Мы прародители боли
Летний ветерок гоняет по двору одинокий листик, подло сорванный с дерева, Чимин глаз с его мини-путешествия не сводит, следит и все ждет, куда он зацепится, где найдет покой. Чимин сочувствует листику, понимает его лучше всех, ведь он сам такой же — одинокий, гонимый по ветру без шанса зацепиться за что-то и обрести покой.
Чимин родился в маленьком японском городке Ямагути, так во всяком случае было написано в его документах. Он не знал своих родителей, все, что ему было известно — это то, что его мать не собиралась давать ему жизнь, но, узнав, что одна пара никак не может завести ребенка и хочет его усыновить, предложила им своего еще не родившегося малыша за определенную плату. С ними Чимин прожил всего два года. Слабый и постоянно болеющий ребенок оказался обанкротившейся паре не по карману, и его отдали в приют, из которого Чимин сбежал в четырнадцать лет и отправился искать свою маму. След матери оборвался в одном из Киотских борделей. Как оказалась, работающая там женщина скончалась еще два года назад, но Чимина позвала к себе подруга покойной — Луна, от которой он и узнал многое о маме. Паренек, которому по большому счету было некуда идти, остался жить у нее, помогал по дому, выполнял ее поручения и мечтал когда-нибудь найти своего отца и спросить у него, почему его никто не захотел, не искал, не интересовался. Луна обещала помочь ему с поисками и тепло относилась к нему. Но все было не так просто, сразу заприметившая выдающуюся красоту мальчика, Луна продала его в знаменитый в определенных кругах клуб-бордель, обслуживающий высокопоставленных гостей города и отвечающий даже самым требовательным вкусам. Чимин сперва сопротивлялся, не давался, все рвался дойти до полиции, но угрозы, а потом ужасы, которым подвергали секс-рабов, заставили его передумать. Он понял, что люди, в лапы которых он попал, вовсе не простые, и, судя по некоторым лицам, посещающим бордель, у них и полиция под контролем. Чимин не сдался, не отказался от своих планов, но взял перерыв в своей борьбе и решил, что как подвернется момент, он сбежит. Момент так и не подвернулся — за четыре года Чимин превратился в звезду борделя, занимал первое место в списке желаемых парней, что дало ему определенные преимущества. У Чимина появился статус неприкосновенного, он мог сам выбирать между клиентами, сменил имя, заимел солидный счет в банке и почти уже принял свою нынешнюю жизнь, а потом пришел <i>он</i>. В ту ночь Чимин должен был обслужить очень важного гостя из Кореи, но когда он приехал в гостиничный номер по вызову, нашел только папку с документами и просидел там полночи, изучая историю своей семьи. Оказалось, что настоящая фамилия Чимина — Накамура, что у его отца, уже тогда женатого, была интрижка с местной женщиной легкого поведения, и у него даже есть брат. Чимин был счастлив новости, ему нетерпелась увидеть брата, он еще сидя в номере отеля, представлял, как бросится ему на шею, как поблагодарит за то, что его все-таки искали, что он кому-то нужен. Чимин встретил Хандзо следущим вечером в борделе, они долго просидели в его автомобиле, и, покоренный его теплым отношением парень, бросил все и уехал в Корею. По словам Хандзо, ему тоже одиноко, отец скончался, мать живет в Европе, именно поэтому он столько времени искал его, хотел дать и ему семью, и самому ее обрести. Хандзо спокойно отнесся к его прошлому, обещал Чимину новую жизнь, образование и свою помощь и заботу. Счастливый Чимин, всю свою жизнь лишенный уюта и тепла, повелся. Первый месяц все было замечательно, Чимин обживался в новом, как он думал, своем настоящем доме. Хандзо не говорил о его прошлом, всячески окружал заботой и баловал. Первый тревожный звоночек прозвенел, когда Хандзо взбесился, что Чимин вышел в город, и своим тоном напугал парня.
— Все для твоей безопасности, мой дорогой братец, ты слишком красив и невинен, чтобы окунаться в грязь за воротами, — заметив, как напуган младший, смягчил тон Хандзо.
— Я видел слишком много грязи и меня уже не испачкать, — отступил на шаг Чимин, в котором страх смешался со злостью. Чимин давно отвык от подобного обращения, от запретов, ведь, став жемчужиной своего борделя в Японии, он сам принимал все решения.
— Ты ангел, — недобро усмехнулся Хандзо, — и мы вернем твои крылья обратно.
Больше спорить Чимин не смог, потому что Хандзо повалил его на диван в гостиной и жестоко отстегал ничего не понимающего захлебывающего в слезах из-за боли и унизительного положения парня ремнем. Чимин не мог сидеть и лежать на спине почти десять дней.
Чимин пробовал сбежать, обращался в полицию, но оказалось, его брат — своего рода бог в этом городе. Его всегда находили, волокли обратно к зверю, и Чимин уже сам покорно спускал штаны и, прикусив до крови губы, терпел, пока Хандзо полосовал его ягодицы.
Хандзо бил его, потом сам же наносил мази и крема, лечил его раны. Хандзо запрещал Чимину принимать душ или ванну, сам лично его купал, обсушивал и укладывал спать. Он сам выбирал ему наряды, и порой, несмотря на ждущую часами охрану и шофера внизу, по несколько раз наряжал его, пока не оставался довольным. Чимин понимал, что он касается его совсем не по братски, что то, что между ними происходит, абсолютно ненормально, но ничего не мог поделать. Чимин не сдавался, он отказывался попрощаться с надеждой на свободу, потому что у него ничего, кроме этой надежды, и не было. Надежда — единственное, что не позволяло ему наложить на себя руки, именно поэтому, тщательно все продумав и спланировав, пять месяцев назад он снова сбежал. В этот раз Чимин отправился сразу в полицеский участок, и прямо в кабинете капитана, к которому ворвался, оттолкнув пытающегося взять у него показания офицера, спустил штаны, обнажая доказательства зверства брата. В ту ночь Чимин уже окончательно распрощался с надеждой, потому что приехавший в участок Хандзо, смотря ему в глаза, выставил его психически нездоровым, выпил кофе с капитаном, который лебезил перед ним, а потом, запихнув брата в свой мазерати, отвез домой. Именно тогда, после полицейского участка, Хандзо впервые его изнасиловал, а потом насиловал каждую следующую ночь, пока Чимин не поклялся больше никогда не сбегать, лишь бы не получать эти полосы и озверевшего Хандзо, калечащего не только его тело, но и душу. Чимин продавал свое тело, но никогда не чувствовал себя грязным и относился к своему делу как к работе, благодаря которой мог многое себе позволить. Хандзо же хватало только взглянуть на него, и Чимину казалось, что он самый омерзительный человек на земле.
— Ты мой и только мой, никто на тебя не посмотрит, не прикоснется, — любил повторять после каждой ночи Хандзо, пока Чимин бился в немой истерике. — Я искал брата, чтобы избавиться от него из-за имущества, но как увидел тебя, понял, что мы с тобой созданы друг для друга. Я буду ухаживать за тобой и любить тебя, а ты меня не расстраивай. Ты и так грешен, ты шлюха, а я сделаю из тебя ангела.
Чимин отвлекается от отягащающих душу мыслей о прошлом из-за звука открывающихся ворот, подскакивает на ноги, чтобы скрыться в доме — даже лишнюю минуту его не видеть, но, заметив, что это не автомобиль брата, так и замирает у перил. Это тот автомобиль, который вместо избавления добавил ему новую боль.
— Привет, самоубийца-неудачник, — широко улыбается хлопнувший дверцей автомобиля тот же самый приятный блондин, и Чимин забывает обо всем, засмотревшись на его ямочки. — Ну как ты? Ничего не болит? Ты как цыплёночек в этом свитере, — идет к лестнице Намджун, умиляясь парню в широком желтом свитере, рукава которого скрывают его маленькие ладошки. Чимин наконец-то смотрит в глаза, и Намджун чувствует себя странно, этот паренек вызывает и умиление, и восхищение своей греховной красотой, будто бы в нем ангелы и демоны делят власть поровну.
