Глава 10 - Имя, которого не вернуть
День висел серым полотнищем, как простыня на верёвке: ни солнца, ни дождя, просто влажный воздух, прилипший к коже. Катя проснулась с уже бегущим сердцем — будто кто-то дёрнул за нитку изнутри. На стекле в ванной выступило знакомое: Слышала. Она не вытирала.
Телефон вспыхнул сам, без звука. Серый прямоугольник поверх всего, курсор мигает:
Архив. 12:12. Реестр.
Ей не нужно было спрашивать какой именно. Тот самый. «Лоза». Пустое место, где пыль помнит лучше людей.
Она шла туда быстро, не оглядываясь. Город в 2035-м шуршал усталой кожей: вывески исписаны чужими пальцами, на углу кто-то курит, отвернувшись к стене, как к молитве. Сирена теперь иногда тянется днём — притворная, но всё равно режет по костям.
У санатория было тише. Даже птиц не слышно. Дверь открылась бесшумно. Холл встретил серым светом, запахом мокрой бумаги и тем приторным привкусом, который остаётся на языке, если облизнуть батарейку. Вестибюль — круг из царапин на полу, узор лозы. В глубине трижды прозвенело. дзынь-дзынь-дзынь.
Катя не села в круг. Пошла по памяти — левый коридор, потом ещё левее, где стены чуть дышат. Табличка «АРХИВ» почти стерлась. Дверь поддалась, как будто её ждала.
Внутри — те же шкафы, ряды, отсыревший линолеум, след детской ступни, обрывающийся там, где воздух гуще. На столе лежала книга. Не та, наверное, но они все здесь одинаковые: толстые, пустые, влажные. Катя открыла. Страница выглянула белой спиной, и изнутри, как сосуды, начали проступать линии. Они складывались медленно, будто кто-то царапал из-под бумаги.
Реестр умерших. Раздел К–Л.
Пальцы похолодели. Её ладонь с серыми кольцами легла на край страницы, чтобы бумага не дрожала. Линии поползли дальше, вытягивая буквы. Вскоре она увидела:
...Кирилл К.**
дата смерти: 2025
причина: — // —
доступ: ограничен по заявлению близких
Слова были не чёрными — серыми, как дым. Они потянулись в стороны, пытаясь уйти, но держались. Катя прочитала ещё раз. Потом ещё. Желудок провалился. Словно из неё вытащили что-то, на что она опиралась, даже не зная, что это было.
— Неправильно, — сказала она пустоте. — Так... нельзя. Так не пишут. Должно быть... больше. Хоть одно человеческое слово.
Книга не ответила. На полях медленно выступило короткое: Слышала.
Она стиснула зубы. Мир сжался до точки: стол, бумага, её пальцы. Тогда телефон шевельнулся в кармане, как рыба, и без её руки включился. Тонкие буквы быстро проступили на экране:
Он умер. Ты хотела знать. Теперь знаешь.
Катя вжала язык в нёбо, чтобы не разрыдаться как подросток в школе. Воздуха стало меньше. С первой попытки вдох не вошёл. Сбиваясь, она вспомнила: смотреть на малое. Край обложки — затяжка. На столешнице — скол. На коже — третье кольцо... нет, уже четвёртое. Ладно. Не считать.
Смех закатился где-то в дверях — тонкий, как натянутая струна. Детский. И сразу смолк. Стены чуть вздохнули.
Телефон продолжил, уже мягче:
Ты могла бы пойти раньше. Ты могла бы позвонить.
— Я знала, — сказала Катя глухо. — Знала и... молчала. — Её рука дрогнула, но голос прошёл. — И всё равно я не для этого пришла.
Для чего? — на экране мерцали буквы.
— Чтобы посмотреть в лицо пустоте. И остаться.
Слова повисли. Файл с именем «Кирилл Н.» изменился сам: внизу тонко проступила приписка см. также: Дело № А-2035 / доступ ограничен. Пальцы заныли: хочется оторвать страницу, спрятать, сжечь, проглотить. Смешно, правда.
Она закрыла книгу. Стало хуже. Открыла — не легче. Паника пришла близко, положила лапы ей на грудь и начала давить, как умеет: медленно, но верно. Катя присела прямо на пыль, спиной к шкафу. Колени к груди. Лоб к ладоням. Вдох на три, выдох на три. Кровь в висках гудит, будто за стеной включили старый трансформатор.
— Он умер, — сказала она шёпотом. И внутри что-то отозвалось: да, ты знала. Но знала — не то же самое, что увидеть. Имя — другое, чем ощущение. Имя — это гвоздь.
Телефон мигнул снова.
Это можно прекратить. Ты знаешь как. Вниз. Верёвка. Петля. Тишина.
