько каких-то таблеток в попытках как-то успокоиться. Что показывают по телевизору, я давно не замечал. Плавал где-то в своей памяти, пытаясь задавить подступавшие слёзы.
Совсем выключить телевизор я боялся. Понимал, что тогда наступит абсолютная тишина и от воспоминаний меня уже никто не спасёт. А так получалось пятьдесят на пятьдесят – меня хоть что-то, но отвлекало. Однако память продолжала подбрасывать картины. Помню, что все же дошел до удивительного момента, что был, казалось, вечность назад. Я и Лиза на этом самом диване, уже получив все телесные наслаждения, всё никак не могли расцепить объятия. Я чувствовал биение её сердца, ощущал дыхание, а ещё мы неотрывно смотрели друг другу в глаза. Я никому не смотрел так долго в глаза как Ей. В этом погружении был свой особый экстаз. Невероятная духовная близость рождала небывалое ощущение умиротворённости и покоя. Все глупые вопросы, главный из которых «Зачем?», отступали. Ради такого можно смириться со всей жестокостью в этом мире, стерпеть тысячу поражений.
Это никогда не повторится
Вот тут и сработал переключатель. Мой разум заточили в клетку и поставили в дальний угол. Знаете, это страшно – когда видишь, понимаешь, анализируешь свои действия и в тоже время не можешь на них повлиять. Я встал, выключил телевизор, пошел в ванную и начал искать лезвия: точно знал, что они там были. Я понимал, зачем их ищу, и я не хотел их искать для этого, но разум оставался в клетке.
Я осматривал ванный шкафчик довольно буднично, словно искал забытый тюбик зубной пасты или будто решил побриться в два часа ночи. Хотя, честно говоря, понятия не имею, как такими оголенными лезвиями бреются, и вообще для чего они нужны.
«Остановись! Ты же хочешь убить себя!», – кричал разум неуправляемому телу. «Ха! – в этот раз раздался ответ другой части сознания, – Конечно, убить, я прекрасно об этом знаю. А что в этом такого? Это же так просто. К чему долгие лирические рассуждения, когда можно просто взять и сделать?».
Я полез в стаканчик на полочке и опрокинул его. Вместе с лезвиями оттуда посыпались другие мелочи. Руки мои не дрожали – не было никакой истерики. Полностью осознавая свои действия, я собрал предметы, поставил стаканчик назад.
Я обладал собой в тот момент, это была моя сущность, и только такое мышление могло освободить меня от громадного умственного напряжения последних двух месяцев. Простое элементарное решение – перерезать вены и умереть от потери крови. Думать больше не надо. Нет жизни и нет её проблем.
Лезвие я взял в правую руку, а левую руку, ладонью к себе, поднял на уровень лица. Только тогда меня «отпустило». Совсем не страх, не мысль об оставшихся близких, не мечты о прекрасном будущем... Я просто понял, что не знаю, как надо резать вены. Или как это вообще правильно называется? Вскрыть вены? Да, кажется, так. Но каким образом это надо делать? Медицина мне никогда не нравилась. И уроки биологии я любил прогуливать. Можно, конечно, просто исполосовать себе руку, но ведь мне нужна была смерть.
Это минутное помешательство затуманенного сознания стало его роковой ошибкой. Разум вернулся на место, выскочил из клетки и стал за пульт управления. Я тогда сжал кулак и вытянул руку вперёд, но уже тыльной стороной. И лезвием стал чертить кровавую полосу. Боль тут же пронзила всё тело, но я не остановился. Уверенно раздирал кожу, не по венам, а на другой стороне руки, от кисти к локтю. Где-то придавливал сильнее, где-то слабее, но продолжал вести.
Я заставил себя думать о своих проблемах, о своей душевной пустоте, о своём нежелании жить. И физическая боль отступила, психологические муки вырвались на первый план. Моя душевная боль заглушала боль физическую. Я продолжал резать руку, пытаясь выяснить насколько хватит страданий моих чувств, когда они наконец отступят. В какой-то момент реально ощутимая физическая боль победила. На середине второй полосы я выронил лезвие. С характерным металлическим звуком оно ударилось о фаянс раковины.