Чимин хлопает ресницами, так и смотря на него с удивлением, а потом, резко сорвавшись, уносится в дом. Намджун, разинув рот, прослеживает за его побегом, а потом, уставившись на с грохотом закрывшуюся за ним дверь, думает о том, чем же он его напугал.
— Я что, такой страшный? — спрашивает Намджун у остановившегося позади телохранителя, вылезшего из внедорожника, еле успевшего за боссом.
— Что вы, босс...
— Скажи уже, скажи, что я похож на медведя и пугаю детей, — хмурится Ким.
— Нисколечко, босс, — прокашливается телохранитель.
— Чего он тогда испугался? — чешет выбритый висок Намджун и смотрит на паркующийся мазерати.
— Зачем сюда приехал? — вылетевшему из автомобиля Хандзо не удается скрыть раздражение.
— Чего взмылился? — разминает шею Намджун. — Поговорить хотел, мимо проезжал, вспомнил, давно у тебя в гостях не был.
— Ты никогда у меня не был, — скрещивает на груди руки Хандзо.
— Вот и я об этом! — хлопает его плечу Намджун. — Я никогда не был у тебя, что ты за приятель такой?
— Если нужно поговорить, приезжай в казино.
— Окей, в следующий раз так и сделаю, но и ты не очень приятный хозяин, — ухмыляется Ким.
— Не люблю, когда нарушают покой моего брата, — сверлит в нем скважины взглядом Хандзо.
<i>«Твой брат во мне ураган поднял, я места себе не нахожу, приперся в твою безвкусную хату его увидеть, а у него пятки сверкали».</i>
— Раз уж пришел, — меняет тон Хандзо, успокоившись и осознав, что не тому человеку свои клыки обнажает, — пройдем в дом, поговорим.
Намджун и не думает отказываться от приглашения, хотя терпеть не может этого высокомерного японца, идет за ним и, заметив, как шевелится занавеска на втором этаже, ловит взглядом два черных глаза-бусины и подмигивает. Занавеска моментально опускается.
Все полчаса, пока Намджун проводит у Хандзо, он не перестает поглядывать на лестницу, прислушивается к шуму, ждет, что мелкий появится, но от него ни слуху, ни духу. Намджун прощается с Хандзо во дворе и, еще раз окинув взглядом окно второго этажа, покидает двор особняка. Хандзо провожает его до самых ворот, а потом возвращается в дом, выпивает свой любимый коньяк и, на ходу снимая ремень с брюк, поднимается наверх.
<b><center>***</center></b>
— Друзьями нас называл только ты, — он говорит, Юнги как загипнотизированный на его губы смотрит, сам сокращает расстояние и снова целует.
— Это что у тебя на звонке? Сирена? — нехотя отсраняется Чонгук, услышав, как звонит мобильный Юнги на столе.
— Это отец, черт, — спрыгивает со стола Юнги и, схватив телефон, долго не решается его разблокировать. — Где я? Что делаю? Черт, что сказать... — с мольбой смотрит на Чонгука.
— Ничего не говори, ты большой мальчик, — злой на реакцию парня Чонгук отбирает телефон и выключает его.
— Не стоило этого делать, — вздыхает Юнги и начинает торопливо собираться.
— Ты куда? — скрестив руки на груди, нахмурившись, следит за ним Чонгук.
— Домой, пока он Сокджина за мной не выслал.
— Я тебя отвезу, — преграждает ему путь Чонгук и нежно убирает волосы с его лба.
— Я на машине, — чуть ли не урчит от его прикосновений Юнги, подставляет ладонь под щеку.
— Завтра ее заберешь, — не сдается Чонгук, проводит пальцами по его щеке, смотрит так, что у Юнги в горле пересыхает. — Я хочу еще немного побыть с тобой, хоть в пути. Обещаю, остановлюсь за квартал, дальше сам добежишь.
— Хорошо, — улыбается Юнги, который и сам не хочет с ним расставаться.
Всю дорогу Чонгук не отпускает его руку, каждый светофор его целует, и пару раз их даже ругают те, кто был вынужден застрять позади из-за них.
— Вкуснее твоего карри, — не может оторваться от его губ Чонгук, а Юнги и не отодвигается, грустит, что осталось так мало, и им придется расстаться. Он, кажется, никогда в жизни столько не целовался, сколько за один вечер с Чонгуком, и ему это нравится.
— У меня губы посинеют скоро, — смеется Юнги, откинувшись на сидение, и чувствует, как кровь отлынивает от лица. — Блять, это отец, — машинально спозает по сидению вниз парень, и, не сразу понявший, в чем дело, Чонгук, мрачнеет.
— У меня тонированые стекла, поднимайся, — нагнувшись, тянет его наверх за ворот кожанки явно раздраженный Чон.
— Блин, что за непруха, — ноет Юнги, но на сидение обратно заползает. Они стоят на светофоре, который горит красным, кажется, целую вечность. Мерседес отца прямо сбоку, Юнги не может перестать косится на него, но этого всего было мало, так Чонгук резко притягивает его к себе и, не дав опомниться, глубоко целует.
— Какого хрена! — отбивается раскрасневшийся парень, высматривая отца.
— Знал бы этот твой старик, что я его сына сожрать готов, — облизывает губы прислонившийся к рулю Чонгук и жадно рассматривает забившегося в угол паренька.
— Не смешно, — бурчит Юнги, — извращенец.
— А я правда хочу тебя сожрать, — скалится Чон, — ты слишком соблазнительный, и я слишком тебя уважаю, чтобы солгать о своих желаниях.
— Он не отъехал? — переводит тему Юнги, который больше не рискует поворачиваться к стеклу.
— Нет еще, но чего ты так сильно его боишься? — уже серьезно спрашивает Чон. — Ты не того человека боишься.
— Ты не знаешь моего отца, — нервно теребит свои джинсы Юнги.
— Поверь мне, очень хорошо знаю.
— Если он увидит меня с тобой, он открутит мне голову, — морщит нос Юнги.
— Никто не смеет трогать эту очаровательную головку, пока я жив, — тянет его к себе Чонгук и впечатывает лицом в свою грудь. Юнги снова тепло, спокойно и, главное, безопасно. Пусть отец хоть откроет дверцу их автомобиля, Юнги уверен, Чонгук его не отпустит и ему не отдаст.
— Чонгук, я серьезно, у него очень тяжелый характер, — поднимает лицо Юнги.
— Я тоже, у меня он отвратительный, — берет его за руку Чонгук и давит на педаль, мерседес отца Юнги остается позади.
— Не заезжай на нашу улицу, он, скорее всего, знает ваши номера, сделай круг, — зевает Юнги, которого невыносимо клонит в сон.
— Как скажешь, — цокает языком Чонгук, — я уже привыкаю, что мы прячемся, как провинившиеся подростки.
— Ты можешь не прятаться, я не заставлял, — обижается Юнги его недовольному тону.
— Перестань, я ведь не со зла, — исправляется Чон.
— Но это ведь правда, со мной забот выше крыши, наши семьи...
— Мне плевать, — отрезает Чонгук, не дав договорить.
— Тебе ведь было бы куда легче...
— Я сказал, мне плевать, — паркуется у стен какого-то особняка в начале улицы Чонгук и поворачивается к нему. — Пока ты сидишь в моем автомобиле на расстоянии вытянутой руки — мне на все наплевать.
— Дальше я сам, — прикусывает губу смущенный Юнги, в котором сердце от счастья заходится, и открывает дверцу.
— Спи крепко, куколка, — улыбается ему Чонгук, — если тебя кто обидит, позови Дракона, явлюсь моментально. Если пробки будут, задержусь, — подмигивает и отъезжает.
<center>***</center>
Сколько он уже стоит так, зажатый между ним и стойкой, чувствуя его дыхание в своих волосах и руки замком вокруг себя. Поэты бы сказали вечность, Тэхен скажет миг, потому что каждое столкновение, диалог, контакт с Хосоком — это мгновенье, которое пролетает, стоит моргнуть, и ему хочется еще и еще, как одержимому дозой: вдыхать, вводить в кровь, растирать по деснам. Ему не хочется двигаться, выходить из этих рук, оказываться в реальности, в которой у Хосока невеста, а у Тэхена разбитое вдребезги сердце.
