Смерть идёт за предателем

Свет пришёл как-то криво. Не рассвет — серое, вязкое молоко, расползающееся по окнам, и в нём плавают мелкие хлопья пыли. Катя просидела ночь на лавке у двора, пока пальцы не онемели, а мысли не слиплись. Возвращаться в квартиру было противно, но хуже оставаться снаружи: тени двора тянулись за ней, как мокрые простыни. Она поднялась по лестнице и остановилась у своей двери — прислушалась. Тишина. И всё равно казалось, что кто-то дышит изнутри, очень близко к щели.

Замок повёл себя тихо. На полу, сразу за порогом, лежал тот же блокнот, где вчера чужая рука спросила «Ты дома?». Страница перевернулась сама, хотя окна закрыты. Новая надпись была короче: «Слышала». Без вопроса, без точки. Просто факт.

Катя разулась, не глядя на стены. Хотелось воды. Кухня встретила небольшой лужей там, где вчера лежала земля с лозой. Лужа не испарялась, хотя было холодно. Она будто держала форму. Катя взяла тряпку, протянула руку — и вода подалась назад, как если бы у неё были нервные окончания. Тряпка проскользнула по сухому полу. А лужа осталась там, где была.

Катя не ругалась. Только выдохнула. Села на табурет, положила ладони на стол. Серые кольца на коже темнее. Стало три. Вчера было два. Каждый раз, когда она слышит звон или видит следы — прибавляется. Нравится ли ей эта арифметика — неважно.

Кофе вышел водянистым, как из больницы, но хоть горячий. Она пила маленькими глотками, прислушиваясь. Дом дышал уже не так громко. Словно устал после ночи. Ей в какой-то момент показалось, что стены вибрируют в такт её сердцу, но это могло быть и нервами. Отложим. На потом.

В ванной зеркало запотело без пара — кран перекрыт. На стекле кто-то провёл пальцем дугу и поставил две точки. Смешная рожица. Детская. Катя стёрла полотенцем, не успев подумать, что делает что-то неправильное. Стало легче, хотя по сути ничего не изменилось.

Повязка на животе держалась. Врач говорил про антибиотик по схеме. Схему она соблюдала. Живот болел, но не рвал. Внутри, если прислушаться, всё было как у нормального человека. Снаружи — как у кого-то другого. Неважно.

Она решила выйти. Воздух в квартире густой. На площадке пахло железом перил и чем-то сладким — как в архиве. Её потянуло назад, прямо физически, будто рука взяла за воротник. Катя удержалась и пошла вниз. На втором пролёте услышала тихое «дзынь». Потом ещё. Потом третье. Кто-то постукивал ложкой по пустому стакану. Лестничный марш закончился слишком рано. Она коснулась стены и ощутила под краской дрожь, как у живого. Ладно. Пройдём.

Во дворе ветер шевелил мусор и какие-то белые нитки, застрявшие в кустах. Птицы сидели далеко, на крышах, громко кричали, будто не решались спуститься. Катя поймала себя на том, что идёт не к поликлинике, а к аптеке — ближе, проще. В аптеке тёпло, пахнет пластиком и сиропом. Очередь малая, два человека: женщина с красным шарфом и парень в сером худи. Они оба молча перелистывали на телефонах что-то, и оба синхронно подняли глаза, когда Катя шагнула на коврик у входа. Взгляды скользнули по ней, зацепились. Парень дёрнулся, будто вспомнил, что опаздывает, пробормотал «ладно» и вышел. Женщина поджала губы, повернулась боком и стала читать ценник на витаминах, которые ей вообще-то не нужны.

— Вам что? — спросила фармацевтка без улыбки. Голос ровный, но глаза — как у кошки на чужого. Она смотрела не прямо на Катю, а чуть влево. Будто рядом кто-то стоял. Катя не оглянулась.

— Антибиотик. По рецепту, — сказала она. — И... повязки, большие. И перекись. И что-нибудь от запаха железа. Если такое бывает.

— От запаха железа... — задумалась фармацевтка, пальцы притормозили над клавиатурой. — А, вы о крови? Освежители воздуха вон там, но они... — Она не договорила. Рука с каталогом дрогнула. Из-под стойки медленно выползла тонкая нить воды. Она обвила ножку табурета, на который никто не садился, и остановилась. Фармацевтка поджала губы. — С вас... — Она назвала сумму и не посмотрела в глаза.