Согнувшись, я включил воду и подставил под холодную струю порезанную руку. Розовая вода собиралась у водостока. Желание умереть отступило. Душевная мука тоже. Хотелось только избавиться от физической боли, что было уже вполне реально. Моих познаний в медицине хватило. Замотав руку, залив её какой-то жгучей жидкостью, я выпил крепкого чая и через час наконец-то уснул.
«Я ломал стекло как шоколад в руке, – исполнял Бутусов последний куплет этой песни, – Я резал эти пальцы...». Странно, я услышал это произведение лет в двенадцать, но только сейчас понял весь смысл. Резал себя герой не потому что жаждал умереть, а потому что хотел жить.
После той ночи я понял, что исчезновение проблем не может быть способом их решения. Даже если бы я умер – где гарантии, что после окажусь с ней? Вдруг этого после вообще нет? Все мои страдания – они от одного желания. От одной глупой цели, которую так чётко подметил Кормильцев в припеве своей песни.
Я хочу быть с тобой
Все же полностью забыть идею самоубийства я не мог. В памяти всплывает ещё один связанный с ним эпизод. Разговор с подругой Лизы через неделю после того, как я себя порезал. Мы сидели на кухне, выпили бутылку вина, потом нашли початую бутылку коньяка. Я доказывал Кристине, что жизнь, по сути своей, отвратительна. В ней нет и не может быть счастья. Всё то, что мы считаем радостью – лишь попытки оправдать этот кошмарный убогий мир. Я приводил ей примеры, пытался логически подвести к своей мысли. Она соглашалась с моими доводами, но в целом с кошмарностью жизни – нет. Тогда я снова рассказывал ей ужасные факты, почерпнутые мной из телевизора и личной жизни. Я вспоминал рассуждения известных людей, цитаты из прочитанных книг. Хотел услышать от неё: «Да жизнь это дерьмо, ты абсолютно прав».
И она это сказала. Просто сдалась, устав меня слушать. А может и вправду согласилась – у меня был талант убеждать. Но на этом я не остановился. Теперь я хотел узнать, как спастись от ужасной бессмысленной реальности. Сам того не ведая, я манипулировал сознанием Кристины, подводя её к единственному ответу.
– Кирилл, – обратилась она ко мне, – Если ты действительно хочешь убить себя, если тебе безразличны все, кому ты дорог, если у тебя больше нет никакого интереса, – она посмотрела мне прямо в глаза и прошептала, – Сделай это.
Я не мог оторваться от её взгляда целую вечность. Не знаю, может и прошло секунд пять, но в тот момент они казалась фантастически длинными. Тишина и резкий переход от философских рассуждений к реальным действиям ввёл меня в ступор. Я отрицательно покачал головой. Этот простейший способ борьбы с суицидом я знал – предложи говорящему о суициде убить себя, и он этого не сделает. Все его громкие убеждения и заявления – лишь попытка ощутить жизнь. «Если я могу её потерять, значит она у меня есть», – такая логика.
– Нет, дело не в этом, я... просто... не знаю как жить, – я растягивал каждое слово, пытаясь придать фразе большей значимости. Лёд моей отчаянной боли затрещал под натиском мысли света. Я, кажется, понял, главную проблему всех моих переживаний, – Просто не знаю как жить, – повторил я уже сам для себя.
Как же такое может быть? Я мучался, терзался, резал руки в конце концов – и всё это не из-за Неё? Я делал это лишь, потому что не знал как жить дальше? Я просто совсем не умел жить без Неё? Мне стало страшно – я начал прогонять эти мысли. Это казалось абсурдным – я любил Лизу, я страдал от Её потери.
– В жизни много радостей, – заговорила банальностями Кристина, – Попробуй найти что-то, приносящее удовольствие, – она замялась, пытаясь что-нибудь подобрать, – Работа у тебя есть. Даже неплохая. Попробуй...
Вот тут я вспылил. Надо сказать, что это бывает очень редко. Я не люблю скандалов: в них нет смысла. Проблемы так не решают. Если в процессе работы на меня кто-то начинал кричать, я всегда останавливал: «Давайте исходить из сложившейся ситуации. В будущем я обязательно учту ваши рекомендации и приложу все усилия, чтобы подобное не повторилось. Но сейчас нам нужно исходить из реальных положений». Многих это останавливало. Сам я вообще никогда не повышал голос. Но в тот день меня понесло. Я мог выдержать от Кристины часовую лекцию на тему «жизнь прекрасна», не проронив при этом ни слова. Однако её упоминание о работе сорвало меня в штопор.
