Пробуди меня!

Не желая стеснять семью сестры, Шут не решился вернуться в свой бывший дом. Он вновь поселился в военной казарме и стал вести жизнь, которая мало чем отличалась от жизни на севере. Разве опасности стало гораздо меньше, а праздного времени значительно прибавилось. И это время нужно было хоть чем-нибудь занять. Потому все свободные от служебных обязанностей часы дня он посвящал изнурительным тренировкам, а вечерами часто захаживал к Лин и Уку, пытаясь в их теплой компании хоть как-то оттаять заледеневшим сердцем.

Джан Ук был выше жены на голову, но щупл телосложением и мягок сердцем. Там, где Лин проявляла характер − он уступал, там, где ей была необходима поддержка – он помогал, когда она говорила − он молчал. При этом неизменно смотрел на жену, словно на восход солнца, хотя сам являлся таковым для нее. В характере Лин не было женской покладистости − должно быть сказались года, провиденные в компании Шута. С Ука же не выпирало чувство мужского превосходства − из-за своей профессии он многое повидал и, узнав разъедающий вкус разнообразных людских страданий и слабостей, смог поставить собственную душу выше тщеславия и принятых норм. Шут ясно выдел, как эти двое дополняют друг друга, компенсируя свои недостатки и умножая достоинства. Видел и был несказанно рад за сестру. Хоть ей в этой жизни солнечный свет озарил дорогу, хоть ей судьба подарила пьянящий глоток счастья!

Одним вечером, когда Ук задержался во дворце из-за внезапной хвори Вдовствующей Матери-Императрицы, Шут, сидя на крыльце, забавлял маленького Яри, пока его мать заканчивала вышивать мужу подушку при свете принесенной из дома свечи. Она всегда была очень искусной рукодельницей, но в последние года настолько увлеклась вышивкой, что в доме трудно было сыскать хоть какую тряпицу, не изукрашенную ее шелковыми цветами, стрекозами да птицами. Даже ему, Шуту, сестра после его возвращения вручила новый теплый иссиня-черный плащ, вышитый по контуру нарядным плетевом серебристо-серого дикого плюща. Бережно храня этот подарок в котомке своих наиболее ценных вещей, он до сих пор его не одевал, боясь повредить или испачкать.

− Скажи, Лин, отчего вы так назвали мальчонку? Неужели решили подразнить небо?

− О чем ты, брат?

Шут протянул младенцу свой указательный палец, невольно улыбнулся, когда тот крепко за него ухватился и заагукал.

− Крепыш... Я о том, Лин, что судьба может увязаться вслед за именем. Не стоило так рисковать.

Лин отложила рукоделие, подошла к брату, села возле, пропустила руку под его локтем и положила голову ему на плече:

− Я в жизни не встречала лучшего мужчину, чем ты, Яри. Ну... кроме, Ука, конечно.

− Боги, как ты можешь так мне льстить?

− Это не лесть, брат. Это правда. Легко вольным соколам парить в небе, когда вся их жизнь − это свободная охота и безграничный простор. Они горды и высокомерны − что таким до земных забот и горестей. Но какой сокол сможет воротиться ввысь прежним охотником, после того, как в неволе ему поломали крылья и подпилили когти? Для этого нужен сильный дух и непоколебимая воля. А еще − стремление, которое способно перевернуть мир.

− Сестра...

− А хочу, чтобы мой сын стал таким же сильным, как ты. Хочу, чтобы его сердце было настолько же преданно, как и твое. Хочу, чтоб даже упав, он смог подняться и воспротивиться ураганному ветру.

− Лин, погляди на меня – мной век уже почти прошел свой зенит, а за плечами только беда, впереди − лишь пустота. Моя юность отдана в жертву похоти, настоящее − в служение смерти, будущее... Я вообще его не вижу, Лин! А сердце... Мое сердце вырвано из груди и заперто в чужом доме в угоду чужой воле! Ох, Лин, ты думаешь, я парю в небе? Нет. Я падаю в бездонное ущелье. И нет этому падению конца. Потому не желай сыну стать таким, как я. Наоборот, проси богов уберечь его от этого.

