Глава 4 - Адрес, написанный паром
Утро пришло не светом, а звуками: сосед хлопнул дверью, во дворе кашлянул скутер, в трубе тонко подпела вода. Катя лежала на спине и смотрела на трещинку в потолке. Она шла, как высохшая речка: изгиб, поворот, тупик.
Повязка на животе тянула терпкой, упрямой болью. Не резала — держала. Катя медленно села, дождалась, пока комната перестанет «плыть», и положила ладонь на бинт — сухо, тепло. Под пальцами бился ровный ритм: живу.
Телефон мигнул одним уведомлением от банка — минус тысяча триста за аптеку вчера ночью, когда она в полусне докупала перевязку и антисептик. Ещё одно уведомление — счет за такси. Никто, кроме неё, за эти суммы не ответит. Мысль понравилась своей чистотой: не у кого просить — некому быть должной.
Она поставила чайник. Кухня встретила привычным запахом чайной пыли и сырого дерева. На столе лежала открытая аптечка, рядом — сложенные ровной стопкой чистые марли. Катя вымыла руки, присела на край стула, медленно сняла старую повязку и, скрипя зубами, промыла края раны. Холод перекиси щипал меньше, чем тишина. Бинт лег ровно. Узел — аккуратный, как на уроке труда.
Она поела — простую овсянку на воде, без сахара. Ела неторопливо, считая вдохи и выдохи. Мир становился предметным: ложка — холодная, пар — тёплый, стол — шершавый. Этого хватало, чтобы не думать о ночи.
Потом открыла ноутбук.
Запросы набирались почти без участия головы: «санаторий Лоза», «как добраться сегодня», «расписание». На выцветших фотографиях — длинный корпус, облупившаяся штукатурка, кедры, чугунное крыльцо с двумя ступенями. Листая, она поймала себя на том, что всматривается в окна — в каждом будто отражался чёрный ствол дерева.
В комнате ощутимо похолодало — не сквозняк, а ровный подвальный холод, как если бы где-то открыли широкий люк. Экран мигнул, и поверх страницы всплыло короткое сообщение без отправителя:
«Я жду.»
Под ним — адрес. Без города, без индекса. Как будто лишние детали не имеют значения, если ты уже знаешь дорогу.
Катя нажала «Оплатить». Уведомление о списании пришло мгновенно. Внутри щёлкнуло — не страх, а согласие: идём.
Она выключила ноутбук, сунула в сумку аптечку, фонарик, бутылку воды, паспорт и старые перчатки. Накинув куртку, посмотрела в окно: под крышей сидела ворона и смотрела прямо на неё. Катя подняла руку и непроизвольно показала два пальца — подожди. Ворона наклонила голову, будто поняла.
⸻
Таксист почти не говорил. В салоне пахло «ёлочкой» и тканевыми чехлами. Город редел, многоэтажки становились ниже и ломче. Между деревьями пошёл щербатый бетонный забор.
— Дальше дорога плохая, — бросил водитель. — Вам сюда?
— Сюда, — сказала Катя.
Санаторий «Лоза» стоял сразу весь: длинный корпус с тёмными окнами, провалившийся навес над верандой, табличка, от слова «Лоза» на которой остались только «ЛО». Воздух пах мокрой листвой и сиропом от детского кашля — липко и приторно.
— Подожду двадцать минут, — предложил водитель.
— Не надо, — ответила Катя. — Спасибо. Езжайте.
Он на секунду посмотрел в зеркало — оценил одинокую фигуру с сумкой — пожал плечами и уехал. Шины чавкнули в глине, звук растворился между сосен.
Катя осталась одна.
Дверь поддалась легко, как если бы её давно не закрывали. В холле было не темно — серо. Серость, как пыль, лежала на стойке, на стульях, на «режиме дня» в рамке. На стене пустовала другая рама: когда-то там висели благодарности. Теперь — пусто, как в выбитом зубе.