Я схватил лежавший на подоконнике бумажник, достал оттуда купюру и закричал:
– Ты мне этим жить предлагаешь? Ради этих жалких бумажек? – я полез за другими купюрами и стал выкидывать их на стол. Кристина пыталась что-то возразить, но тщетно,
– Ради них всё в этом мире делается? Ты мне с ними предлагаешь жить? Ими наслаждаться? От них радость получать? – за каждой фразой я выбрасывал новую купюру. Деньгами скоро был завален весь стол, – Они обо мне будут заботиться? Мне с ними спать? Ими восхищаться? – я подходил к финалу своей речи, вытащил последнюю купюру из бумажника, и почти шепотом добавил – Их мне надо любить?
Я ждал от Кристины ответа. Но она молчала уже минут пять – знала про такое состояние как истерика. Её холодный выжидательный взгляд заставил меня опомниться. Вдруг мне стало невообразимо стыдно. Я сел за стол, закрыл лицо руками, и заплакал. От чего конкретно сам не понял – мне сталь жаль и себя, запутавшегося в чувствах, будто пятнадцатилетний подросток, и Кристину, пришедшею мне помочь, поддержать, а вместо этого слушающие разные гадости.
Я плакал и за тот ужасный мир о котором так долго рассказывал – за все ужасы и кошмары, что произошли на земле. Плакал я и от своего бессилия, своей неспособности хоть что-то изменить. Я понимал, как это некрасиво, как это по-девичьи, но всё равно не мог остановиться.
– Кирилл, – Кристина подошла ко мне, наклонилась и слегка обняла, – Понимаю, для тебя это трагедия. Но я тебе скажу одну, может быть жестокую, но правдивую вещь, – она сделала небольшую паузу, я пытался унять свои слёзы, – Твоя ситуация не уникальна. Многим приходится терять близких, очень близких людей. И как-то это все переживают. Находят в себе силы, заставляют себя двигаться, что-то делать, жить дальше. Я тоже её знала и, поверь, мне не легче.
– Но ты ведь её не любила, – выдавил я из онемевшего от плача горла. Кристина сперва хотела что-то возразить, наверное, про дружескую любовь, но все же не стала. Поняла, что мои чувства к Лизе были в миллион раз сильнее.
– Я тебе фильм принесла, – сказала она, наконец, после долгих минут молчания, – Вдруг поможет тебе пережить боль. Хочешь вместе посмотрим?
Не убирая рук от лица, я отрицательно покачал головой. В ту секунду я хотел быть один, разобраться с подступившей болью, с вынырнувшими на поверхность вопросами о смысле жизни. Кристина поняла – молча положила диск на стол и вышла, захлопнув дверь.
Фильм назывался «Город ангелов». Я старался смотреть его без эмоций. После встречи с Кристиной я снова загнал их в дальний угол, а сам превратился в камень, лишенный чувств. И все же на одном моменте слёзы побежали по моим щекам. Слишком близка оказалась эта история.
Впервые её показал режиссёр Вим Вендерс в 1987 году, сняв картину «Небо над Берлином». В 1998 году Брэд Силберлинг снял ремейк с участием известных актёров – Мэг Райан и Николас Кэйдж. Я не смотрел первый оригинальный фильм, но ссылаясь на обсуждение в Интернете могу сказать, что это тот редкий случай, когда ремейк даже лучше первоначального варианта.
Она (Мэг Райан) профессиональный хирург и борется за продление земной жизни, а Он (Николас Кэйдж) ангел и обязан эту жизнь обрывать. Сталкиваются они случайно – Сэт пришёл за жизнью очередного пациента, а его оперировала Мэги. Как хирург, она проклинала себя за то, что не сумела спасти человеческую жизнь, и ангелу стало её жалко. Чтобы утешить врача, он становится видимым и открывает ей простую истину: «Жизнь не заканчивается смертью на земле». Мэги успокаивается, продолжает успешно работать, но понимает, что влюбилась в Сэта. Ангел тоже проникается к ней совершенно неясными для него чувствами.