Лин внимательно посмотрела на брата, подняла руку, ласково завила ему за ухо выбившуюся прядь волос:

− Не нужно, Яри. Суть человека − это одно, его испытания − совершенно иное. А судьба... Мы ничего о ней не знаем. Может, она написана задолго до нашего рождения и ничто, тем более имя, не в состоянии ее изменить. А может, она прядется каждое мгновение нашей жизни и зависит даже от взмаха крыльев мотылька. Потому не беспокойся о будущем моего сына − оно или уже предопределено, или будет изменчиво от первой и до последней секунды его существования.

Поглощенные раздумьями, они не заметили, как вернулся Ук. Глядя на жену и Шута, склоненных друг к другу, он испытал терпкую жалость. Не ревность, нет − лишь жалость и сожаление, ведь этим двоим так мало общей радости выпало в жизни. Ук по своей природе был расположен к чтению людей и их страстей, потому не видел в сводном брате жены возможного соперника. Даже то, что тот держал на своих коленях его ребенка, воспринималось как само собой разумеющееся: между Лин и Шутом было родство, посильнее кровной связи. Разве можно ревновать одну руку ко второй? Разве можно разделить две ветви яблони, скрученные между собой еще молодыми побегами по странной прихоти садовника?

− Смотрю, воркуете? А как же я? Кто накормит уставшего мужа и уложит его спать?

Лин встрепенулась, оторвалась от брата, поднялась навстречу Уку:

− Как дела во дворце?

− Вдовствующей Матери-Императрице будет лучше. Но никто еще не придумал действенного средства от тоски. Правда, Яри?

Вместо ответа тот хмыкнул, передал ребенка сестре, встал, развел затекшие плечи.

− Ук, не нужно так явно читать мои мысли − ты меня пугаешь.

− Ой ли! В этом мире еще существует что-то, способное тебя испугать? Ладно, на вот, держи. Мне Изра тайком послание тебе передала. От госпожи своей... и, судя по всему, твоей тоже.

Изра, сразу же после их возвращения, упросила Шута отпустить ее в дом Аи в качестве служанки. Тот, даже не мечтая о подобной возможности для себя, пусть с некоторой завистью, но без колебаний уступил девушке в ее стремлении, напоследок стребовав клятву хранить и оберегать свою госпожу всеми возможными методами. Он надеялся, что таким способом подарит любимой хоть немного счастья. Хоть так. Хоть издали, но он заставит ее улыбнуться.

Некоторое время от Изры не было вестей, но потом вдруг она лично явилась к Лин, забежав по пути на рынок, и передала ей длинную записку от Аи, где та, будучи очень бережной в словах, выражала Яри свою благодарность за возвращение подруги детства, которая числилась давно погибшей. Также Аи вежливо интересовалась делами самой Лин, здоровьем ее малыша и мужа. Послание было настолько чопорным, что попади оно кому постороннему в руки, вовек бы не вызвало никаких подозрений. Это обрадовало и одновременно обеспокоило Шута. С одной стороны он утешался мыслью, что не был забыт, и что смог угодить, а вот с другой... Уж слишком официальным был стиль послания, слишком аккуратны линии... Что это? Вынужденная осторожность? Тогда выходило, что Аи жила в атмосфере недоверия и страха. А может все дело в том, что ей попросту тягостно общаться с людьми, давно отстраненными от ее жизни глухой стеной высокого статуса ее положения? Тогда и смысла не осталось даже думать о невозможном...

Вот так, терзаемый разными догадками, он промучился до того момента, когда Ук из рук в руки вручил ему записку, которая своим содержанием разительно отличалось от предыдущей. В ней не было высокопарных слов и оборотов, официальных фраз и символов. В ней была тоска. И боль. И надежда. В ней была даже любовь и предназначалась она только ему. Ему одному.