На выходе женщина в красном шарфе сделала шаг навстречу, словно хотела спросить дорогу, но взгляд зацепился за ладонь Кати — за серые кольца — и тут же соскользнул. Женщина выронила монеты, посыпались звуки. Катя подняла одну, протянула. Та не взяла. Сказала «спасибо» слишком быстро и ушла, сутулясь, будто несла в рюкзаке груз.

Катя села на лавку у остановки, раскрыла пакет. Пальцы дрожали не от холода. Она пыталась вспомнить, как звучит нормальное утро: чайники, радиопомехи, дети на площадке. Здесь было всё, но будто не на своём месте. Словно кто-то наложил чужой саундтрек поверх родного. И в этом треке не было мелодии.

Автобус пришёл пустой. Водитель не посмотрел в зеркало заднего вида, хотя обычно все смотрят. Катя села у окна. На следующей остановке зашла пара. Молодые, смешные — у обоих одинаковые пуховики. Они сели напротив, взялись за руки. В воздухе повисло что-то хорошее. У Кати внутри шевельнулось. Зависть? Нет. Смешно. Ей теперь ничего не положено. Она отвернулась к стеклу, и автобус тронулся. Через две остановки у них началась ссора. Тихая, болезненная, из тех, что идут не из-за пустяка, а будто издалека. Девушка шептала: «Ты меня не слышишь», парень сжимал губы и повторял: «Я здесь». Слова не находили друг друга. Как в плохой комнате с эхо. На третьей остановке они вышли, молча. Руки разжались. Никакого напряжения не осталось, только тишина. Катя поймала своё отражение и на секунду увидела вместо глаз пустые белые пятна. Мерцание, как брак на плёнке. Она blink — и стало нормально. Почти.

Поликлиника, как всегда, пахла мокрыми куртками и кофем из автомата, который делает одинаковый напиток из любой кнопки. Хирург — тот же сухой, внимательный — появился быстро, как будто ждать было некогда. Он посмотрел на повязку, кивнул. Вроде чисто. Полоса боли внизу живота стала тише. Было бы странно радоваться такому, но ей понравилось.

— Поменьше стресса, — повторил он как вчера. И сразу поймал себя на этом, опустил взгляд. — Простите. Привычка.

— У меня не будет меньше, — сказала Катя, и это почему-то прозвучало не грубо. Просто как прогноз погоды. — Можно... вопрос странный?

— Я слышал разные, — сказал он. Голос стал мягче. Может, потому что она говорила без жалоб.

— Вы... чувствуете здесь холод, когда я вхожу?

Он задумался, и в этот момент на подоконнике дрогнула вода в стакане. Как от шагов тяжёлого человека далеко-далеко. Он посмотрел на стакан, потом на её ладонь. Серые кольца заметил, конечно.

— Здесь плохо с отоплением, — сказал он честно. — Но сейчас... да, как будто. — И вдруг добавил совсем другое: — У меня обручальное почернело. Сегодня. Не знаю, совпадение ли. — Он показал руку, кольцо и правда стало темнее, будто его опустили в чернила. — Неважно. Вам бы анализы пересдать через неделю.

Они замолчали. У двери прозвенело тихо — три раза. Кто-то стукнул ложкой по пустому подносу. Хирург моргнул чаще обычного.

— Это... у вас часто? — спросил он.

— С тех пор как я вернулась из одного места, — сказала Катя. — Там всё тоже звенит.

Он не спросил «из какого». Явно не хотел знать. Профессионализм иногда — это умение не лезть туда, где не поможешь. Она это оценила. После кабинета в коридоре было люднее. Дедушка с тростью, девочка в ярком свитере, два санитара, катящие пустую каталку. И всё равно было тихо. Как-то несоразмерно тише. На стенде с объявлениями, между «Прививки» и «Потерялась кошка» тонко карандашом было выведено: «Архив. 10:00». Дата не указана. Катя задержала взгляд. Сердце щёлкнуло, как будильник. Ладно. Понимаю.

Она пошла домой пешком. Хотелось проверить, дышит ли город без неё. Дышал. Но когда она проходила мимо витрин, отражения чуть расходились в стороны, как вода от камня. У ларька с шаурмой торговец, веселый обычно, перестал смеяться, только поправил нож и сказал вполголоса «Проходите», будто она мешала его дню. Стайка мальчишек, игравших в мяч, остановилась. Один шепнул «смотри». Другой ответил «не смотри». Смешно, конечно. Они же дети. Но по спине холод. Старушка с авоськой перекрестилась не на неё, а куда-то за плечо. Катя не обернулась.

