Мужчина
– Откуда взялись Боги? – спрашивает девочка.
– Ты всерьёз? – Я не в настроении и потому желаю прижечь её любопытство. – Твоё будущее будет состоять из повторяемого ублажения этих самых Богов и их помощников, а ты выведываешь, отчего Богов называют Богами? Луна, твоя работа в другом: открывать рот по сути, а не от интереса.
Она обижается и замолкает. Улавливаю тоску и швыряю добивающее:
– Что тебя огорчило? Правда?
Не отвечает. Подпрыгивает с дивана и теряется за кабинетной дверью, показательно ударив ею, а это выводит меня ещё больше. Следом за непослушной и невоспитанной девицей гонятся проклятия. Потом гонюсь я. Не могу оставить это самодурство без слов. Что она позволяет? Хватаю глупую у спален: взглядом, рукой, замечанием. И Луна, как ни в чём ни бывало, обращается:
– Что-то случилось, Отец?
Смотрю в её глаза – непослушные, своенравные, непобедимые. Остаётся только сломать, перевоспитать не удастся. Смотрю, а слов найти больше не могу.
– Моя воля — ваша воля, говорите, – дерзит девчонка и складывает ладони в начало молитвы, на что я шиплю очередную порцию ругательств и сцепляю её запястья.
Вот таким послушанием, думает Луна, грежу я. И это ошибка. А подоспевшая к нам (нет, ко мне) мышка лепечет о насущном; ноты сладкого голоса в состоянии приручить самого дикого зверя – девы научены. Отправляю послушницу в покои Ману.
– Мамочка поможет, – говорю я. – Посоветуйся с ней.
– Благодарю вас за внимание, Хозяин.
Девочка уходит, а Луна разжимает секундой назад сжатые губы:
– Почему все девочки говорят тебе «вы»?
– А почему ты говоришь «ты»?
– Ты не запрещал.
– Но и разрешения ты не спрашивала.
Луна опускает взгляд – растерянно и даже смущённо (попалась на такой мелочи), но я, подступив и коснувшись пальцами лица, велю посмотреть вновь. Исполняет.
– Первое, что ты сказала: «Как твоё имя?», – напоминаю я. – Ты, радость, сама обозначила и себя, и меня. И я не воспрепятствовал тому. Девочки обыкновенно щебечут «а вы?», «а можно к вам?» и подобное. Девочки – не ты.
Руки мои отпускают её; руки – да, да глаза – нет. Прихватывают, закидывают острые крючья – я ощущаю. Ощущаю, что бороться сил не нахожу; желаю быть пленённым и спасённым ею. Луна, ты стоила проклятых игр и бесконечных нравоучений. Моих тебе, твоих мне, Ману мне и от меня Ману. Ты стоила того, чтобы я год за годом сталкивался с пустыми и чужими, с телами-монетами и телами-валютами, с говорящей – мёртвой – плотью и душами не имеющих души.
– Расскажи о твоих отношениях с Ману, – просит девочка, время спустя вновь оказавшись в кабинете: она сидит меж подушек и курит протянутый свёрток расслабляющих трав.
– Ревность...? – уточняю я.
– Интерес.
Вываливаю правду на стол:
– Мы спим друг с другом.
– О...
А затем добавляю (чтобы Луна не успела вывалить какую-нибудь глупость в ответ):
– Не с послушницами же это делать, верно? Мои послушницы под моей опекой. Я отвечаю за них и касаться не касаюсь – принцип.
– Твой принцип недавно дрогнул, – напоминает Луна.
Делаю вид, что не понимаю. Насмешливое:
– Разве?
– Когда поцеловал. Вот сюда.
И она, перекинув волосы через плечо, ногтем оставляет отметину на шее.
– Прямо сюда.
А глаза так и сверлят. Сверлят уверенно, сверлят назидательно. Я сдаюсь и, встрепенувшись, отворачиваюсь. Твоя первая победа, птичка.
– Не припоминаю.
Луна затягивается и пододвигает к себе пепельницу. Взгляд неопытной прожигает ворот рубахи; расстегиваю верхние пуговицы и протяжно вздыхаю.
– Что касается Ману — мы ведём с ней дела.
И Луна сводит тему на иную беспокоящую: она расспрашивает о Боге Солнца, внося несколько предположений, кто же кроется за именем божества. Я открываю правду: электрические сети, соответствующие заводы и солнечные батареи на юге Полиса — всё под его пытливыми и всеобъемлющими лучами-руками.
– Расскажи ещё.
– Познакомитесь в конце недели, – говорю я.
– Хочу узнать, кто он и чем дышит.
– А зачем?
