Феникс

Дворец Астры. Он въелся под кожу, впился в кости, осел мертвым грузом в самой глубине, где когда-то прятались надежда и ярость. Не роскошь давила – эти бесконечные зеркальные полы, отражающие лишь страх в потупленных глазах, эти золоченые карнизы, под которыми копошились серые тени слуг. Давил воздух. Густой, спертый, пропитанный копотью тысяч свечей, приторной сладостью увядающих орхидей в вазах величиной с тушу кабана, и чем-то другим... Тяжелым. Гнетущим. Как будто сама сущность власти здесь прогнила насквозь, отравляя все вокруг. Я дернула грубый шерстяной подол платья – униформы кухонной девки Лиры – чувствуя, как сквозь дешевую ткань въелась въедливая грязь с сапог какого-нибудь надсмотрщика. Грязь была реальнее этой роли. Фальшь «Лиры» липла к душе мерзкой пленкой.

Три дня. Три бесконечных дня, вытянутых в нитку унижений, сшитых страхом. Мы втиснулись сюда, как гвозди в щель, благодаря Маркизе. Ее появление у служебных ворот на рассвете первого дня было как призрак – нежданный, тревожный. Она вынырнула из толпы таких же серых, забитых теней, но в ее усталых глазах горел знакомый огонек – смесь мудрости и непокорности. Без лишних слов сунула нам потертые пергаменты с печатями, похожими на кляксы – «рекомендации» от несуществующего поместья где-то на задворках Ронтанды. Ее пальцы, шершавые от трав и магии, сжали мою руку на мгновение с силой, от которой захватило дух.

– Голова ниже, глаза в пол, уши настежь, – прошептала она, ее голос был как шелест сухих листьев под ветром. – Ничего не записывайте – запомните. Ждите. Сигнал придет. Я найду вас.

Ее взгляд скользнул по моим волосам, спрятанным под грязным платком, по лицу Тэхена, уже начавшему принимать туповатое выражение «Вана». В ее глазах мелькнуло что-то... предостерегающее? Тревожное? Или просто усталость?

– Дворец видит. Всегда. Не дайте ему увидеть вас.

И она растворилась в утреннем потоке слуг, стекавшем во внутренности каменного чудовища. Бесследно. Как будто ее и не было. Эта мысль точила мозг острее любого лезвия Теней: предала? Схватили в первый же час? Или... она уже стала еще одной тенью в этих проклятых стенах? Каждую ночь, на жесткой соломенной подстилке в душной каморке с десятком других девок, я ловила себя на том, что прислушиваюсь к скрипам и шагам за дверью, ожидая услышать ее низкий голос. Тишина. Лишь храп и всхлипывания во сне.

Жизнь «Лиры» была чередой унизительных ритуалов, от которых немела душа. Коленопреклоненное мытье полов едкой щелочной жижей, разъедавшей кожу до красноты. Бесконечное ношение тяжеленных подносов с яствами, от запаха которых сводило желудок, пока мы довольствовались черствым хлебом и похлебкой. Постоянное чувство чужих глаз – надзирательниц с лицами, как застывшее тесто, старших лакеев с масляными улыбками и похлопываниями по заду, гвардейцев в черных, как ночь без звезд, латах. Их безликие маски скользили по тебе, как по куску мебели, но от этого было не легче. Каждый взгляд, задержавшийся на мне чуть дольше, заставлял сердце колотиться, как пойманную птицу, а внутренний огонь – булькать и рваться наружу где-то под диафрагмой. Тише. Спокойно. Не сейчас. Не здесь. Дыши. Я сжимала ручку швабры или край подноса до побеления костяшек, глотая ком страха, который стоял колом в горле. Страха не только за себя. За Тэхена. За ту неконтролируемую бурю, что могла вырваться из меня и спалить всё дотла в этом золотом склепе.