После долгих раздумий и колебаний, после того как Мэги сказала, что хочет ощутить его ладонь, Сэт принимает решение и становится человеком. Спускается в наш кошмарный мир, о котором ничего даже не знает, ради женщины. По воле любви. Мэги и Сэт счастливы – оно накрывает их с головой, но ужасная трагедия обрывает жизнь возлюблённой бывшего ангела. Сэт не понимает, зачем он спустился с небес, не может понять, почему так произошло. И тогда его спрашивают: «А если бы ты знал, что всё так закончится, согласился бы?». Сэт, конечно же, отвечает «Да». Несколько минут реальных чувств к ней было лучше, чем вечность без них».
Именно на этом моменте у меня и возникли слёзы. Я пытался вдохнуть, но в лёгких словно отказали, воздуха не хватало. В панике я поднёс руку ко рту и понял, что я дышу, но вместе с тем задыхаюсь. Это страшно – испытывать удушье, когда продолжаешь дышать. Со мной такое бывало и раньше. В таком состоянии мозг отключается, ты начинаешь творить бесконтрольные поступки – что-то разбиваешь, переворачиваешь, пытаешься залезть на стену, швыряешь разные предметы. В голове только одно – желание вдохнуть, занять эту карающую пустоту теплым, прежним ощущением наполненности.
Теперь я знаю, где был исток этого безумия. Примерно через месяц после нашего знакомства, когда мы уже сказали что думаем друг о друге, у нас начался период бесконечных встреч. Я хотел видеть её каждый день, но работа – её или моя – естественно, не позволяла. Спасались мессенджерами и звонками, я всегда находил время чтобы позвонить ей и думаю вы догадываетесь какую боль испытывал если её телефон отвечал мне только ровными гудками, или сообщение оставалось непрочитанным, и еще хуже, если прочитанным, но не отвеченным: я вообще выходил из себя.
Разум кричал: «Не волноваться». У меня не было подозрений в её измене, просто я хотел её слышать, хотел знать, что она рядом, на этой земле, ходит, дышит, работает и радуется – и только поэтому у меня самого появлялось желание ходить, дышать и жить. Стук её сердца стал гораздо важнее стука моего собственного. Если её телефон был отключён или она не отвечала на мои сообщения более получаса, я начинал нервничать. Мне не требовалось моментальной встречи с ней, я просто хотел знать, что она есть, помнит обо мне и всё.
«Это абсурд, – уверяла логика, – Ты и так знаешь, что она есть и с ней всё в порядке. И, конечно же, она помнит о тебе. Просто сейчас она на совещании или поехала по рабочим вопросам, могла оставить телефон на работе или, наоборот, запрятала далеко в сумочку. Ты же знаешь, что она всё равно по порядку, расскажет тебе о своём дне, искренне и без обид. Зачем ты тогда же сейчас волнуешься?». Это ненадолго помогало и я продолжал работать. На самом деле я просто глушил в себе эту нервозность – доводы разума всё равно не действовали.
Я только уверял себя, что перестал волноваться, но какое чувствовал облегчение, когда получал от неё ответ. На пропущенный звонок она могла написать «извини, ходила в отдел продаж, сейчас работаю» и всё – мне сразу становилось хорошо. Я не перезванивал ей, не разговаривал по три часа, просто получал это сообщение, и волны спокойствия заливали мою душу. У меня сразу возникала твёрдая уверенность перед ответом на главный вопрос жизни – «Зачем?».
Иногда, в самые сложные моменты, когда мои сообщения оставались без ответа больше двух часов и телефон не отвечал, а я не знал где она находится (хотя мог предположить), меня одолевали мысли о неправильности происходящего. У меня не было поводов для беспокойства – рабочий день, а телефон Лизы включён, значит, она его либо где-то оставила, либо перевела на бесшумный – все же мне становилось не по себе.
Я уводил свой разум в другое русло, старался выложиться там на полную. Однако каждую свободную секунду сознание вспоминало про Лизу. Снова и снова я набирал её номер и слушал длинные гудки. А потом приходило её сообщение или она перезванивала – буквально на тридцать секунд. Тогда наступало облегчение и пасмурный мир за окном становился добрее.
«К чёрту», – говорил я себе в те секунды, – Так, наверное, и должно быть. Мы же живём вместе, я люблю её, она любит меня. Все в порядке». Так и было вплоть до того дня, когда её номер перестал отвечать – уже навсегда. Всё это и породило ту бездну боли, в которой я вновь очутился, когда посмотрел фильм «Город ангелов».