— Тэхен, — шепчет ему в затылок, отпускать не хочет и не отпускает, крепче руки на его животе сжимает.
— Еще немного, — кладет руки сверху Тэхен, — еще чуть чуть, — прикрывает веки и, откинув голову назад, улыбается дыханию Хосока, щекочущему его шею.
Говорят, перед смертью не надышишься, и расставание — маленькая смерть, но Тэхен ведь может забрать с собой тепло его ладоней, разместить эти прикосновения по сосудам в потайных уголках памяти. Он отпечает его безмолвное «люблю» клеймом на сердце, которое клянется никому никогда больше не отдать, и выполнит, потому что данное слово сдерживает, любит один раз и до самого конца. Он верит, что должно быть только так, что у всех работает эта схема, что зачем мочить ногу, если не нырнешь, не утонешь, не захлебнешься слезами счастья, боли — не важно, главное его руки вокруг него, размеренное дыхание в его волосах, голос, произносящий его имя.
— Я не готов, — Тэхен резко оборачивается лицом к лицу, в голосе звучит паника. — Я не готов тебя отпускать, прощаться. Я этого никогда не планировал, и не думал, что придет день, и я вырву тебя из себя. Я всегда был убежден, что это будешь ты — моя судьба, моя любовь, мой смысл. Я другого не искал, не заменял тебя в себе никем, а просто притуплял. Я тебя не отдам, Хосок.
— Тэхен.
— Ты ведь тоже это чувствуешь? — обнимает его за шею, прислоняется лбом к его лбу, смаргивает вновь возвращающиеся слезы. — Ты всегда хмурый, неразговорчивый, у тебя выражение лица «не подходи, конечности переломаю», но, Хосок, я шел напролом, я резался о лед в твоих глазах, все равно возвращался за новыми ранами. Ты должен меня понять, потому что я знаю, что ты тоже это чувствуешь, твои руки говорят лучше тебя. А если чувствуешь, то зачем это все? Зачем свадьба? Зачем она, когда у тебя есть я?
— Ты не понимаешь, — прячет глаза Хосок, не может подобрать слова, чувствует, как они все, собравшись, дерут его горло.
— Нет, абсолютно не понимаю, потому что женятся на тех, кого любят! Потому что важнее любви ничего не может быть, — цепляется пальцами за его плечи Тэхен, ищет опору. — Моя мама любила отца, и это было взаимно. Я хочу так же.
— Мои родители ненавидели друг друга, но женились, потому что так было решено, — обхватывает ладонями его лицо Хосок.
— Решено? Это в каком веке было? — громко смеется Тэхен, но выходит слишком фальшиво, потому что Хосок прав и он это знает. — А ты причем?
— Я не могу разорвать помолвку, поэтому я и держался на расстоянии, я не хотел, чтобы...
— Чтобы мне было больно! — толкает его в грудь Тэхен, не чувствует, как вниз с глаз слезы дорожки прокладывают, на подбородке виснут. — Так вот, мне больно, мне очень больно, — сглатывает то, что не выплакал, — но не из-за твоей свадьбы, а из-за того, что ты не хочешь бороться, Хосок, — вновь приближается, лезет на рожон, становится на самом лезвии. — Пожалуйста, — шепчет в губы, — дай нам еще один шанс. Я бы включил гордого обиженного пацана, не нуждающегося в твоей любви, и способного этого пережить. Я бы вышел за эту дверь, ни разу не обернувшись, залил бы тебя литрами водки, забылся бы в дыме, в других телах и руках, но я не могу без тебя. Ты везде. Ты в каждой витрине этого долбанного города, в каждом зеркале моего дома. Мое «не могу» — не просто красивая фраза, о которой поет твой любимый рэпер, мое «не могу» — это весь я. Не прогоняй меня, умоляю.
— Брак должен состояться, Тэхен, — утирает большим пальцем непрекращающиеся слезы с его лица Хосок. — Моя ненависть к себе не знает границ, но моя любовь и уважение к тебе намного больше. Я так сильно люблю тебя, что каждую долбанную ночь мечтаю, что ты встретишь кого-то, что полюбишь, что ты станешь счастливым. Тебе нужно еще больше доказательств? Я умирал и умираю из-за тех, кто смотрит на тебя, касается, и при этом мечтаю, что ты полюбишь кого-то. Мой личный ад никогда не закончится, я обречен на такую жизнь, я вечно буду на пороге твоего дома, как бродячий пес, тыкающийся в твое окно, я принял это, но тебе не позволю. Ты должен быть счастливым.
— Я буду счастливым только с тобой, — сквозь слезы улыбается Тэхен и прислоняется к стойке. — Брак договорной?
— По долгу, — стыдливо прячет глаза Хосок. — Ее семья кое-что сделала для моего отца, когда он был в тюрьме, и у них было условие. Если бы не они, отец бы умер, как и твой. Чонгук всегда знал про это, но я просил никому не рассказывать.
— Не бывает безвыходных ситуаций, только с того света не вернуться, с остальным можно разобраться, — берет его за руку Тэхен. — Не прогоняй меня, я все равно не уйду, я на самом пределе, мне даже она не препятствие. Будь ты женат хоть пять раз, это не отменит факта, что ты мой, а я твой.
— Я тебе открыто говорю, — обходит его, берет бутылку со стойки Хосок и залпом пьет прямо из горла. — Это не поменять никак, я должен выполнить условие, и я уважаю ее, чтобы лгать ей. Я могу промолчать о чувствах к другому, но о том, что буду с тобой, не смогу. И я слишком уважаю тебя, чтобы пачкать тебя этими грязными отношениями. Поэтому, прошу тебя, уйди.
— Проси, что угодно, но не это, — нагло ухмыляется Тэхен, отбирает у него бутылку и, поставив ее на стойку, становится вплотную. — Я не уйду, — шепчет в губы.
— Тэхен, — Хосок касается губами поочерёдно его скул, щеки, подбородка, возвращается к губам, — ты должен быть всегда первым, а не вторым, это не твое место.
— Мне плевать, — обвивает его шею Тэхен, касается губ, — я слишком долго ждал тебя. Подари мне облегчение, подари мне то, что никто никогда не сможет. Это не прощание, — вновь целует, — это освобождение от прошлого, в котором я чувствовал себя нелюбимым. Подари мне любовь, — цепляется за воротник его рубашки, второпях расстегивает. — Дай мне это, как дань годам страданий, как награда за мои ночи в слезах в одиночестве. Обещаю, потом я уйду. Я тебя больше беспокоить не буду. Иначе никак, — рубашка соскальзывает с плеч Хосока на пол, обнажает набитого на ребрах тигра в прыжке, Шекспировское <i>«Ад пуст. Все бесы здесь»</i> на боку. — Я не хочу так уходить, я хочу запомнить все, хочу забрать твое тепло с собой, хочу, чтобы ты был моим до того, как станешь ее. Подари мне одну ночь, когда я смогу называть тебя своим.
— Ты делаешь больнее нам обоим, — ловит его руку, протянутую к ремню, Хосок и, поднеся к губам, целует костяшки.
— <i>Мы прародители боли</i>, — улыбается Тэхен и, подпрыгнув на стойку, тянет его на себя. Он обвивает ногами его торс, откидывает голову назад, пока Хосок жадно собирает его вкус с кожи, которой был обречен никогда не коснуться. Сегодня Тэхен предлагает ему свое тело, Хосок заберет душу.