На полу — круг, выцарапанный чем-то острым. Небольшой, но заметный. По краю — узор лозы: тонкие линии, расходящиеся, как вены под кожей. В центре тонкой ледяной чертой было написано: «Сядь».
Катя не села. Она прошла круг по касательной, медленно, чтобы не споткнуться о собственные шаги, и вслушалась. Санаторий дышал — неглубоко, как спящий с насморком.
Дзынь-дзынь-дзынь — звенело из коридора справа, будто ложкой стучали по краю пустой тарелки. Звук был чистый, сухой, без эха, а значит — близко. Затем — два лёгких шага в тапочках. Третий — тяжёлый, взрослый.
Телефон завибрировал в кармане: Неизвестный.
— Алло, — сказала Катя.
Ответом стало дыхание. Не телефонное, а как если бы кто-то стоял рядом и дышал ей в ухо — сухо, ровно, как медицинский аппарат. Потом — голос. Не один — сложенный: её собственный, чуть ниже; женский, чужой; и третий — мужской, тёплый и странно знакомый, будто из снега. Нити переплелись в единое:
— Предатель платит временем.
— Я пришла не торговаться, — сказала Катя и удивилась, как спокойно звучит её голос. — Я пришла понять, что ты хочешь дальше.
Из коридора выплыло белое — не туман, а чужой свет, как от окна в иную погоду. В нём проявился высокий женский силуэт в чёрном с двумя изогнутыми лезвиями. Лица не было — там была вырезанная пустота. Края плаща шевелились без ветра.
Катя стояла ровно. Боль в животе присела, как собака у ноги.
— Я не прошу снять проклятие, — произнесла она. — Если мне положено жить долго и одной — я буду жить долго и одной. Но не как дичь. Говори при мне. Не через стены. Не чужими голосами. Со мной.
Силуэт не приблизился. На стеклянной двери справа, как на запотевшем окне, медленно проступили буквы:
«Слышала».
Пауза. Затем — второе слово:
«Проверю».
— Проверяй, — сказала Катя. — Я перестала убегать.
Свет в холле не моргнул — свернулся, как ткань. Серость вернулась на место. Шаги в тапочках замерли. Остался круг на полу — как ладонь, протянутая для сделки.
Катя обошла его и пошла в правый коридор. Её шаги меж равных дверей отдавались скромным стуком. На одной из дверей маркером кто-то когда-то написал «Архив». Буквы поблёкли, но читались.
Дверь поддалась. Внутри пахло картоном, влажной бумагой и старым клеем. Полки были пустыми наполовину, на другом конце притулились стопки папок без корешков. На стене — доска с облупившейся схемой корпуса. На схеме чернела нарисованная поверх лоза — чужая рука провела линию прямо по плану, будто указывала, куда течь воде.
Катя щёлкнула фонариком, хотя в окне ещё держался дневной свет. Луч выхватил папку с пометкой «Книга учёта, 2002–2006». Пальцы, в перчатках, сжали картон. Тяжёлую обложку повело влагой.
Записи были чужими и спокойными: фамилии, даты, группы, назначения врачей. Её фамилии здесь не могло быть — и не было. Но в графе «Сопровождающий» одно и то же слово повторялось слишком часто, будто метка:
«Опекун».
Не имя — функция. Слово, за которым удобно прятать любой облик.
Катя листала дальше, пока не нашла короткую, как спичка, запись на полях: «ночь — три — перевод». Почерк нервный. Рядом — крошечная лозинка, набросанная наискось.
В этот момент телефон на миг ожил — не вибрацией, температурой. Из кармана на бедро пролился мягкий холод. Катя достала его. На экране всплыло одно слово — не уведомление, не смс, а будто надпись на стекле:
«Одна».
Она кивнула в пустоту архива, как кивают собеседнику в темноте.
— Я поняла, — сказала она. — Это твои правила.
