Эпизод 62
Лето шумело на все голоса. Напев его отражался от белобоких домов, которые, напротив, казалось, должны были глушить его своими шершавыми стенами. Подпевали ему и люди, подхватывая весёлый мотив из каждого закоулка, из каждого окна. Пело и море, счастливое встретить старых и завести новых знакомых. За зиму оно так устало от ожесточённых и сосредоточенных лиц, что нынче было радо каждой улыбке. По утёсам прыгали солнечные зайчики, забираясь даже в самые неприступные пещеры и на самые высокие пальмы. Порою их переезжала случайная яхта, из числа тех, что наводняли сейчас июльский горизонт.
Маурицио нравилось смотреть на лодки. Он почти ничего не говорил, и весь день проводил на раскладном стульчике, что с рассветом вытаскивал из дома и ставил у порога. У туристов не доходила нога до одиноких домиков у моря подобных тому, которым владел Маурицио. В ближайшем городке были и шумные пляжи, и рестораны с неизменно выставляемыми на середину улицу грифельными досками, и бары с видом на море. А при доме Маурицио не было ни фонарей, ни скамеек. Да и дорогу, что к нему вела, можно было считать таковой, только если удастся проехать по ней на внедорожнике. В ином случае это был необитаемый тупик.
Когда ночная чернота проглатывала солнечный шар, Маурицио складывал свой стульчик, и уходил в дом, не оглядываясь на кровавую полосу, оставшуюся после исчезновения его любимца. Из той же скорби он едва ел, почти не поднимал глаза и в тумане забытья, поглощённый воспоминаниями о солнечных деньках, уходил в спальню. После смерти Маргариты Бенсоньи, которая по натуре не отступавшая ни перед чем, вдруг отступила перед раком, кружок псевдо-доминиканцев разбился, как брошенная об пол тарелка.
Маурицио сам попросил отвезти его на забытую виллу, пути к которой не знал даже навигатор. Двигаясь по своей детской памяти и совершенно не полагаясь на проеденную временем память старикову, Лоренцо чудом отыскал этот дом. И на месяц мы с ним забывали путь обратно.
Ночью, Лоренцо и я занимали освобождённое место у порога.
— Курить не дам, — предупреждал он в тридцатый раз подряд и садился на крыльцо, скрестив ноги.
— И не прошу, — отвечала я, хотя запах табака возбуждал меня до оргазма.
В стремлении хоть как-то удовлетворить желание, я обнимала Лоренцо сзади, прижимаясь всем телом к его спине, обхватывая ногами. Он не шелохнулся и продолжал указывать горящим концом сигареты на плещущиеся в волнах огни очередной яхты. Замечал, затягиваясь:
— Большая.
Это звучало одновременно глубокомысленно и глупо. Наши ночи столь разнились с обыкновенными дневными скачками... Но не в это лето. В это лето тихими были и дни. Я вдыхала дым сигареты, смешанный с запахом пота за его ухом, размышляя, что случится, когда нам всё-таки придётся покинуть наше уютное гнездо у моря. Сюда нам больше не суждено будет вернуться.
— Ты когда-нибудь думал жить такой, уединённой жизнью?
— Она не уединённая, нет. Вон ещё одна яхта. И посмотри сколько звёзд...
— И самая яркая из них я?
Лоренцо поворачивал голову и, прыснув, выпускал дым прямо мне в лицо, после торопливо разгонял его руками:
— Если ты так хочешь.
— А ты?
— Давно хотел поискать ответ на этот вопрос в Интернете.
Я поцеловала его волосы, такие кудрявые и жёсткие от морской соли. Кожа у висков загорела дочерна. Подумать только, как море может изменить даже такого северянина, как он.
— О чём ты думаешь? — спрашивала я.
Лоренцо промолчал и пожевал губу, глядя в тёмные воды.
— Ему здесь хорошо, — я поцеловала его ещё раз, на этот раз ниже, чтобы Лоренцо ощутил поцелуй.
Он сжимался и ломал сигарету в пальцах:
— Да, я вижу.
— И тебе хорошо. Когда ты смотришь на море, а не в будущее. Я знаю.
Лоренцо обнимал меня, и откидывался назад, укладывая голову мне на плечо и позволяя покрыть поцелуями ещё и лоб. Он горел.
— А что будет, Венера, когда я останусь совсем один?
— Ну как же, ты сам говорил, ещё останутся звёзды.
— И ты, самая яркая?
— Если позволишь мне быть такой.
— Я уже позволил.
— В твоей постановке я всего лишь голос.
— А звёзды — всего лишь свет. Всё это волны, знаешь, одна природа.
— И море тоже. Всего лишь волны природы. И любовь. Она тоже как волна, знаешь, Капоне.
— Зачем ты продолжаешь меня так звать?
— Затем, что даже если твоя главная любовь перестала существовать, это не значит, что ты тоже исчез. Для меня ты всегда останешься Капоне, с «Велатурой» или без неё.
— А ты для меня всегда останешься... всегда останешься... Ты всегда останешься для меня.
Лоренцо сказал это так нежно и так естественно, с таким аффектом, с каким никогда не произносил ничего за пределами театра. Море и огни громадной яхты задрожали, будто от неслыханного удара. Но потом две крупные слезы скатились по моим щекам, я уткнулась носом в волосы Лоренцо и мир снова стал на свои места.