Серый шелк змеей обвивается вокруг двух обнаженных тел, торопливо скинувших с себя все, что может хотя немного их разделить друг от друга. Они сплелись на кровати в вечном танце любви, сокращенном до одной ночи. Одна разорванная на два душа, которой не будет суждено соедениться, но готовая урвать ласку хоть дозами. Никакой грубости, жаркого секса в порыве страсти, сжирающей обоих, каждое движение — медленное, все, что не рассмотрено — внимательно изучено, опробовано, собрано, на подушечках пальцев отпечатано. Они отдают и берут, каждый вздох и движение запоминают, потому что эта ночь — добыча новых воспоминаний, которые каждый клянется хранить навеки, поцелуев, которые ни один последующий не затмит, прикосновений, на которые никто новые не наложит. Тэхен отдается без остатка, раскрывает объятия, в которые Хосок вкладывает всю душу, но, вложи он и опущенный в яд кинжал — с его рук что угодно примет. Он выгибается, открывает перед Хосоком картину совершенства, сгорает в пламени на двоих, не думает о рассвете, который разобьет обоих. Хосок двигается плавно, каждое его движение — ода его телу, каждый поцелуй говорит о любви. Под луной нет никаких масок, нет притворного холода, преград, всех этих «должен» и «надо». Под луной два тела, идеально влитые в друг друга, мертвая хватка, объятия, которые не разорвать, не порвав при этом их плоть. Тэхен сидит на нем, как идеальное творение человечества, ослепляет своей красотой, у Хосока от осознания, чьи именно бедра он поглаживает, дух вышибает. Он откидывает голову назад, глухо стонет от глубокого проникновения, Хосок сплетает их пальцы, тянет на себя и в губы вгрызается. Тэхену не больно от его грубых и жадных ласк, от впившихся в бока до синяков пальцев, от зубов, оставляющих укусы на горле. Тэхену не больно от горящей задницы, от поясницы, которую ломает, от того, как сильно он сжимает его запястья, впечатывая его в подушку, втрахивая в крепкий матрас. Тэхену больно от приближающегося рассвета. В спальне никто и слова не проронил, все свои чувства в касания вложил, они лежат потные после секса, с трудом дыхание выравнивают, и вновь в одно сливаются. Два одиночества, слоняющиеся тенью друг за другом почти два десятилетия, наконец-то обрели друг друга.
Под утренним светом все уродливо, никакой мистики луны, чудес и момента истинной красоты. Разворошенная постель, помятая пачка от сигарет на полу, двое по краям кровати и нависшая домокловым мечом тишина. Та самая тишина, которая пытает искуснее всех злых слов. Никто из них не хочет слышать про любовь, про вечность, лишь бы без этих «<i>прости</i>», «<i>не стоило</i>», «<i>напрасно</i>», и никто не хочет уходить. А уйти надо, и Тэхен знает, кто именно из них двоих это сделает. Кто сдерет себя с постели, которая впитала их запах, кто оставит на ней же лоскуты изодранной души и покинет эту комнату, квартиру, его жизнь. Он тяжело поднимается, натягивает штаны, усиленно игнорирует его присутствие, не смотрит, ищет остальные предметы гардероба. Если хоть разок взглянет, по швам разойдется, осядет на ворсистый ковер зловонной жижей из костей и плоти. Он натягивает рубашку, сверху кожанку, даже не поправляет воротник, все бежит, все срывается, будто бы за дверью полегчает, будто бы сердце, замершее в горле, с первыми лучами солнца наконец-то на место встанет. Он подходит к сгорбившейся у изножья фигуре, отбирает сигарету, затягивается до колик в легких, травит себя никотином вперемешку с его губами и медленно выдыхает.
— Мое тело все представляло именно так, но мое сердце нет, — возвращает сигарету, касается тонкими пальцами его костяшек, все никак не попрощается.
— Так будет лучше, — отвечает Хосок бесцветным голосом, ложащимся крошками стекла на язык.
— Как любим мы молвить про <i>лучше</i> у других, не разобравшись с собой, — Тэхен пытается улыбнуться, но выходит гримаса боли, которой, кажется, отныне суждено уродовать его красивое лицо.
Забирать больше нечего, одежда на нем, портмоне в кармане, ключи в руке, а тот, кого хотелось бы забрать, с ним не пойдет. Он еще топчется пару секунд, будто бы молит его остановить его, сам ищет причину остаться — не находит, заветное «не уходи» не слышит, толкает дверь и вылетает из квартиры. Тэхен даже лифт не ждет, он несется по лестницам вниз, ничего перед собой не видит, не считает, уносится с проклятого места, где оставил свое сердце, мечтает о воздухе. Вылетев на улицу, он сгибается, опирается ладонями о колени, шепчет себе <i>«ну чего ты, и не такое переживали» </i>, лжет. Такое точно не переживали, потому что такое не <i>переживают</i>. Он садится за руль чудом не эвакуированного автомобиля, заводит мотор, надевает ремень, проверяет зеркала, ничем не выдает того, что в нем все кости местами поменялись. По пути чуть не влетает в маленькую кию, машет из окна, извиняется, солнечно улыбается, и, кажется, на этой улыбке весь запас его жизненных сил и заканчивается. Он сворачивает на парковку первого попавшегося супермаркета, выключает мотор, поднимает стекла, включает на полную мощность застывшую с вечера на середине Бруклин бейби и истошно, уродливо рыдает. Цепляется пальцами себе в лицо, вонзается ногтями в щеки, размазывает слезы и сопли, плачет как потерявший маму в магазине ребенок, который уверен, что она никогда больше за ним не придет. Стало ли ему легче после ночи? Стало хуже. Уйди он вчера домой, и мертвая, нежилая она такой бы и осталась, а теперь на его окаменелом, отказывающемся еще что-то выращивать сердце изнутри наружу черные цветы пробиваются, заставляя залитый цемент трескаться, распускаются. Тэхену кажется, из него со слезами и криками его органы по одному вылезают, из пустых глазниц выпадают. Чертовски больно — осязаемо, страшно, совсем нежило.
<b><center>***</center></b>
Утро встречает Чимина сидящим на каменной лестнице на улице. Он сидит полубоком, привалившись к перилам, потому что правой ягодице досталось больше всего, но Чимину не больно, он привык, и лучше ремень, чем секс с Хандзо. После секса с ним он точно ходить не может. Чимин не помнит, сколько у него было партнеров, он их не запоминал, лиц не видел. Он просто делал свою работу, каждому партнеру давал имена — один был вкладом за квартиру, второй за новый гаджет, третий — возможность выходного. Но с Хандзо это не работает, Чимин помнит все и каждую ночь, и кажется, никогда не забудет. И именно эта въевшаяся под корку память его прикосновений, слов и взглядов — основная причина, почему он так отчаянно хочет умереть. Смерть принесет ему не просто покой, она сотрет его память, позволит не вспоминать, не пересматривать, и главное, не бояться. Ветер вновь гоняет по двору листья, Чимин притягивает одно колено к себе и, оперевшись о него подбородком, не замечает, как сам про себя улыбается. Чимин вспоминает улыбку того блондина, который напоминает ему большого ребенка, и на его душе внезапно становится теплее.
Чимин заканчивает прибирать свою комнату, в которую Хандзо даже прислугу не впускает, и, спустившись вниз, просит накрыть ему завтрак. Он берет свои любимые черничные маффины, наливает себе стакан молока и выходит во двор, поесть у бассейна, полюбоваться водой, которая станет его последним пристанищем. После провальной идеи броситься под машину, Чимин придумал новый способ покончить с собой. Ему особо не из чего выбирать, он бы, конечно, хотел умереть легко, без боли, которой сполна нахватался за месяцы жизни у Хандзо, и самым доступным и легким способом выбрал утопиться. Умирать легко, когда не за что цепляться — Чимину и правда не за что, из его лап ему не вырваться, а жить так всю жизнь он не потянет, у него будет помутнение рассудка, так что да, определенно стоит попробовать утопиться. Чимин все продумал, и чтобы ему не помешали, топиться он будет в бассейне под домом, где любит плавать Хандзо. Для большей уверенности, Чимин решил прежде чем прыгнуть в воду, завязать свои ноги и руки, чтобы уж наверняка не вынырнуть. Но сперва надо вкусно поесть. Чимин откусывает от маффина, запивает молоком и в блаженстве прикрывает веки. Он успевает съесть только половину, как к нему идет охранник с ворот и ставит перед ним на лужайку большую корзинку, укрытую цветной бумагой. Чимин не переставая жевать, хлопает ресницами, и к корзине подходить не собирается — опять какой-то извращенский наряд от Хандзо, но сегодня ночью трахать он будет свою руку, ну или утопленника.