Телефон погас. Комната, казалось, стала на тон темнее. С улицы хрипло каркнула ворона — звук лёг в распахнутое окно, как мокрый платок.
Катя вернула папку на место. На обратной стороне схемы нашла карандашом выведенный адрес — тот же, что пришёл утром, только с добавленным словом «подвал». Стрелка, как в детской книге, указывала на вход сбоку корпуса.
— Проверим, — сказала она — себе, воздуху, Смерти — и пошла.
⸻
Подвал был не темнее холла — просто ближе к земле. Лужи отражали свет фонарика рваными серебряными пятнами. В одном из закутков на бетонном полу ещё один круг, но меньше; по краю — лозы, в центре — не «сядь», а два слова: «Не зови».
Катя на секунду задержала взгляд. Прикусила язык. Не потому, что хотела позвать — потому что было неприлично подчиниться чьей-то фразе без боя.
— Хорошо, — сказала она. — Не буду.
Слева послышался знакомый дзынь-дзынь-дзынь. Ровно три раза. Как будто кто-то показывал — здесь. Катя повернула фонарь. На стене, совсем низко, у пола, белела детская ладошка — отпечаток, едва заметный, как выцветшая трафаретка. Над ней тонкими линиями дорисована лоза — чужой рукой, после. Детское — и чёрное — лежали слоями.
Телефон снова вспыхнул. На этот раз — коротким сообщением, самым обычным, как от банка, только без номера:
«Архив. Завтра. 10:00.»
И ещё слово, отдельной строкой:
«Одна».
Катя выключила фонарь, чтобы убедиться, что темнота — просто темнота. В темноте не было шагов, только мокрый бетон да негромкое кап-кап. Она постояла, пока дыхание не сравнялось с тишиной, и пошла назад.
⸻
Снаружи воздух оказался прохладнее и легче, чем по дороге. Небо было серым, но неглухим. Катя дошла до ворот и остановилась: на табличке, где остались «ЛО», паром проступила третья буква — З — и тут же исчезла, будто кто-то, стоящий у неё за плечом, дразнил: догоняй.
— Догоню, — сказала она вслух.
Дорога до трассы заняла больше сорока минут. Ни одна машина не остановилась от первого взмаха руки. Со второй — притормозила старенькая «девятка». Водитель, мужчина с усталым лицом, посмотрел оценивающе и молча кивнул: садись. В салоне пахло бензином и мокрой курткой. Катя впервые за день закрыла глаза — не от усталости, от согласия с тем, как всё идёт.
В городе она вышла у круглосуточной булочной. Купила горячий хлеб, держа пакет голыми руками — тепло врезалось в кожу, как печать. В подъезде кто-то оставил коробку со старыми книгами; сверху лежала «Хрестоматия» с оторванным корешком. Катя коснулась страницы — бумага шуршала сухо и честно.
Дома она снова перевязалась. На ладони, у основания большого пальца, проступило еле заметное серое кольцо, будто отпечаток копоти. Потёрла — не стерлось. Не болело. Просто было.
На кухне залился чайник. Катя села у окна с ломтем горячего хлеба. За стеклом медленно прошла ворона, шурша крылом по воздухе. На мгновение на стекле изнутри проявилось: «Я рядом» — и исчезло. Не как угроза, как факт: вроде прогноза погоды или курса валют.
Катя поставила будильник на 8:30. Подписала в заметке: «Архив. 10:00. Одна». И впервые за долгое время «до утра» прозвучало не как приговор, а как плотное обещание — как хлеб в руках.
Она легла и уснула почти сразу. Ей снилась не Смерть и не дом. Ей снилось, как на паровом стекле выводят слова медленно, чтобы она успевала читать и успевала жить между буквами. Её выкинуло из сна резко — словно кто-то дёрнул тонкую ниточку, привязанную к сердцу. Комната была тёмной и тихой. Только холодильник шептал своим усталым мотором. Катя вслушалась — и услышала не звук, а паузу. В этой паузе родилось три чётких удара: дзынь... дзынь... дзынь. Будто ложкой стукнули по краю пустой тарелки — в коридоре, у зеркала.
