Эпизод 48
Ноябрь я встречала в Берлине. Прозрачный воздух хрустел от рассеянных солнечных лучей, и на синем полотне неба вспыхивали городские здания. Всё кругом так и подначивало вдохнуть эти стерильные лучи, провалиться в это бездонное небо, стать очередной линией на полотне граффити — почувствовать Берлин.
Андреа же, напротив, воспринимал город не как полноценного участника своего фильма, а только как декорацию. И хотя я видела в этом — в таком отношении — огромный недочёт, высказывать это в лицо не стала. Только спрашивала невзначай, зачем стоило уезжать из Милана ради съёмок? Почему Берлин? Хотела заставить его объяснить не только мне, но и самому себе причину, на случай если он впопыхах её забывал.
Это был всё тот же проект, который нас едва не разлучил. В нём Андреа впервые выступал в качестве режиссёра и сценариста — и без того небывалая ответственность для него. И ещё большая потому, что проект этот был ремейком когда-то звёздной работы отца.
Андреа предложил мне сопроводить его в поездке в качестве ни то ассистентки, ни то актрисы «запасной» роли — так он обозначал часть сценария, в съемке которого сомневался до последнего и который так или иначе уже решил пустить под ножницы в итоговом монтаже.
В любом случае, он с радостью встречал меня на съёмочной площадке, коей был весь город, и нисколько не стеснялся показать перед командой, каким на самом деле был характер наших отношений. Мне это льстило, хотя не больше чем, когда он решился заменить всех девиц массовки на одну меня. И хотя такое самоуправство не было согласовано, начальником в конечном итоге был он, и остальные то ли из уважения, то ли из безразличия встретили подобное самоуправство с энтузиазмом. Я раздевалась в кадре, а Андреа рдел от удовольствия, что я принадлежу ему.
И так оно и было. Хотя этот дебют Андреа в документальном кино и был достойным, я частенько задумывалась о том, что документальный рассказ о наших отношениях вышел бы ничуть ни хуже. Я принесла ему кофе с доходящей до краёв стакана взбитой пенкой, пахнущий корицей и имбирём, а ещё каким-то почти рождественским предвкушением счастья.
Специально не закрыла крышку. Он очень удивился, увидев рисунок.
— Это... — он прищурился. — Что это, я?
Я немного растрясла его пока пересекала две улицы от кафе, но контуры по-прежнему читались. А ещё он удивился рисунку на кофе на вынос — ещё бы, какая глупая затея!
— Я тоже так подумала, но всё же попросила бариста...
Андреа сделал глоток, тряхнул плечами от разлившейся по телу волны тепла, и поцеловал меня. Я облизала молочную пену с губ, и Андреа посмотрел на меня с явным возбуждением.
— Конечно, тебе не смогли отказать, — усмехнулся он.
— Нет.
Скромно потупив глаза, я возвращалась в свой угол, рядом с Марой — художником-постановщиком и единственной женщиной на площадке, кроме меня. Я принесла кофе и ей тоже, хотя она об этом не просила, и вообще сдержанностью своего общения подтверждала стереотип о немцах. Мара пододвинулась на скамейке, уступая мне место, и мы молча наблюдали, как Андреа раздаёт последние наставления перед хлопушкой.
— Что там написано внизу? — спрашивала я вполголоса.
Мара выбрала в качестве локации громадный красно-белый мурал, чем-то напоминавший этикетку старой консервной банки, только вместо рекламы на ней были лозунги. Немецкого я не знала, и за две недели в Берлине даже не пробовала выучить простые фразы, довольствуясь тем, что Мара вполне понимала мой английский, а говорить с остальными я могла и через Андреа, если мне вообще приходило в голову с кем-то заговорить.
— Скажем «нет» сексизму, расизму и ксенофобии, — также тихо отвечала она.
Мара поджала губы. Я понимала, что ей приходилось сталкиваться со всем вышеперечисленным, и уточнять это лишний раз не было необходимости — надломленный голос говорил сам за себя. Она болезненно относилась ко всем деталям своей работы и с их помощью выстраивала вторую линию сюжета, параллельную основному повествованию Андреа.
— Тебе с ней очень повезло, — сказала я ему после первого дня съёмок.
— Я знаю, — улыбался он в ответ.
Но самой Маре он этого почти не показывал, я восполняла этот недостаток и всеми силами пыталась донести, насколько она ценна.
— Идеально, — пробормотала я.
Возможно, это граффити в этой сцене говорило лучше диалогов. И вдруг я поняла, почему Андреа так воспротивился уделять больше внимания Берлину в фильме — он знал, что тот может затмить всё остальное. Он знал, что это блюдо нужно подавать порционно и только тогда настанет истинное наслаждение. Я почувствовала, как в груди разливается тепло. Что это, гордость?