Тэхен... Он играл «Вана» с пугающей, почти оскорбительной убедительностью. Его «мычание», нелепые жесты, вечно перепачканное лицо и сгорбленная спина – это был шедевр перевоплощения. Порой, видя, как он тупо пялится на указания мажордома, роняя слюни на камзол, я ловила себя на дикой мысли: а вдруг он и правда... Но потом ловила его быстрый, острый, как бритва, взгляд, брошенный украдкой, когда никто не видел. Или чувствовала, как его плечо намеренно, едва заметно касается моего в толчее узкого коридора – безмолвный вопрос: «Держишься, огонечек?». Он был моим якорем в этом море лжи, позолоты и вездесущей угрозы. Его присутствие – глухонемого, неуклюжего, вечно воняющего конюшней Вана – было единственным островком знакомого, хоть и безумного, мира в абсолютно чуждом и враждебном океане.

На второй день случилось то, что чуть не разорвало тонкую нить нашего притворства. Мы тащили корзины с грубым, но чистым бельем из прачечной через один из бесчисленных коридоров для черной работы. Впереди, пошатываясь под непосильной ношей дров для каминов в тронном зале, ковылял старик-дворецкий. Его спина была согнута дугой, руки, обтянутые кожей, похожей на пергамент, тряслись. Каждый шаг давался ему с трудом. Он был живым воплощением того, как дворец перемалывает людей в пыль, медленно, неотвратимо. И он оступился. Полено, скользкое от смолы, вырвалось из его цепких, но слабых пальцев и с глухим, зловещим стуком грохнулось на только что отполированный до ослепительного блеска паркет. Звук был как выстрел. На зеркальной поверхности осталась глубокая, безобразная царапина и грязный, смолистый след.

Из тени бокового проема, словно стервятники на падаль, материализовались двое гвардейцев. Не Теней – обычных, но от этого не менее жестоких.

– Дряхлая развалина! – рявкнул один, грубо вцепившись в воротник старика и дернув так, что тот чуть не упал. – Знаешь, чьи ноги ступают по этому полу? Королевские! Ты представляешь, что с тобой сделают?

Старик замер. Весь его трясущийся страх, вся прожитая жизнь страха перед властью, сконцентрировались в его расширенных глазах. Он не пытался оправдываться, лишь беззвучно шевелил синими губами, будто моля о пощаде, которой здесь не знали.

Я почувствовала, как по спине пробежали ледяные мурашки, а внутри – знакомое, едкое, предательское тепло. Гнев. Жгучая, слепая ярость от несправедливости. Желание швырнуть свою корзину с бельем в эти тупые, жестокие рожи. Нет! Нельзя! Безумие! Я впилась ногтями в ладони так, что боль пронзила запястья. Рядом Тэхен замер. Я увидела, как под гадким камзолом напряглись каждое сухожилие, каждая мышца его спины. Его взгляд, обычно притворно-тупой, остекленевший, стал вдруг острым, хищным, полным смертоносной ярости. Он готовился к прыжку. К глупости. К самоубийственной, отчаянной глупости.

Но прежде чем он успел сделать шаг, сдвинулся с места, я сама рванулась вперед. Не думая. На чистом инстинкте, заглушающем голос разума. Я плюхнулась на колени прямо перед гвардейцами, с грохотом швырнув свою корзину, и схватила грязную, мокрую тряпку, которую только что использовала для пола.

– Виновата, господа добрые, виновата! – залепетала она , изо всех сил вживаясь в роль тупой, перепуганной деревенщины Лиры. Красноволосая начала яростно тереть след от полена, заслоняя собой старика своим телом. – Это я, дура недоделанная! Пол тут мыла, да недосух оставила... Старику нога на мокром подкосилась! Я сейчас, я все утру, как новенько! Не гневайтесь, прошу! – Дженни плеснула на пол воду из своего ведра, превращая царапину и смоляное пятно в мутную, размазанную жижу, и продолжала тереть с идиотским усердием, размазывая грязь еще больше.