Телефон показал 03:17.
Она не встала сразу. Подняла ладонь, провела по бинту — сухо, ровно, тепло. Дыши. Раз — вдох. Два — выдох. На четыре. На четыре. Когда ритм поймался, Катя спустила ноги на пол и босиком вышла в коридор.
Полумрак был плотным, как шаль. В выключателе щёлкнуло — лампа загорелась с задержкой, и всё это время отражение в зеркале уже смотрело на неё. Не чужое — её. Только коридор позади в отражении был длиннее на метр и уходил в левый поворот, которого здесь не было. На стекле проступили буквы тонким паровым почерком:
СЕЙЧАС.
Катя улыбнулась уголком губ — не издёвкой, признанием.
— Утром, — сказала она. — По адресу, который ты сама дала. В 10:00. Одна.
Буквы повисели секунду и растаяли. За стеной где-то щёлкнула труба. Тишина вернулась, как вода в раковину.
Она прошла на кухню, заварила слабый чай, села под настольную лампу и достала блокнот. Чёрной ручкой, ровно, без украшений, вывела на первой странице:
1. Свет — включён.
2. Дыхание — на четыре / на четыре.
3. Контакт — стол, кружка, ткань.
4. Правило — не идти ночью.
5. Правило — не звать.
Страница получилась чистой и строгой. Она провела ногтем по бумаге — ощутила шершавость. Мир снова стал предметным: фарфоровая кружка, тёплый металл чайной ложки, тонкие волокна бумаги.
В 03:29 потухла лампа — ровно, будто кто-то выключил рубильник в подвале. Катя не вздрогнула. Сидела, пока глаза не привыкли к темноте, и вдруг заметила: в окне рассвет. Нереально ранний, молочный, с розовой полоской над домами — такой бывает в июне, а не в конце осени. Она подошла к стеклу, коснулась пальцем — стекло было холодным. Послюнила палец — пар не лёг. Значит, «рассвет» — нарисован.
— Красиво, — сказала она. — Но нет.
Экран телефона всё так же показывал 03:31. Будильник на 8:30 был на месте. Она вернулась к столу и, как училась когда-то в детстве успокаиваться, стала считать звуки: шорох в трубе — раз, мотор холодильника — два, редкая машина за окном — три. Между третьим и четвёртым голос из ниоткуда (не из воздуха, а из паузы) шепнул её же тембром:
Позови кого-нибудь. Нарушь правило. Я отвечу честно.
— Нет, — ответила Катя.
В коридоре трижды звякнула «тарелка». На этот раз — ближе, как будто звук прошёл по плитке прямо под ногами. Она не пошла проверять.
В 04:06 «ложный рассвет» исчез, как и не было. В комнате стало настоящим — чёрно-серым. Катя аккуратно сложила блокнот, убрала в ящик, допила остывший чай и легла на диван, не раздеваясь. Внутри было странно тихо: не пусто — ровно. Мысль «я одна» на мгновение перестала звучать приговором и превратилась в инструмент — как ключ, который лежит у порога и ждёт, когда его возьмут.
Перед тем как провалиться, она успела подумать: утром — душ, бинт, аптечка, паспорт, вода, фонарик, перчатки, наличные. И уснула.
⸻
Разбудил её телефон — в этот раз будильник, как положено. 08:30. Свет серый, честный. Вода в душе тёплая, ровная. Бинт лёг без капризов. Поверх — мягкий тёплый свитер. В сумку — паспорт, аптечка, фонарик, перчатки, нож-складник, бутылка воды, яблоко, наличные. На листке — адрес и крупно: АРХИВ. 10:00. ОДНА.