Узкая чужая мысль, как лезвие, скользнула по горлу: Повеситься. Быстро. Без шума. Тело, как собака, почти согласилось. Поднялось, уже знает как, где — труба в подвале, табурет из узла связи. И тишина, наконец.
— Нет, — сказала она, не вставая. Голос дрогнул, но не сломался. — Тише — не значит лучше. И ты это знаешь.
Смерть стояла в проёме между шкафами. Просто была — ни тени, ни особых эффектов. Плащ и две дуги по бокам. Глаза не видны, но взгляд есть. Он холодит кожу, как воздух из морозилки.
— Ты любишь делать вид, что выбираешь, — сказала она. — Но ты всегда выбираешь одно и то же. Боль вместо пустоты. Медленно вместо быстро.
— Это и есть выбор, — ответила Катя. — И я на нём стою.
Пауза. Вдалеке, на другом конце архива, что-то звякнуло — три раза, конечно. Смерть посмотрела в сторону звука, потом обратно.
— Он не вернётся, — произнесла она, как будто это новость. — Никак. Нигде. Ничем. — И чуть мягче: — Тебе легче будет, если ты перестанешь думать о себе как о «было бы». Думай как о «есть».
Катя поднялась, по стене, не торопясь. Пыль прилипла к колену. Смерть стояла так близко, что в горле стало холодно.
— Он умер, — повторила Катя, чтобы не забыть. — Спасибо, что... показала. — Слова прозвучали странно. Но других не было.
Смерть склонила голову чуть-чуть. На мгновение её лицо стало похоже на Настино — живое, без тепла. Уголок рта дрогнул.
— Ты всё равно останешься одна, — сказала она уже уходя. — Даже если назовёшь это «выбором».
Тень сложилась и ушла. Архив вздохнул. В книге «Реестр» буквы начали бледнеть, но имя держалось дольше всех. Катя провела по нему пальцами, не касаясь. И ушла.
⸻
На улице свет был такой, будто мир забыл снять затемнение. Город жил — неровно, но жил. Под ногами гравий не скрипел — мокрый. Она добрела до остановки и села, потому что ноги выныли. В голове тихо подслеповатый ветер. Паника вернулась, положила голову ей на колени. «Ну иди уже», — сказала Катя мысленно. «Сиди. Только не душись». Собака фыркнула и осталась.
Телефон ожил. Сначала короткое: Слышала. Потом длиннее:
Ты просила факт — я дала. Подумай о тишине. Она честнее.
Катя написала впервые за день без дрожи:
Не сегодня. Живу.
Пауза. Ответ:
Посмотрим.
Автобус пришёл пустой, ушёл почти пустым. Люди скользили по ней взглядом — быстро, как по чумной табличке. Одна девочка — настоящая, не та — посмотрела длиннее, будто узнала. Мать дернула её за рукав. Девочка всё равно успела шепнуть: «Тётя, у вас кольца на руках». Катя спрятала ладони в рукавах.
Дома она не включала свет. Села на кухне, прислонившись к холодильнику. Лужа возле стола стала уже намного тоньше, как тень, оставшаяся без тела. Лоза у плинтуса шевелилась лениво — ей тоже, кажется, было не по себе.
На стекле окна проступило слово, которого она долго ждала и боялась сразу: Кирилл. Буквы дрожали, жилки убегали в стороны, как если бы их писали сосуды.
Катя подошла ближе. Рука сама поднялась — не трогать, просто рядом. На стекле появилось ещё одно слово — чужое, чужое, чужое, но чёткое: Покойся.
Она мотнула головой, как от воды. Нет. Не так. Не «покойся». Она взяла мел (да, смешно — мел на кухне) и прямо по стеклу, поверх чужих букв, вывела неровно, коряво, как подросток: Жил. Потом добавила второе: Был. Потом — третье, которое не лезло, но стало на место, как кирпич: Любил. И замерла.
Слова держались пару секунд и исчезли. Но она их помнила. И этого хватало.
Где-то далеко, в другом конце города, женщина, которая больше не стареет, подняла голову от зеркала и вдохнула холод резче обычного. Её ладонь, белая, сильная, дрогнула — будто память порезалась о что-то тонкое. Она не знала Кати. Катя не знала её. Между ними шёл тихий ток: Смерть научила обеих слушать один и тот же звон.
Катя легла поверх одеяла, не разуваясь. Сердце стучало ровнее. Паника шевельнулась, устроилась под ребром и уснула. Телефон молчал. Это было непривычно и хорошо. На стекле еле-еле выступило последнее на ночь: 03:03. Подвал. Она хмыкнула.
— Посмотрим, — сказала она в темноту, повторяя чужое. — Посмотрим.
И дала себе заснуть — без обещаний, без красивых слов. Просто так. Потому что можно. Потому что ещё — можно.