Гвардейцы растерялись. Мой внезапный визг, моя очевидная глупость и готовность взять чужую вину на себя сбили их с толку. Они переглянулись. В их глазах читалось скорее презрительное недоумение, чем гнев.

– Трепло деревенское! – фыркнул один, плюнув почти мне на руки. – Чтоб через пять минут сухо было и блестело! И чтоб этот динозавр больше на глаза не попадался! Исчезни! – Он грубо толкнул старика в сторону, заставив того пошатнуться.

Старик бросил на меня один-единственный взгляд. В нем была немыслимая смесь благодарности, ужаса и... жалости? Ко мне? Он поспешно заковылял прочь, бросив свою ношу дров. Я продолжала тереть уже безупречно чистый участок пола с маниакальным усердием, пока гвардейцы не скрылись за поворотом, ворча что-то невнятное про тупую челядь. Только тогда я позволила себе выдохнуть. Руки дрожали так, что тряпка выпала из пальцев. Внутри все горело от унижения, адреналина и бессильного гнева. Я подняла глаза. Тэхен стоял рядом, его лицо под слоем нарочитой грязи было каменной маской, но в глубине его аметистовых глаз я прочла... уважение? Или просто тревогу за мою необузданную порывистость, которая едва не погубила нас?

– Лира... умна, – пробормотал он глухим, гортанным «ванским» голосом, нагибаясь, чтобы поднять тряпку и незаметно сжать её руку на долю секунды. Его пальцы были теплыми и твердыми. – Но... падать... больно. Могла... лицом... – Он сделал жест рукой, имитируя удар об пол.

В его притворном, нечленораздельном бормотании я услышала настоящий упрек и заботу.

– Ван... молодец, – процедила Дженни сквозь стиснутые зубы, отряхивая колени. Грязь въелась в кожу. – Дрова... подобрал. Старику... потом беда. – они обменялись долгим, понимающим взглядом.

Этот эпизод не сделал дворец роднее. Он лишь вбил глубже ненависть к этому месту, его порядкам, его самой сути. И страх. Постоянный, гнетущий, липкий страх теперь окрашивался еще и в цвет стыда за собственную слабость, за этот вынужденный фарс.

На третий день, ближе к вечеру, когда мы спускались по скользкой, крутой служебной лестнице, таща очередную корзину с бутылями дешевого вина для кухонной челяди из глубоких, сырых погребов, это случилось. Тэхен, шедший впереди и несший основную тяжесть ноши, вдруг замер как вкопанный. Его спина под гадким камзолом превратилась в каменный монолит. Корзина с бутылками с глухим стуком опустилась на ступеньку. Я, шедшая следом, чуть не врезалась в него, едва удержав равновесие и свою корзину.

– Ван? – выдохнула она, сердце екнуло. Оглянулась – пусто, слава Богам. – Что стряслось?
Он не ответил. Его рука в грубой рукавице впилась в свое запястье – туда, где под тканью скрывалась метка Раэна, оставленная Чимином как маяк и канал связи. Его лицо исказила гримаса не физической боли, а чего-то более глубокого, душевного. Муки. Его дыхание стало прерывистым, хриплым.

– Джен... – его голос был чужим шепотом, хриплым, натянутым, как струна перед разрывом. Совсем не «ванским». – Чувствуешь?.. Там... Он...

Сначала – ничего, кроме привычного гнета и вони погребов. Потом, сквозь общую тяжесть дворца, пробилось. Как ледяная игла, вонзившаяся прямо в основание черепа. Не звук. Вибрация. Исходящая от него. От метки. Она всегда была тихим, едва теплым присутствием, слабым напоминанием о связи, о друге где-то там. Сейчас она вздрогнула. Холодно, резко, болезненно. Потом – еще толчок. Сильнее. Глубже. Не просто сигнал. Это был... крик. Немой, отчаянный, пронизывающий до костей ледяной ужас крик, переданный по магической нити. Боль. Нечеловеческая, разрывающая боль. И направление – жгуче-холодная нить, потянувшая в самое нутро каменного чудовища, в его черное сердце.