Перед выходом она подошла к зеркалу. Никаких слов. Только её лицо — бледнее обычного, но с нормальным взглядом. В правом нижнем углу стекла еле-еле запотело и тонко, стеснительно, вывело: УЧИШЬСЯ.
Катя не улыбнулась и не ответила. Просто провела пальцем под буквами горизонтальную черту — будто ставила подпись к чужой фразе.
⸻
Маршрутка дребезжала, радио в салоне шептало погоду и пробки. Пассажиры — молча, каждый в своём экране. За окнами город тускнел, потом редел. Второстепенная дорога оказалась действительно плохой — колея в глине, ямы, в которых отразилось бледное небо.
Санаторий «Лоза» встретил тем же молчанием. Часы на телефоне показали 09:56. Она не торопилась. Вышла, вдохнула воздух — пахло мокрой листвой, ржавчиной и ещё чем-то сладким, как сироп от кашля.
В холле всё было на месте: стойка, стулья, пустая рамка. Круг на полу — тоже. В центре уже не было «сядь». Новая тонкая надпись говорила: ЖДАЛА.
— Я тоже, — сказала Катя.
Коридор вёл к «Архиву». Дверь открылась без сопротивления. Дневной свет с трудом, но пролезал через мутное стекло окна. В полутени полок воздух пах бумагой, клеем и чужими пальцами. Катя прошла к доске со схемой. По ней снова тянулась лоза — но уже иная, свежее, как будто кто-то рисовал ночью. Линии шли от корпуса к боковому входу, потом вниз, к подвалу, потом в сторону — через стену, туда, где на схеме ничего не было. Под лозой аккуратно выведено карандашом: «Опекун» и стрелка.
Она открыла другую папку, потолще. Внутри — «Табель посещений» и «Передачи». Даты, фамилии, подписи — ровные, чужие — но в графе «Кто передавал» ломаными печатными часто повторялось одно и то же слово: ОПЕКУН. Без имени. И подпись — одна и та же, крючок с петлёй, похожий на маленькую лозу.
У самой нижней страницы — вложенный конверт без марок. Пальцы по привычке надели перчатки. Внутри — фотография: веранда «Лозы», две ступени, на второй — фигура в длинном чёрном плаще, снятая в профиль. Лица не видно, только линия плеч и две дуги — отражённый в стекле блик от лезвий, будто кто-то держит их низко, как крылья.
На обороте — шариковой ручкой: «Не зови. Я рядом».
Катя положила фото обратно, но не вернула в конверт: спрятала в нагрудный карман сумки. Не как трофей — как ключ, который может подойти к двери, на которую ещё не смотрела.
Слева, у пола, почти под стеллажом, её фонарь полоснул белым. Детская ладошка — выцветший отпечаток — тот самый, что она видела в подвале ночью, только здесь он был свежее. Над ладошкой — тонкая лозинка, наискось, словно чья-то рука торопилась дорисовать.
Три чётких удара разрезали тишину: дзынь... дзынь... дзынь. Не из коридора — из подвала. Ровные, как метроном.
— Не зову, — сказала Катя — тихо, но для того, кому надо. — Иду.
⸻
Лестница вниз пахла сыростью. Ступени местами просели, но держали. Свет дневной здесь не жил; фонарь резал тьму на сгустки. Вода тонкими дорожками бежала к решётке в полу. В левом закутке — знакомый круг, по краю — знакомая лоза. В центре — новые слова: НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ.
Катя встала на линию круга носком ботинка — не переступая — и подняла взгляд. Впереди, в глухом коридоре, появился свет — не электрический, а как от белого окна, которого здесь не могло быть. Его было достаточно, чтобы увидеть: на кирпиче, справа, мелом (или костью?) выведено неровно: ОПЕКУН — ТАМ и стрелка в сторону стены.
Стена там была древней и ровной. На уровне груди — две кирпичины с иным, более тёмным оттенком, как будто их вставили позже. Катя провела пальцами — запястье отозвалось знакомым холодом. Она убрала перчатки и коснулась кожи к кирпичу. Камень был тёплым.