Свалив с журнального столика вазу и стаканы, я стал бить по его стеклянной поверхности. Облегчения, конечно, не наступило – удушающая тоска по-прежнему грызла душу. Просто сил сопротивляться не осталось. Воздух прорывался в лёгкие, и теперь его можно было ощущать – вместе с ним на волю рвались и слёзы. Я понимал насколько глупо выгляжу – плачу словно пятнадцатилетняя девчонка. Но у меня было на то право.
«А если бы ты знал, что всё так закончится, согласился бы?». Я адресовал этот вопрос себе, и два мощных удара обрушились на журнальный столик. С одной стороны я не хотел этой боли, я проклинал этот мир за то, что мне суждено её испытывать. Но с другой эта боль была побочным эффектом того рая, к которому я сумел прикоснуться. А тот рай, он ведь... он же...
«Да, чёрт подери, да!», – закричал я в ту секунду. Тот рай был прекрасен и ради него я бы согласился на всё. Поистине на всё. Его ценность была выше всего на земле. Ничего прекраснее для меня не существовало. Вот и получалось, что я согласился со своим страданием, на долю секунды стал творцом своей жизни, принял то небывалое счастье и получил в расплату страшнейшую пытку – в то же время я не жаждал другой судьбы.
Если только такой ценой можно было достичь того блаженства то я, как выяснилось, оказался готов заплатить.
Этот фильм поворачивают саму Жизнь другой стороной. Вещи, которые кажутся нам привычными, повседневными неожиданно становятся прекрасными. Автор картины хотел донести мысль – всё от чего мы вроде бы устали, на самом деле, могут делать только люди. «Этим людишкам чертовски повезло», – говорит в фильме другой спустившийся ангел.
Больше недели я жил под впечатлением этой картины. Гулял по городу и просто радовался умению дышать. Если я где-то видел снег – обязательно брал в руки. Я стал вспоминать, что живу, что у меня есть жизнь и она способна приносить радость сама по себе. Я заходил во многие магазины, покупал абсолютно не нужные вещи – это вызывало улыбку. В последние месяцы я так сильно углубился в свою личную жизнь, в свои невыносимые проблемы, что совсем забыл про огромный большой мир.
Постепенно я начал понимать одну безумно красивую фразу из широко растиражированных в сети высказываний Габриэля Гарсия Маркеса. Ещё в студенческие годы она произвела на меня сильное впечатление, но тогда эти слова были для меня только изящной игрой литературы. Теперь же я их сознавал.
Не плачь, потому что это закончилось. Улыбнись, потому что это было.
Я так и делал. С теплотой в душе вспоминал наше счастливое с Лизой время, и жизнь становилось добрее. Я вдруг понял, что подобное дано испытать не каждому. Тот огромный комок страданий, в котором я оказался, несмотря на всю тягость, был и свидетельством величия нашей любви.
В нашей с Лизой ветви отношений мы достигли пика. Помню, что нередко я задумывался, о чём бы ещё помечтать, но даже тайных эротических фантазий не оставалось. Я купался в море безудержной радости: захлёбывался от счастья и не просто не заметил, как умер в этой любви.
«Нужно не только брать, но и отдавать. Отдавать себя, свои мысли, чувства, свою душу», – читал я в других отзывах на фильм «Город ангелов». Люди превозносили способность отдавать, твердили, что в мире её почти не осталось.
«Любить по-настоящему – значит любить не для себя, не для своей выгоды, а только того, кого ты любишь» – мне было горько читать эти строки.
Я ведь именно отдавал себя, полностью и без остатка. Если вы когда-то кого-то прижимали так, будто это самое ценное во вселенной – вы меня поймете. Я обнимал Лизу только так. Касался своей щекой её щеки и время останавливалось.
Я стремился удовлетворить любое её желание, беспокоился насчёт всяких мелочей, засыпал её цветами и подарками почти ежедневно. Моя великая удача в том, что мои действия не были безответными. Она старалась делать тоже самое. Мы понимали друг друга без слов и прекрасно чувствовали настроение друг друга.
Я был для неё всем – слугой, королём, шутом, советником. Был человеком номер один и верил, что так продлится всю жизнь. Я боготворил эту девушку, находил в ней отражение всего лучшего, что могло быть создано на земле. Во мне ничего не осталось – я отдал всё без остатка.