Подтруниваю: кроме нескольких часов вместе ожидать нечего.
– Я боюсь, – признаётся девочка. – Постыдился бы обдавать огнём и без того пламенное сердце.
Смиловавшись, уверяю: то нормально. Но слова юной девы никоим образом не повлияют на принятое мной решение.
– Я продам тебя, Луна.
– Продал, Хозяин Монастыря. Уже.
– Я настаиваю! Ничего из сказанного тобой: ни единый вопрос, ни единая просьба – ничего не изменит моего решения.
– Не сомневаюсь. Ты вроде кое-что обещал, – перебивает девочка. – Рассказать.
И, закинув ноги на диван, прижимает подбородок к коленям. Красное ситцевое платье сменилось серо-зелёной бязью. Она смотрит на меня – равнодушно и тоскливо – и с равнодушной и тоскливой интонацией велит продолжать.
Я рассказываю, что небесных идолов создавали люди, а земными становились сами. Я рассказываю, что Монастырь стоит давно и крепко, что стены его хранят лучшее из сохранившегося в оставшихся гроздьях городов, что Боги тем и Боги — они признают свои грехи и виртуозно в них погружаются. Я рассказываю, что всё в Мире сошло с ума: я помнил – в силу лет – былые государства.
– А сколько тебе? – спрашивает Луна.
– Несколько сотен, может, тысячи, – отвечаю я и улыбаюсь.
– Так не бывает, – перечит девочка. – Люди живут не больше четырех-пяти десятков.
– Люди. Правильно, – утверждаю я. – Боги живут вечно.
– Знаю я твоих Богов...Теперь-то.
И она отворачивается.
– Боги могут жить вечно лишь в памяти людей, лишь в молитвах и обращениях, – говорит Луна. – А зримые Боги — истинные лжецы. Они хуже всех этих тронутых умом фанатиков. Фанатики хотя бы имеют веру и боятся быть наказанными, Боги же не имеют за своими спинами ничего. Они неподвластны законам, потому придумывают собственные, они тешат личные грехи и, впитывая их, велят не грешить остальным. Так сколько тебе лет?
За такую речь стоит признаться.
– Тридцать шесть.
– Откуда взялись сотни?
Кажется, названное число её нисколько не удивляет.
– Столько лет стенам Монастыря. Я есть Монастырь. На этом месте, ещё до войны, – объясняю, – взаправду находилась богомольня. Но...другая. Совсем другая. Мой близкий приятель рассказывал мне о том, а ему рассказывал его отец, тому отцу ещё отец и так до бесконечности. Об истинной вере, о религии довоенных лет, о людях довоенных лет...
– И так ты решил посмеяться над безграмотным людом? – подводит Луна. – Совершенно омерзительно!
– А что не омерзительно?
Она молчит. Ловит строгий взгляд и парирует строгим взглядом. Абсолютное несогласие и титаническая воля. И слабость. Я склоняюсь к ней и, ударив подлокотники, удерживаю дыхание свободолюбивой птахи. На вдохе – на вздымающейся груди – она замирает. Выжидает. Ждёт. Я же выпытываю из пульсирующего тела характеры. Пытаюсь понять её. Но, ударяясь о стену безразличия, отступаю.
– Что это было? – спрашивает девочка.
– Лимон хочешь увидеть? – спрашиваю я.
– ...кого?
– Не кого, а чего. Лимон, Луна. Это не имя. – Упомянутая с недоверием морщится. – Ты рассказывала, дома у тебя был лимон. Дохлый. Живой-то увидеть хочешь?
– Хочу, конечно.
– За мной.
Не выхожу из кабинета, а шагаю вдоль стены, декорированной плотным театральным занавесом. Откидываю его и представляю сокрытую дверь.
– Тайная комната? – вопрошает Луна. – Очаровательно.
И вот она сидит на краю кровати и разглядывает цветочный горшок на подоконнике подле: нежно-зелёные листья обнимают пестрящий золотом лимон в количестве трёх штук. У окна – а свет приятно разливается по обработанному дереву – стоят и другие растения. Колючие розы оставляют пару отметин на любопытных руках, крохотные перцы задумчивыми парами восседают на тонких дугообразных ветках, в углу комнаты меж каменными плитами дремлет любимец.
– Что это? – Луна кивает на него.
– Инжир, – отвечаю я и припадаю на кровать близ девочки. – Пробовать будем?
– Чего пробовать? – пугается она.
– Не чего, а что, – поправляю я – в который раз. Не без лукавого смешка.