Подъезд встретил тем же, но сильнее. На стене над почтовыми ящиками проступили новые линии лозы. Вчера их не было. Или были, но меньше. Они тянулись к её ящику, как корни к воде. Катя не стала открывать. Там всё равно пусто.

Дома она первым делом вынесла таз с водой — хотел проверить. Лужа у стола осталась лужей. Таз не помог. Лоза у плинтуса пульсировала чаще. Она пришла с чужой улицы — и дом, как будто испугавшись вдруг остаться одному, стал дышать быстрее, впрок.

Катя открыла ноутбук. Интернет работал. Это почему-то успокаивало. Она записала: «7 глава. Утро. Аптека. Холод. Очередь. Глаза влево. Обручальное кольцо почернело. Автобус — пара — ссора. Стенд: Архив. 10:00. Линии лозы растут». Печатала без запятых, как в заметках на бегу. Ей хотелось, чтобы всё стало фактом. Факт проще пережить, чем ощущение.

На экране чат сам собой всплыл. Не приложение. Просто серый прямоугольник поверх рабочего стола. В нём было пусто. Курсор мигал. Она не дотронулась до клавиатуры. Буквы проступили сами: «Слышала». Через секунду — ещё: «Проверю. Сегодня. 03:03. Подвал». Рука Кати сама тянулась что-то ответить, но пальцы остановились. Это не переписка. Это расписание, на котором нет согласия.

Она закрыла ноутбук. Комната потемнела, хотя ещё не вечер. В животе сжалось. Боли не было, просто пустота. Точно так же, как сказала Смерть: живи, но внутри будет меньше. Она подняла руку, посмотрела на кольца. Их было уже четыре. Одно бледное, как только что нарисованное. Не спросишь у кого. Нарисовано кем-то, кто не нуждается в согласии.

Она решила не падать на кровать, не сворачиваться. Взяла полотенце, тряпки, резиновые перчатки, нож со скруглённым тупым концом, фонарик, новый комплект батареек, верёвку, мел. Это всё звучит смешно, как список для похода в детство. Но предметы в руках давали ощущение веса. Вес — это реальность. С реальностью проще.

На часах было 14:12. До ночи далеко. Она открыла окно проветрить, и в комнате стало холоднее не как от ветра, а как от холодильника. На стекле поседел новый след — маленькая ладонь. Тёплая или холодная — не узнать. Она провела над следом рукой, не касаясь, и почувствовала, как переносятся какие-то крошечные колебания воздуха. Вдохнула. На вкус — железо.

Её дёрнуло к двери. Что-то дрогнуло на площадке. Она вышла, прислушалась. Кто-то шёл сверху, тихо, как дети во время игры в прятки. Катя поднялась на один пролёт. Мимо неё прошла кошка соседки, чёрная, толстая. Обычно такая за любое внимание трётся о ноги. Сейчас кошка обошла её большой дугой, как воду вокруг камня, и шипела не на неё, а туда, где никого. За её плечом стало тише. Кошка прыгнула вниз, ногти пискнули по бетону. В этот момент внизу раздались три удара — не ложкой, а чем-то более глухим, как по деревянной крышке. «дзынь-дзынь-дзынь» всё равно слышалось. Как будто там была банальная столовая, только без еды и без людей.

Катя вернулась. Закрыла дверь. Села на пол, прислонилась спиной к шкафу. Хотелось спать, но голова была как лампочка — гудела, и щёлкнуть выключателем не получалось. Она задремала на секунду, на две, и сразу проваливалась в тёмный коридор, где шкафы гудят, как ульи, а на полу — детские отпечатки, вены лозы, слова. «Ты должна платить». Просыпалась с открытым ртом, как после нырка. Глотка сухая, будто песок.

Вечером пришёл курьер. Она ничего не заказывала, но в глазке был молодой парень в кепке. В руках — картонный конверт без марок, без логотипов. Она открыла дверь на цепочку.

— Для Кати, — сказал он.

— Я.

— Распишитесь.

— Где?

— Тут.