— Адресата нет, боссу сами доложите? — спрашивает охранник.
— Я сам! — подскакивает на ноги Чимин, поняв, что подарок не от Хандзо, и, выпроводив охраника, срывает бумагу. Внутри корзины находится коробка с детским набором шпиона, десять плиток разного шоколада — каждая по полкилограмма, желтые тапочки, и отдельно лежит рация и мобильный телефон. Чимин в шоке смотрит на набор, а потом тянется к сложенной вдвое бумаге.
<i>
«Чтобы тебе было удобнее шпионить. Шоколадки, чтобы ты поправлялся. Тапки тебе под свитер, не ходи босиком, цыпленок. А теперь возьми рацию и скажи мне спасибо. Ну или мобильный телефон, если тебе лень читать руководство к пользованию рацией».</i>
<b>Медведь.</b>
Чимин пару минут так и стоит, рассматривая неожиданные подарки, а потом берет телефон и нажимает кнопку вызова.
— Пожалуйста, больше не шлите мне подарки, — выпаливает парень, услышав шум на том конце трубки.
— Я же попросил «спасибо», — доносится голос явно улыбающегося Намджуна.
— Пожалуйста. У меня будут проблемы, — запинается Чимин. — Спасибо, — вешает трубку.
Намджун не перезванивает, он так и стоит, прислонившись к столу, и задумчиво смотрит на свой телефон. Что-то тут нечисто, слишком напуганным звучит цыпленок, хотя Намджун думал, он будет улыбаться подарку.
<i>«Интересно, какого петуха мне надо общипать, чтобы цыпу не трогал»,</i> — не замечает, как выговаривает вслух, и все его партнеры внимательно смотрят на него.
— Петуха говорю найти надо, крысу, какая разница, — отмахивается Ким, поворачиваясь к длинному столу, за которым сидят мужчины.
Чимин перетаскивает корзину и ее содержимое в подвал, перепроверяет выключил ли телефон, и, не удержавшись, забирает тапочки и одну плитку с любимым соленым миндалем к себе.
Утопиться ведь он всегда может, сперва нужно понемногу весь шоколад доесть и хотя бы еще разок того блондина увидеть.
<b><center>***</center></b>
Юнги вбегает во двор после отца, из-за того, что потратил время на лишний круг и шел пешком один квартал. Нагиль прямо в пиджаке сидит за столиком в гостиной и раз за разом наливает коньяк, залпом опустошает, повторяет. Юнги впервые видит, чтобы отец так много и подряд пил, подходит к нему и останавливается рядом.
— Все в порядке? — обеспокоенно спрашивает парень.
— Где шлялся?
Что и следовало ожидать.
— С друзьями был.
— Почему на звонки не отвечаешь? — новый стакан.
— Зарядка села.
— Дай сюда телефон, — резко срывается с места мужчина и, выхватив мобильный с рук парня, швыряет его на диван. Юнги даже не двигается.
— Знаешь, за пределами этого дома творится полная хрень, — наступает на него Нагиль. — Мой бизнес идет ко дну, я не могу дозвониться до твоего брата, который черт знает где ходит, меня ждет проверка в любой день этой недели, так мне еще тут доложили, что ты, идиот, с Чонами гуляешь!
Юнги не успевает увернуться, как Нагиль хватает его за воротник и притягивает к себе.
— Какого лешего ты делал в парке с Чон Чонгуком? — с силой встряхивает. — Как ты посмел даже посмотреть на нашего врага? Ты хоть имеешь малейшее представление о том, кто такой Чон Чонгук?
— Мы просто пересеклись, — пытается освободиться Юнги, Нагиль крупный и сильный, он так скомкал его воротник, что парень задыхается. — Папа, пусти, мы просто обменялись парой фраз, я не был с ним, — хрипит.
— Этот подонок на меня инспекцию натравил, мои поставки задержал, он по миру меня пустит такими темпами, а ты, тупой, с ним любезничаешь! Он преступник! Ты и смотреть в его сторону не должен! Или ты и есть крыса? — вновь встряхивает его Нагиль. — Неужели ты ему мои документы из офиса сплавляешь? — брызжит слюной мужчина.
— Да, блять, что с тобой не так? — срывается на крик Юнги. — Я знаю, что ты ненавидишь меня, но как ты можешь себе позволить так обо мне думать! Чтобы я подставил нашу семью? — не может поверить в услышанное парень. — За кого ты меня принимаешь?
— Я бы не удивился, ты вечно был перебежчиком, то с его педиком братом водился, теперь со старшим сдружился. Что он тебе обещал? — кривит рот Нагиль. — Долю? Власть? Раз уж он такой добрый к тебе и вы теперь не разлей вода, может, он сам тебе еще и школу поваров найдет, потому что в ту ты больше не пойдешь.
— Как же я тебя ненавижу! — выкрикивает Юнги. — Каждое твое слово доказывает, что любить тебя не за что! — утирает рукавом застывшие на глазах слезы, хватает мобильный и идет к выходу.
— Я тебя не отпускал, — швыряет ему вслед графин с коньяком Нагиль, но Юнги уже вышел за дверь.
Вылетев со двора, Юнги дрожащими пальцами достает сигареты и набирает Чонгука.
— Ты далеко отъехал? — с трудом справляется со спазмами в горле парень.
— Еду к тебе.
Ни вопросов, ни времени на размышление — ничего. Он просто услышал его дрожащий голос, и этого ему достаточно. От одной этой мысли Юнги становится настолько хорошо, что ему уже плевать на бред, который выдал отец. Плевать на все, когда есть человек, который готов бросить все ради тебя и приехать только потому, что у тебя дрожит голос. Только мерседес останавливается в начале улицы, как Юнги бежит к нему, забирается в автомобиль и молча кладет голову на его плечо. Чонгук поднимает правую руку, обнимает его и левой выруливает на дорогу. Один человек способен превратить чужую жизнь в ад, а другой заставить верить в лучшее.
— Можно, я останусь у тебя? — трет чешущийся нос Юнги, не поднимая голову.
— Только если навсегда, — улыбается Чонгук и целует его в макушку.
— Только сегодня, — удобнее распологается на его бицепсах парень.
— Тогда ты должен знать, я буду спать с тобой, — абсолютно серьезно заявляет Чонгук.
— Чонгук...
— Никакого секса, обещаю, просто хочу спать с тобой, да и кровать у меня одна, Хосока я на диван посылаю, когда он у меня, но тебя туда не пошлю. Себя тем более, — щекочет его бока.
У Чонгука большая просторная квартира в элитном районе, Юнги знает, что и у брата здесь есть недвижимость, но Сокджин живет в квартире рядом с работой. Юнги проходит в длинный коридор, который сразу заливает мягкий свет, Чонгук следует за ним. В гостиной Юнги сперва подходит к окнам на всю стену, любуется ночным городом под ногами. Налюбовавшись картиной, Юнги, не снимая кожанку, опускается на бежевый кожаный диван посередине комнаты, и пока Чонгук убирает в гардеробную пиджак, осматривается. В гостиной спокойно можно играть в мини-футбол, и Юнги нравится, что Чонгук поклонник минимализма.
— Что тебе налить? — Чонгук возвращается в комнату, на ходу заворачивая рукава белоснежной рубашки, Юнги не может не глянуть на выпирающие вены на его руках.
— Воды.
— У меня есть твое любимое вино, — поднимает уголки губ в полуулыбке Чон.
— Будто ты меня ждал, — кусает губу Юнги и собирает ноги под себя.
— Я всегда тебя жду, — абсолютно серьезно заявляет Чонгук.
— Лучше все же воды.
— Как скажешь, — Чонгук идет на кухню, Юнги никак не может расслабиться, сидит с руками на коленях, как на детском утреннике, и даже начинает жалеть, что побеспокоил его.
Чонгук возвращается в гостиную, ставит перед ним стакан воды, а себе наливает коньяк и опускается рядом.