И срываю самый тёмный из плодов, а, выудив из кармана крохотный нож, разрезаю мякоть и протягиваю угощение Луне. От сладости сводит зубы. Она кривляется и причитает, что тоже бы обманом взяла тысячу иных богов, дабы богом назваться самой и вкушать это каждодневно. Я смеюсь и срываю второй инжир. Как удачно она приехала: плоды только поспели.
Луна признаётся, что ей нравится моя комната. Спальня небольшая, но уютная. Кровать стоит почти у окна, напротив неё – комод и две картины. Много растений (это в её понимании много?), есть кресло. Одежда хранится в чулане за соседней дверью, ванная располагается там же.
– Только девочкам не говори, – прошу я, а на проницательно-непонимающий взгляд привношу следующее: – О существовании этих комнат никто не знает. Лишь Ману, разумеется. А девочки...да что у них на уме? наверняка считают, что всевидящий отец никогда не смыкает глаз.
– Я никому не скажу, – обещает Луна. И вдруг: – Но я хочу знать, как тебя зовут.
Теряюсь. Однако терпеливо:
– Зачем?
– Чтобы обращаться по имени.
– Обращаться ко мне ты должна с уважением и по должности. Выбор огромен.
– Ты мне не Отец, – противится девочка. – Потому что не взрастил ни одно из качеств. Не Хозяин, ибо я, несмотря на заключение, вольна. Не Господин, ведь я никому не служу. Я не верующая, ты сам отметил.
Ловлю колючий взгляд – удивительно полюбившийся мне – и дрогнувшую от недовольства бровь.
– Боги наказывают неверующих, – посмеиваюсь я.
– На неверующих Богам плевать. Боги наказывают недостаточно верующих, чрезмерно или, по их мнению, неправильно это делающих. То есть всех верующих, – заключает Луна.
Я восхищаюсь её словами и, склонившись, прижимаюсь губами к лицу. Девочка багровеет: румянец пощипывает щёки, а глаза растерянно стекленеют. Я, прогуливаясь по очерченной скуле губами, нашёптываю:
– Моё. Имя. Ян.
И немедленно отстраняюсь. Луна вздыхает и смущённо утаивает взгляд в скрещённых руках.
– Что такое, радость?
– Издеваешься, – догадывается она.
– Разве?
Девочка признаётся:
– Я решила, ты хочешь поцеловать меня.
– Хочу, отчего же нет.
Очередная растерянность пляшет в её глазах.
– Тебя что-то смутило? – улыбаюсь я.
– Всё, например, – бормочет сладкий голосок и добавляет в разы громче: – Рада знакомству, Ян.
– Взаимно, Луна. Так о чём ты подумала?
И она быстро встает, после чего падает обратно на край кровати и спрашивает разрешения уйти. Удивительно.
– Иди, радость моя, иди, – забавляюсь я и провожаю девочку взглядом.
Поистине прекрасны ничего не знающие цветы. Волнующие и волнующиеся. От них особый аромат скромного, но жаждущего бутона. Они чаруют сокрытой страстью и боязливыми откровениями, помыслами о возможном отторжении и – всё же – верой в романтику.
Я предупредил, чтобы при других девочках она не называла меня по имени. То было не трудно. Время один на один мы проводили много больше, чем она утруждала себя женской компанией.
Позже Ману в моём кабинете: пьёт и рассуждает.
– Бо! что за табакерка! – принюхавшись, выдает она. – Зачем ты так? Собирался бросать, а на деле дымишь каждую секунду.
Заходит Луна – в очередной раз. Однако в этот не очередной раз – с разрешения.
– Можно? – щебечет её довольный голос.
– Конечно, радость моя, – киваю я. – Слушаю.
– Я беспокоюсь о Мириам.
– Твоё дело беспокоиться?
Последующая, свинцом отлитая фраза, обескураживает. Не меня. Ману. Гневный взгляд режет тончайший силуэт.
– Ян, я серьезно. Она просила не говорить никому, но это неправильно. Она пришла из этих чёртовых красных занавесок с разбитым лицом, а так быть не должно. Она плачет.
– Иду. Спасибо, Луна.
Бледное лицо скрывается за дверью.
– И что это ты так на меня посмотрела, а? – подначиваю я, обращаясь к Ману. – Что означает этот взгляд...?
– Она знает твоё имя.
– Она спросила его.
– И ты так просто ответил?
– Она спросила, Ману.
Женщина смеётся.
– Не поверю, что ни одна девочка до неё этого не делала.
– Представь. Да даже если бы спросила, я не ответил. А Луна...Не знаю, как это объяснить. Сама всё понимаешь.
– Понимаю. В отличие от тебя.
– Объясняй, – велю наперерез, однако никакие объяснения не требуются.
Я влюбился в Луну, вот что стало очевидным. Для всех, кроме нас самих.