Он протянул планшет. Экран был чёрным. «Расписаться» не на что. Курьер улыбнулся, как будто с ним играют. Мол, давайте уже и пустите. Она не пустила. Он постоял чуть-чуть, пожал плечами, положил конверт на коврик и ушёл. Лестница встретила его тихо. На ступенях ничего не скрипнуло. Когда она подняла конверт, тот был тёплый. Внутри — фотография. Чёрно-серая. Архив «Лозы», их стол, книга, мокрый след. Смерть в конце коридора. Всё как обычно. На обороте тонкой царапкой: «03:03. Подвал». Почерк не узнать. И нечего.

Дальше стало темнее, как будто кто-то уткнул пальцем в небо. Свет от лампочки пошёл полосами, по обоям побежали тени. Катя сложила нож и фонарик в карман куртки, верёвку намотала на запястье, мел засунула в маленький карман джинсов. Смешно, конечно. Но движение — лучше, чем ожидание. Она проверила ботинки, затянула шнурки. Села на край кровати и не стала включать музыку. Звук чужого мира перебьёт всё равно.

В девять вечера в подъезде кто-то заплакал. Негромко, смущённо. Потом кто-то быстро-быстро прошёл мимо её двери и задержал дыхание — это слышно, когда дом так близко. В десять она заперла вторую щеколду. В одиннадцать решила, что зря. Сняла. В двенадцать пошла в ванную, чтобы умыться перед уходом, и увидела в зеркале себя, но с чужими глазами — слишком светлыми. Она моргнула. Стало как было. Сердце колотилось как птица.

В половине второго пол под ней чуть дрогнул. Будто кто-то внизу оперся на стол и поднялся. «03:03», напомнила себе. В две сорок пять она уже стояла в прихожей. Дверь не скрипнула. Она надела куртку, повязала шарф. Всё, как у нормальных. Ещё минута. Вторая. Третья. Тишина.

В три ноль одна на стене напротив дверей, там где обычно тень от её шкафа, вспыхнуло короткое слово, как если бы кто-то дыханием написал на холодном стекле: «Слышала». Она кивнула не глядя. В три ноль три внизу, из подвала, пошёл воздух. Холодный, уверенный, как из морозильной камеры, куда давно никто не заглядывал. И донёсся звук. Не звон теперь. Поскреб. Длинный, как ногтем по железу. Потом короткий удар, и ещё один. Три. Всё равно три.

Катя открыла дверь. В подъезде было темно, но не так, чтобы не видеть ступени. Она шла вниз легко, так бывает в сне, когда ноги сами делают то, чего ты боишься. На пролёте подвала стены были мокрые. Лоза там уже не пряталась — торчала прямыми чёрными нитями, уходящими в щель у пола. На двери в подвал мелким почерком было выведено, еле заметно: «Архив». Смешно. Неправильное слово для этого места, но оно подходило.

Она положила ладонь в серых кольцах на холодный металл. Дверь отозвалась — чуть дёрнулась. Она вдохнула глубже обычного, не для храбрости — для счёта. Раз. Два. Три. И толкнула.

Там пахло сыростью и железом. Дальше была лестница, короткая, как у старых домов. В свете фонаря пыль поднялась и плавала, как снег. Под ногами щебёнка, по левой стене — вензеля лозы, вытравленные влагой. Внизу светилась маленькая точка. Может, капля воды, может, глаз. Об этом она подумала потом. Сейчас просто шла.

И прямо перед тем, как свет фонаря коснулся пола подвала, когда воздух сделался студенистым, как кисель, она вдруг поняла простую вещь: утро завтра будет не лучше. Оно не хочет наступать. И ей не нужно на него надеяться. Её работа теперь — идти туда, где темно, и записывать то, что темнота делает с ней. Чтобы не забыть, что она всё ещё человек, даже если дом давно считает её чем-то своим.

Она опустила луч ниже. На бетоне в сторону к какой-то комнате тянулись мокрые босые следы. Маленькие. Ведущие от двери вглубь. Сбоку на кирпиче была царапина. «Слышала». Рядом другое слово. «Иди». И тень, похожая на размах двух серпов, зависла вдоль стены так, будто её нарисовали на минуту. Катя шагнула туда, где было темнее. Сердце ударило в виски. В ладони рябью пошли кольца, как бы умножаясь. Она не опустила руку. И пошла.

Ей показалось, что где-то наверху, в её кухне, зазвенела ложка о пустую тарелку. Двенадцатый раз за день. Или первый. Смешные счёты. Всё равно.

И темнота, со странной терпеливой нежностью, разомкнулась перед ней, приглашая, как хозяйка, которая точно знает: гость никуда не денется.