— Мне жаль, что я беспокою тебя, но мне правда некуда больше пойти, — мямлит Юнги, опустив глаза на ковер. — Обещаю, скоро я заведу друзей и не буду бегать к тебе.
— Я твой друг, враг, любовник, — усмехается Чонгук. — Тебе никто больше не нужен, — ставит стакан на столик и двигается ближе. — Иди ко мне.
Юнги поднимает голову и расстеряно смотрит на мужчину.
— Не бойся, я не кусаюсь.
И Юнги идет, двигается несмело, скользит по дивану к нему, и как только оказывается на расстоянии вытянутой руки, Чонгук обхватывает его и, притянув ближе, обнимает со спины и кладет подбородок на его плечо.
— Не бойся меня, не деревеней в моих руках, — целует за ухом. — Вспомни наше свидание за карри, как ты льнул, как открылся мне, и я тебя не обидел. Я хочу тебя оберегать, так позволь мне.
— Ты хоть понимаешь, как важны эти слова? Точнее, как важно их не обесценить, — бурчит Юнги, рассматривая его ладони на своем животе. — Я не боюсь, я просто расстроен. Он лишил меня единственного, что доставляло мне удовольствие в последнее время. Я теперь не смогу вернуться в школу.
— И? — зарывается лицом в его пахнущие грейпфрутом и сигаретами волосы Чонгук и глубоко вдыхает. — Что может остановить человека, если он решил идти к мечте? Меня только смерть, — крепче сжимает его в руках. — Я распоряжусь, тебе найдут лучшие школы и в любой стране, ты отучишься, потом я открою тебе ресторан в месте, куда ты ткнешь своим красивым пальчиком, и все это не потому, что я влюблен как мальчишка, а из-за бизнеса. Ты — выгодное вложение.
— Я и сам могу встать на путь войны, — отвечает растерянно Юнги, пытаясь не зацикливаться на слове «влюблен». — Я могу найти какую-нибудь работу, оплатить себе курсы, и ресторан открыть могу сам. Ты ведь достиг всех своих целей, и я смогу.
— Ты правда хочешь спорить из-за этого? — мягко спрашивает Чонгук. — Пойми уже, тебе не нужно доказывать мне, что ты можешь. Я это и так знаю. И пока есть я, тебе ничего не надо делать.
— Ты будто бы и правда влюблен в меня, — смотрит на него Юнги, а Чонгук касается прядей на его лбу.
— Кажется, очень сильно, — усмехается.
— Мы с тобой прям как Ромео и Джульетта, — хихикает Юнги. — Мы из враждебных семей и бегаем на тайные свидания.
— Они плохо кончили и были глупцами, мы напишем новую историю, ты только не отступай, — цепляет его подбородок и мягко целует в губы. — Откажешься от меня, если отец узнает?
Юнги мотает головой, а потом обвивает руками его шею и целует первым. Он пропускает момент, когда оказывается сидящим на его бедрах, и, обвив ногами его торс, откинув голову назад, помогает ему снять с себя футболку. Чонгук покрывает поцелуями его обнаженное для него горло, спускается к ключицам, его пальцы на боках оставляют красные следы, его губы на груди чертят карту, по которой еще не раз пройдутся. Юнги дышит прерывисто, тоже хочет к нему прикасаться, кое-как расстегивает его рубашку, справляется с неподдающимися пуговицами, и, отбросив ее в сторону, медленно поглаживает его тело. Сколько ночей Юнги мечтал прикоснуться, потрогать, рассмотреть каждый сантиметр этого тела, а теперь реализует и не верит. Они сидят, прислонившись лбом ко лбу, Юнги проводит пальцами по его татуировкам, спускается к животу, Чонгук все пытается поймать его губы, одновременно мнет затянутые в джинсы ягодицы. Юнги подбрасывает дров в огонь, ерзает на его бедрах, срывает последние цепи, и вот уже он на лопатках, вжат в обивку, липнущую к его обнаженной коже. Чонгук расстегивает его джинсы и, стащив их вниз, швыряет на столик, с которого падает стакан, но им плевать. Они настолько поглощены друг другом, что пусть за порогом ядерный гриб поднимется, они не разойдутся, отпечатаются на камне в виде тени из двух слившихся тел. Чонгук продолжает целовать его, обводит языком соски, живот, доходит до резинки боксеров и, стоит ему стянуть их с его стройных ног, как поздно опомнившийся Юнги приподнимается на локтях, в глазах мелькает нерешительность.
— Я хочу тебя безумно, но это не значит, что я не могу остановиться, и не значит, что ты должен уступить из-за моего желания, — Чонгук нависает сверху, смотрит прямо в глаза, и Юнги уверен, это не просто слова. — Я хочу, чтобы и ты хотел. Только так.
— Я просто... — нагнувшись, поднимает футболку Юнги и под недовольный взгляд натягивает ее на себя. — Я не знаю, почему, но я стесняюсь. У меня впервые такое, — шумно сглатывает.
Юнги знает, почему, потому что у Чонгука тело модели нижнего белья, о кубики пресса на его животе можно поцарапаться, тугие мышцы под загорелой кожей красиво перекатываются. Юнги, который никогда особо не зацикливался на своей внешности, внезапно начинает казаться, что он как белая поганка с макаронинами вместо ног и рук, и как бы он не убеждал себя, что на самом деле он тоже хорошо выглядит, спящие весь подростковый возраст комплексы внезапно всплывают наружу именно сейчас.
— Ты очень красивый, — будто бы читает его мысли Чонгук, кладет ладонь на его колено и давит, заставляя опустить притянутые к груди голые ноги. — Ты такой красивый и желанный, что я бы все отдал ради того, чтобы каждый день видеть тебя голым, разгуливающим по моему дому.
— Ты безумен, — как завороженный слушает его Юнги, не в силах оторваться от голода, мелькающего в чужих глазах.
— О, да, настолько безумен, что спалил бы весь твой гардероб, — скользит ладонью по бедру, задирая футболку, сжимает, убирает руку, следит за тем, как ее след наливается красным. — Я не просто так звал тебя куколкой в школе, — приближается, Юнги разрывает от смешанных ощущений: с одной стороны — так и не угаснувшее желание сворачивается в клубок внизу живота, с другой — есть в голосе и во взгляде Чонгука нечто, что пугает. — Сегодня я убедился, что ты не просто куколка, ты искусство, — опаляет дыханием его ухо Чонгук, тянет на себя. — Я тебе покажу, — он резко приподнимается и, подхватив ошарашенного резким движением парня на руки, идет в коридор к большому зеркалу на стене. Чонгук останавливается напротив стены, Юнги, обхватив ногами его талию, так и сидит на нем, спиной к зеркалу, не оборачивается.
— Посмотри, — приказывает Чон, но Юнги зарывается лицом в его плечо. — Посмотри, и ты поймешь, насколько ты прекрасен.
— Перестань, — смущается парень, отказываясь слушаться, и тогда Чонгук опускает его на пол, разворачивает спиной к себе и заставляет смотреть в зеркало. Юнги видит в отражении свои ноги, покрытые следами стоящего за спиной Чонгука, и все больше краснеет, когда последний снимает с него фуболку. Юнги сразу же опускает глаза, мечтая провалиться сквозь землю. Чонгук поглаживает его бока, проводит губами по его плечам, поднимает ладонь по животу, до самого горла и, резко обхватив его подбородок, заставляет смотреть. Юнги смотрит, но только не на себя, а в отражающиеся в зеркале черные глаза, которые словно высасывают из него всю душу.
— Знаешь, на что мне никогда не будет жаль ни своего времени, ни денег, ни даже власти? — шепчет, как змей вокруг обвивается, Юнги шумно сглатывает. — На это искусство, — кладет руки на его бедра и вжимает его в себя, трется бедрами о его задницу. — Ты ошибся, из всех моих целей я не достиг одной — самой главной, но ты можешь мне помочь, ты можешь снять с меня этот груз.
— Что это за цель? — Юнги сам свой голос не узнает.
