Мужчина
– Самое лучшее напоследок, – говорю я. – Эксклюзив не попадает в руки кого попало и как попало. Ты, Луна, вишенка на торте, а потому резать мы его будем медленно.
Кажется, девочка сравнение не понимает. Она с разрешения покидает кабинет – хороня на бледном лице растерянность и страх (сколько их видел?!) – и до следующего дня не объявляется.
Я решаю сделать её лот заключительным: прошу Мамочку устроить особенное Шоу. Особенное – как если бы она продавала саму себя.
– Бо!, чем эта птичка так тебя подцепила? – с досадой – мнимой – восклицает женщина и примеряет цветастые боа.
– Своими отвратительно-умными глазами и своим отвратительно-очаровательным осознанием собственного достоинства. О, эта девочка знает себе цену.
– Девочки, которые знают себе цену, не продаются. И не только девочки.
– Правда? – с вызовом бросаю я и ловлю недовольный взгляд Мамочки. Вместе с тем ловлю скрученный вокруг шеи боа, который петлёй стягивается на горле. – Жаль, что мы не такие. У нас бы могло получиться, как думаешь?
Женщина в оскале смеётся. И посылает меня, и вырывается, и следом добавляет:
– Ты знаком с ней несколько часов, а со мной несколько десятков лет – не защищай её, обижая меня. Того не стоит.
Правда.
Я спешу извиниться, что делаю крайне редко и без искренности.
– А с чего это ты, – продолжает Мамочка, – решил, будто кому-то ещё понравится наличие мозгов у товара? Им же не разговаривать с ней, право...Ты делаешь большие ставки и – прости за мою резкость – делаешь их необоснованно. Она ещё не проявила себя, не показала. Лишь нагрубила и впитала твою симпатию.
– Уже что-то...
– Луна нарушит порядок здешних мест, помяни моё слово!
И я спешу убедить Мамочку в напрасности грузных дум. Всё будет хорошо. Луна – просто новая девочка. Очередной товар. Луна – хороший лот, а тело её – прекрасная банкнота. Только-только отпечатанная, спешу заметить.
– Твоя садистская душонка, – спорит Мамочка, – требует садистских отношений, вот что я думаю.
– Не разбрасывайся подобными словами, – отвечаю я. – Отношения дальше рабочих никогда не заходят: ни одна из послушниц не способна тронуть меня, ты знаешь. Я продаю, не пользуюсь сам. Послушницы для меня одинаковы, едины: они прекрасны, но они прекрасны для приходящих в Монастырь, духовный же их наставник не нуждается в сложенных в молитву руках. Послушницы одинаковы, – заключаю я.
– Однако Луну на фоне других ты выделяешь. Этого я опасаюсь, – признаётся женщина.
– Потому что она выделяется на фоне других, как просто, – парирую со смехом. – Оставь своё волнение, Ману. Она лишь монета, на которую следует ставить. А ты, Мамочка, устрой фееричное Шоу, особенное, ещё невиданное. Больше костюмов, больше выпивки, больше музыки. Мы покажем новоприбывших девочек, предложим новых жён (они хотя бы есть?) и в заключении представим Луну. Много в век нынешний ты встречала зрелых и нетронутых? А действительно красивых? Боги, она красива!
– В любом случае продаётся, – настаивает женщина.
– А кто нет? Ты продаёшься. Я продаюсь. Каждый продаётся – разница лишь в цене. Ты не отдашься за купюру, я – за материальное, тебе будут платить влиянием, мне же — информацией. Не подкупаемых нет, ибо святые навсегда покинули наши земли. Боги – примеры и идеалы, и те повязли в собственных пороках, а потому подтрунивают над умами, неспособными то понять и принять. Люди молятся Богам, но Боги за людей не молятся.
– Они над ними надсмехаются.
– И Богам приятно, когда людям больно, ведь через боль они познают природу вещей.
Ману подступает ко мне и, взяв за ворот рубахи, наспех признаётся в волнении.
– Не для того я растила своего мальчика. Мамочка есть мамочка.
– А Отец есть отец. Не забывайся.
Женщина растерянно пожимает плечами и отстраняется:
– Не погуби себя.
Я успеваю клюнуть в макушку убегающие дреды, после чего сажусь в соскучившееся кабинетное кресло, делаю свёрток высушенных трав и отдаюсь оплетающему дурману.