— Ключ, — сказала она. — Где?
Пауза сжалась. Потом за спиной, наверху, в холле, тихо звякнул звонок — ровно один раз. Не «три», как всегда. Один. Когда эхо ушло, на её ладони, в том самом месте, где с вечера сидело серое кольцо «копоти», стало теплее. Кольцо как будто расширилось, вытянулось в тонкую лозу к большому пальцу, нарисовало крохотную петлю — крючок.
Катя приложила ладонь к темнеющим кирпичам ещё раз, уже петлёй в центр. Что-то мягко щёлкнуло, как дверца старого шкафа. Кирпичи чуть утонули. Между ними со вздохом разошлась тонкая щель — ровная, будто вырезанная. Воздух шевельнулся — пахнул старой бумагой, волосяной верёвкой, детским тальком.
— Спасибо, — сказала Катя — не стене, не себе, ей.
Щель расширилась до ладони. Внутри — темнота, но не пустая: плотная, как время. Катя глубоко вдохнула, на четыре — выдохнула, на четыре, и потянула край — к ней вышел небольшой свёрток в промасленной ткани. На узле — всё тот же крючок-петля, только чернилами. Она развязала.
Внутри — ключ. Настоящий, железный. Старый, с круглой бородкой и отшлифованным временем ухватом. На бородке — выцарапанное «Л». Ниже — тёмная, вросшая в металл линия лозы.
— Архив, — сказала она. — Или веранда.
Ответа не было. Только вода продолжала стекать в решётку — терпеливо, как стрелки на часах.
Катя положила ключ в карман и закрыла «тайник» обратно: кирпичи вышли на место без скрипа, будто ожидали этого движения. В голове на секунду стало шумно, как в невключённом телевизоре. Пройдёт.
На обратной дороге наверх она впервые за эти дни позволила себе улыбнуться — коротко, как отметку о сделанном. В холле зеркальная поверхность двери была пустой. Но когда она проходила мимо, боковым зрением поймала: в отражении коридор тянется длиннее на метр. Не остановилась. Не оглядывайся — правило, записанное чёрной ручкой, было крепче зеркал.
На улице воздух показался светлее. Небо — живее. Ворона снова сидела под карнизом, наклонив голову. Катя подняла два пальца — подожди. Птица не улетела.
Она дошла до трассы пешком. Машины притормаживали неохотно, но остановилась белая «Газель». Водитель кивнул. В салоне пахло резиной и свежим хлебом (в кузове, видно, перевозили булки — тонкий, тёплый запах делал мир реальнее). В телефоне в этот момент раздался едва слышный «дзынь» — не сообщение, не звонок, а воспоминание звука. На экране, без уведомления, на секунду возникло слово:
КЛЮЧ.
— Есть, — сказала Катя.
Город встретил светом витрин и мокрым бетоном. У подъезда коробка со старыми книгами перезимовала у батареи — кто-то занёс внутрь. Сверху лежала «Хрестоматия», и на её полях детским почерком было выведено: «Не зови. Дождись». Вчера этой надписи не было. Бумага была сухой, чернила свежими.
Дома она переоделась, перевязалась и положила ключ на стол — так, чтобы он лежал на листке с её правилами. Металл оставил маленькое круглое пятно — тёплое. Катя провела по нему кончиком пальца: чувствую.
Вечер опустился мягко. На стекле ничего не писали. Только под самой рамой, тонким инеем, вытянулась незримая линия — лоза, едва заметная. Она не тронула её. Просто зажгла лампу, поставила чайник и села напротив ключа, как напротив собеседника.
— Утром, — сказала она. — По порядку.
Ключ не звенел, но всё равно звучал — как слово, которое уже имеется, но ещё не произнесено. Впервые за много ночей «до утра» стало не только обещанием — стало планом.