Эпизод 58
После поездки в Берлин прошло уже более трёх месяцев, погружённых в дымку, оседавшую на языке приятным послевкусием. Андреа был удовлетворён своей работой и удовлетворял меня своей любовью.
В «Велатуре» близился перформанс «Анны Карениной» на станции метро — не премьерный, но главный показ — и я ныряла в объятия Андреа, изображая усталость, хотя практически позабыла об этом чувстве в последнее время. Мне нравилось, что он волнуется не за мою физическую целостность, а за мою успешность, что проявляет ко мне ту же заботу, что проявляла к нему я с самого начала.
Синхронность нашей занятости — мы оба были вовлечены в проекты, что вот-вот готовились достигнуть кульминации — уравнивала нас и из равенства рождалось уважение. Всё это были глубинные слои, раньше мной недостижимые. Ныряя в чувства, я обыкновенно захлёбывалась ими ещё у поверхности. Теперь же я была погружена в них с головой, и надо мной нависала километровая толща ответственности. Не скрою, она давила, и иногда я готова была лопнуть от одной мысли, что неосторожное моё слово, необдуманный шаг пулей выбросят меня на берег, где мне не выжить. Но всё это были игривые волнения, которые я возбуждала ради лишней драмы.
В этом Андреа меня не поддерживал, но порою позволял выкидывать трюки, будто бы изучая мои повадки. Я представляла его учёным из Лавкрафта, что погружается в глубины океана для изучения доселе неизвестной ему жизни. Возможно, из-за скафандра на него столь действовали волны чувств и давление, но он компенсировал это энтузиазмом.
Он хотел узнать обо мне всё. Когда я сказала, что мои волосы кудрявые от природы, а вовсе не очередная женская уловка, он огорошил меня тем, что стал размышлять, какие волосы будут у моего ребенка.
— ... если отец с такими волосами, как у меня? — он сжал клок в кулаке.
И я не смогла ничего ему на это ответить: горло пережало от одной мысли, что все эти рассуждения — его о генетике и семье — могут однажды стать не просто пустым забалтыванием времени. Его смутило, сколь сильно я переживаю за Марту. Как единственный ребёнок в семье он с трудом воспринимал братско-сестринские отношения, как таковые, а как мужчина — с трудом разбирался во всех ньюансах женщины, которую бросают с детьми на руках.
— Как ты можешь не понимать, если твой отец тоже ушёл из семьи? — изумлялась я.
По правде говоря, я и сама не до конца понимала всю гамму чувств, что обуревала сестрой, но мне казалось, что Андреа, взращённый одной только матерью, должен был всё разгадать сам.
— Он ушёл, когда мне было уже восемь. И... — Андреа задумчиво почесал нос. — Вообще-то никуда он не уходил. Он так и остался со мной, отец как отец. Переехал в другую страну — это да. Но раньше он пропадал на работе, так что по сути ничего не изменилось...
— Он помогал вам с мамой?
— Наверное. Не знаю. Мы ни в чём не нуждались.
— Тогда тебе точно не понять Марту, — вздыхала я.
Только чтобы не допускать раскрытия старых ран Андреа, я возвращалась к исходной теме. Я знала, что рано или поздно нам придётся говорить о его матери. Прощупывая почву, я всякий раз натыкалась на бомбу замедленного действия. Сначала он говорил о ней чувственно, со всей сыновьей преданностью, хотя и не возносил на пьедестал, как пример всем женщинам. Потом, и более всего после ужина с отцом, тёплые чувства к ней начали ощутимо остывать, пока между строк не стали мелькать болезненные интонации и гримасы. И этот цикл охлаждения повторялся со всё большей чёткостью при невольном сравнении наших семей.
Но тайну как его физических, так и душевных шрамов я пока не была готова раскрыть. Их разгадка могла нас разлучить. А мне хотелось ещё немного насладиться беспечностью, даже если для неё был установлен срок годности.