— Прямо сейчас она у меня в руках, — взгляд в зеркале все больше сгущается, и у Юнги колени подрагивают. Чонгук вновь разворачивает его лицом к себе и, подхватив под задницей, поднимает на руки и заставляет парня обвить его торс своими ногами. Он вжимает его спиной в прохладное зеркало и вгрызается в губы, заставляя Юнги задыхаться от напора и распадаться на части из-за рук, которые не оставили на нем нетронутым ни один сантиметр.
— Я хочу, — рвано выпаливает Юнги, борясь с чужим языком у себя во рту. — Я очень хочу.
Чонгук отлепляет его от зеркала и с ним на руках возвращается на диван. Юнги и до этого занимался сексом, всегда был убежден, что ему нравится жесткий трах без предварительных ласк, лишь бы сбросить напряжение, позволить половому акту затуманить разум и почувствовать облегчение, а сейчас лежит обнаженный и распятый перед Чонгуком, который боготворит его тело, и хочет, чтобы это не заканчивалось. Ему хочется, чтобы Чонгук не торопился, чтобы смаковал каждое мгновенье, чтобы дал Юнги время все запомнить, впитать, вшить под кожу. Это ни с чем несравнимые чувства, когда он, будучи абсолютно голым, больше не смущается, не стесняется, потому что в глазах напротив чистый восторг и восхищение. Парадоксально, что тот, кого Юнги боготворил, считал идеалом для себя, смотрел с обожанием, скрытым за фальшивой враждебностью, смотрит на него сейчас также, только без прикрытий. Юнги поглощен процессом, наслаждается каждым мигом, и уверен, так больше никогда ни с кем не будет. Не может быть. Люди могут всю жизнь прожить с одним партнером, могут менять их каждую ночь, месяц, год, но у каждого все равно будет тот самый один, которого больше никто не повторит, не переплюнет, и для Юнги это Чонгук. Пока толком ничего и не было, но он уже знает, что лучше него для Юнги не будет, что так, как от его поцелуев его вести не будет, а ожоги от его прикосновений не залечить. Чонгук трогает не только его тело, он тронул его душу, ласкает его широкими ладонями, и Юнги кажется, что от очередной волны, прошибающей каждую клетку его тела, он точно не оправится. Он после Чонгука никогда не соберется, прежним не станет, но закрывает глаза, вкладывает руку в его ладонь и как камикадзе ныряет, зная, что не вынырнет. Не важно, что его ждет там, на дне — нежность его рук или бетоные плиты, с которых он сам себя соскабливать будет — он не боится. Он ему верит. Чонгук переворачивает его на живот, вдавливает в диван за поясницу, целует лопатки, покусывает, спускается ниже, разводит ягодицы.
— Помню, тут было набито другое.
Юнги даже оборачивается из-за недовольного тона, которым это было сказано.
— Я тоже помню, — смотрит на него, нахмурившись, парень. — Теперь это собственность Мин Юнги, а ты за ту татуировку еще мне ответишь, — заявляет парень.
— Там снова будет мое имя, — пальцами обхватив его подбородок, жестко целует его Чонгук, — обещаю, — и, не дав ответить, вновь вдавливает животом в диван.
Юнги не стесняется, напротив, выгибается, максимально раскрывается. С ним он не чувствует себя зажатым, наслаждается каждым мигом, и кажется, даже любит свое тело, которое невозможно не любить, если видеть то, какими глазами смотрит на него Чонгук. Чонгук покусывает его половинки, массирует вход, первый стон слетает с губ Юнги, когда он чувствует большой палец, проскальзывающий внутрь. Юнги вгрызается зубами в декоративные подушки, разбросанные на диване, потому что теперь вместо пальца чувствует в себе его язык. Чонгук разводит его ягодицы, ласкает его, паралельно поглаживая его член, заставляет Юнги разлетаться пеплом по квартире.
— Не могу, — скулит парень, зарывшись лицом в диван, — мне слишком хорошо, я не могу, — отодвигается, но Чонгук снова тянет его к себе, берет в захват, не отпускает.
— Я только начал, не мешай мне тебя пробовать, — жарко шепчет, покрывая поцелуями его плечи.
Юнги сидит на его бедрах голым спиной к нему, не прекращая ерзать, жаждет и одновременно бежит от разрядки. Он трется голой задницей о его крепкий член, все еще затянутый в брюки, чувствует размеры, довольно облизывается, представляя, как он будет его принимать, и примет весь без остатка. Чонгук поглаживает его живот, сжимает меж пальцев соски, идет на поводу, имитирует секс, толкаясь вперед бедрами. Юнги откидывает голову назад, на его плечо, заводит руки за спину, упирается о его бедра и продолжает прерывисто дыша, двигаться на его члене. Чонгук обхватывает его член пальцами, водит по нему в такт движениям оседлавшего его парня, и через пару движений Юнги со стоном кончает прямо на свой живот и диван. Чонгук тянется за коробкой салфтеток на столе, сам утирает его живот и отбрасывает далеко футболку, за которой тянется парень.
— Мне так стыдно, я как подросток, — притягивает колени к груди Юнги, снова стесняется наготы, будто бы пару минут назад не стонал на нем. — Теперь твоя очередь, — несмело тянется к его ремню, но Чонгук не дает ему расстегнуть брюки, толкает его на лопатки и ложится сверху. Любое касание о ткань обжигает чувствительную кожу, но Юнги все равно трется, сжимает коленями его бедра, чуть ли не молит повторить, только вместо языка он на этот раз хочет его член.
— Позволь мне, — накрывает ладонью его член Юнги, смотрит умоляюще, но Чонгук обхватывает его запястья и вжимает их в диван над его головой. — Чонгук, не дразни меня, — ноет парень, и как бы ни старался, руки освободить не может. — Я готов, я сам этого хочу и не пожалею. Не тяни, — не понимает, почему тот отказывается, когда он сам ему себя открыто предлагает.
— Не пожалеешь, значит? — усмехается нависший сверху мужчина.
— А это что-то поменяет?
— Ничего. Мне не нужно тебя трахнуть, чтобы объявить своим.
— Потому что я ничей. Я свободный, — сводит брови на переносице Юнги.
— Потому что ты и так мой, Мин Юнги, и лучше тебе об этом не пожалеть, — покусывает его нижнюю губу.
— Жалеть о том, как божественно ты ко мне относишься? — почувствовав, как он отпустил его руки, Юнги переворачивается под ним и, опираясь на локти, бесстыдно задирает задницу, предлагая себя. — Я не буду жалеть, даже если это будет наша первая и последняя ночь.
— Поверь мне, она точно не последняя, — цокает языком Чонгук, жадно рассматривая открывшуюся перед ним картину, а Юнги подсматривает за тем, как опирающийся на диван одним коленом мужчина растегивает брюки. Он продолжает стоять на четвереньках на диване, стирая локти, пока Чонгук его растягивает, сам себя его пальцами трахает, боится, что снова кончит, не дождавшись его члена, и наконец-то его чувствует. Чонгук не дает обернуться, вжимает его лицом в диван, второй рукой придерживает за бедра и проталкивается. По мере того, как Чонгук двигается в нем, ноги Юнги разъезжаются и он оказывается впечатанным животом в диван и глухо стонет в обивку, когда Чонгук входит на всю длину. Юнги дуреет от того, как тяжело ему двигаться, несмотря на долгую прелюдию, член с трудом расширяет стенки и с каждым новым толчком у него перед глазами разлетаются искры. В ушах только шлепки их тел, тяжелое дыхание Чонгука, задница горит от его рук. Юнги сжимает зубы лишь бы подольше продержаться, а не кончать от первого же проезда члена по простате, радуется, когда Чонгук делает паузу, чтобы повернуть его лицом к себе. Он разводит его ноги в стороны и вновь входит, бляшка ремня бьется о задницу, усиливает ощущения. Юнги сквозь накрывший его туман похоти следит за его широкими ладонями на своей талии, умело натягивающими его на член, нагло ухмыляется, и, поймав его взгляд, легонько нагнувшись, заглатывает его пальцы, скользящие по его щеке. Чонгук в отместку делает резкий толчок, входит до упора, заставляя Юнги вскрикнуть и с громким «блять» снова излиться себе на живот.
— Так нечестно, — обнимает его Юнги, пока кончивший следом Чонгук медленно двигается в нем, продлевая ощущения. — Когда ты презерватив достал? — удивленно спрашивает приподнявшийся на локтях парень, который даже не понял, что его трахали с резинкой.
— Ты был слишком увлечен, чтобы заметить, — шлепает его по голой попе Чон.
— Ты готовился словно. Многих ты на этом диване трахнул? — спрашивает через пару минут сонный, разомлевший Юнги, пока они уговаривают друг друга сходить в душ.
— Я сюда никого не приводил.
— Я поверил, — закатывает глаза Юнги.
— Мне незачем лгать.
После душа Юнги первым ныряет в большую, пахнущую свежим бельем постель Чонгука, пока последний с полотенцем вокруг бедер ходит по спальне в поисках телефона. Он рад, что у него лучшее место, с которого так удобно рассматривать словно слепленное скульпторами идеальное тело. Наконец-то Чонгук откидывает полотенце в сторону и, взобравшись на постель, сразу притягивает к себе такого же голого парня.
— Мне нравится, что ты пахнешь моим гелем, — удобнее распологается Чон.
— Мне нравится твой запах, — улыбается Юнги, — всегда хотел спросить, какой у тебя гель и парфюм. Больше всего мне нравится запах твоего тела.
— Жди завтра доставку первых двух, а тело в твоем распоряжении, — целует его в горло Чонгук.
— Чонгук, — внезапно присаживается на постели Юнги и внимательно смотрит на него. — Отец сказал, ты роешь для него яму...
— Все плохое, что приключается с твоим отцом, он валит на меня, это уже привычно, — моментально мрачнеет Чонгук и тоже садится.
— А это так? — исподлобья смотрит на него Юнги.
— Ненавижу ли я его и хочу ли, чтобы он страдал? Да.
Юнги на секунду швыряет на семь лет назад, в глазах Чонгука тот же самый мрак, от которого он уже начал отвыкать. Будто бы перед ним абсолютно другой человек.
— Чонгук, я правда не понимаю, что у вас двоих...
— Нечего понимать, — валит его на лопатки Чонгук, — просто знай, что никому не позволю причинить тебе вред.
— Сам причинишь? — смотрит с грустью на него Юнги, которого все-таки напугали слова отца.
Чонгук молчит, смотрит прямо в глаза, но рот не открывает. Юнги вопрос не перезадает, боится, что услышит не то, что хотелось бы. Юнги, зарывшись пальцами в черные влажные волосы, уже чувствует отголоски этой еще не нагрянувшей боли, в которую выльется их расставание. Юнги понимает, что расставаться им незачем, что даже крики отца о вражде не могут заставить его отказаться от Чонгука, но это предчувствие чего-то темного, того, что грядет, не отпускает. Мин Юнги впервые по-настоящему влюбился, и кажется, он никогда до этого момента не был живым. Он не ответил Чонгуку, но в его глазах ответ написан. Ему хочется учиться, работать, развиваться, хочется достичь многого, и все это потому, что он внезапно почувствовал огонь. Какая разница, что за терки у отца с Чонгуком, последний в конце концов подарил ему свободу от своих мыслей. И молчит он сейчас, потому что не хочет забегать вперед. Юнги бы у него поучиться, а не нападать на первого же проявившего ласку со своим «навсегда ли это». Юнги от него не откажется, не потому что влюблен, а потому, что еще многому у него учится, хочет стать таким же сильным. Он улыбается своей решимости и, нагнувшись, оставляет короткий поцелуй на щеке мужчины.
— Это еще за что? — притворно недоволен Чонгук. — Что за невинный поцелуй после того, как я жестко отодрал тебя на диване в гостиной?
— Я тоже, — тихо отвечает Юнги, и блеск звезд в его глазах озаряет чужие.
<center>***</center>
— Где тебя носило? — Чонгук стягивает с плеч пиджак и, кинув его на кресло, проходит за свой стол. Хосок, который до его прихода говорил по телефону, прощается с собеседником и кладет телефон на столик перед собой. — Я с ночи не могу до тебя дозвониться, — тянет к себе собранные на столе папки Чон и открывает первую.
— Я был у Луиджи, — прокашливается Хосок. — Потом мы выпили с парнями, я отрубился, — он знает, что звучит неубедительно, но в то же время знает, что у Чонгука нет поводов ему не верить. — Сам где был? Иса тебя два дня не видит, — переходит к атаке, пытаясь уйти от разговора о прошлой ночи, которую он провел с Тэхеном.
— С Юнги, — отбрасывает в сторону папку Чонгук и берет следующую.
— Всю ночь? — поднявшись с места, идет к столу Хосок.
— Всю ночь.
— Клюнул, значит, — цокает языком Хосок. — Глупый мальчишка, мог бы дольше продержаться. Хотя нужно отдать должное, в твою постель обычно прыгают сразу же.
— Глупый мальчишка, — не поднимает глаза от бумаг Чонгук, которому явно не хочется говорить на эту тему.
— Прости, конечно, что ставлю под сомнение, но справишься ли ты, учитывая...
— Справлюсь, — поднимает глаза и пристально смотрит на друга. — Я ошибся в кое-чем, но мне это даже на руку, — разминает свою шею.
—Ошибся? Ошибается здесь только он. Он не знает тебя настоящего, Чонгук, — опирается ладонями о стол Хосок. — Ты с ним совсем другой, играешь роль заботливого, понятливого, даже меня от твоей напускной романтичности тошнит, но что будет, когда он узнает? Что будет, когда он увидит твое истинное лицо, то самое, которое видели все мы? Понравится ли ему то, что он спит с будущим палачом своей семьи? Сможешь ли ты справиться с этими чувствами? С этой болью?
— И ты записался в любители возносить чувства? Откуда эта романтика? — с презрением смотрит на него Чонгук, достает пачку сигарет со дна выдвижного шкафчика и закуривает. — Больно — потерять бизнес, отца, деньги, имя. А чувства — это не больно. Какая разница, кто кого любит, если, чтобы пользоваться друг другом, любовь не нужна?
— О, значит, теперь все дело только в сексе, — хмурится Хосок.
— Это не просто секс, — выпускает дым в потолок Чонгук, мысленно возвращаясь ко вчерашней ночи. — Мой интерес к нему приобрел другие краски.
— Вот оно значит как, — все еще не может поверить Хосок, который прекрасно помнит одержимость друга младшим Мином. Он ходит по кабинету, нервно ерошит свои белые волосы и вновь возвращается к столу.
— Красивая пустышка сразу наскучивает, сам знаешь, сколько таких у нас было и будет, но не в этом случае, — двигает к себе пепельницу Чонгук, чешет место укуса Юнги на шее, прямо на татуировке Дракона, выглядывающего из-за ворота. — Он типичный богатенький наследник, которого природа наградила интересной внешностью, за которую я готов платить. Он так и не выучился, не поддержал отца, не занялся семейным бизнесом, до сих пор не знает, что он хочет от жизни. И меня такой интересовать не должен, но именно он интересует, и это не меняется, даже если отбросить в сторону его отца. Он доставляет мне ни с чем несравнимое удовольствие только своим присутствием, а когда он раздевается, я готов ему и его глупость простить.
— Я ведь тоже с ним знаком, и я знаю, что пусть даже он изгой в собственной семье и не будет долго страдать из-за отца, но когда он узнает настоящего тебя, не думаю, что он захочет остаться и продолжать быть твоей игрушкой, — устало говорит Хосок. — Этот пацан другой, и ему похуй на твое имя, деньги, внешность. Он слишком гордый, чтобы ты купил эту гордость. У тебя средств не хватит.
— Он не уйдет, — скалится Чонгук, и в глазах проскальзывает недобрый блеск. — Пока он мне нужен, он будет рядом и будет делать все, что я захочу.
— Потому что ты его заставишь? Может, к батарее прикуешь? — хмурится Хосок, которого раздражает самоуверенность друга.
— Потому что он в меня влюблен, — криво улыбается Чонгук и захлопывает крышку зажигалки.