– Чимин... – имя сорвалось с её губ само собой, беззвучным шепотом.

Внутри все сжалось в ледяной ком. Он жив. Но то, что передавала метка... это было не жизнь. Это была агония. Запертая, мучимая где-то в глубинах этого ада. Мой собственный огонь, притихший и загнанный в угол за три дня унижений, рванулся в ответ на эту ледяную боль. Едкое, знакомое тепло хлынуло по венам, ударило в виски. Нет! Не сейчас! Не здесь! Я впилась ногтями в ладони до крови, пытаясь втолкнуть силу обратно, сжать ее в кулак, задушить. Тэхен медленно повернулся ко мне. Его лицо было пепельно-серым под слоем грязи, глаза горели нечеловеческим светом – смесью первобытной ярости и абсолютного ужаса.

– Запад... – прохрипел он, с трудом выговаривая слова. Метка буквально жгла его изнутри, высасывая силы, заставляя его держаться за перила. – Крыло... Глубоко... Там, где... стонет... Он... там. Идти... Сейчас... Или... – Он не договорил.

Потерять его? Снова? После всего?

Решение было безумием. Чистой воды самоубийством. Бросить корзины. Бежать через дворец, кишащий глазами, ушами и Тенями. Наперекор всем инстинктам самосохранения, всем законам этой проклятой игры в прятки. Но этот ледяной вопль в крови Тэхена, этот крик растерзанной души Чимина был сильнее. Сильнее страха. Сильнее разума. Сильнее всего.

Мы бросили корзины с вином на ступенях. Один взгляд – быстрый, полный понимания и безумной решимости – и мы метнулись в узкий, темный проход, ведущий вглубь, прочь от оживленных путей. Страх гнал ноги, смешиваясь с адреналином, яростью и каким-то почти животным желанием действовать. Мы бежали по полутемным, пахнущим плесенью и мышиным пометом коридорам для прислуги, мимо ошарашенных горничных, застывших с бельем в руках, и ленивых кухонных подмастерьев, жующих краюху хлеба. Сердце колотилось так громко, что казалось, его эхо разносится по всему коридору. Каждый поворот был прыжком в бездну. Каждая открытая дверь – потенциальной засадой. Каждые шаги за спиной – приговором. Мы шли на ощупь, ведомые только этим ледяным, мучительным импульсом метки Раэна, который тянул Тэхена, как пса на привязи, все глубже в запретное сердце Западного крыла.

Здесь было иначе. Значительно холоднее. Тише. Словно сама жизнь здесь замерла. Воздух был тяжел, как свинец, пропитан запахом старого, непроветриваемого камня, вековой пыли и... чего-то еще? Лекарственного? Йода? Или... гниющей плоти? Давление магии усиливалось с каждым шагом, физически давя на виски, сжимая легкие. Роскошь осталась позади. Стены здесь были голым, потемневшим камнем, местами покрытым мшистыми наростами. Фрески... Боги, эти фрески. Не пиры и охоты. Странные, пугающие символы, переплетающиеся, как змеи. Сцены, от которых кровь стыла в жилах: фигуры, прикованные к столбам, фигуры под ножами... алхимические схемы, больше похожие на чертежи пыток. Мне казалось, каменные лики на угрюмых барельефах следят за нами немигающими, пустыми глазницами. Я чувствовала, как мой внутренний огонь бурлит в ответ на эту мрачную, больную энергию места, на невыносимую боль Чимина, рвущуюся к нам через странную связь. Его удерживали силой. Его ломали. Мучили. Эта мысль вызывала тошнотворный спазм в желудке. Я сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в старые царапины на ладонях. Держись. Ради него. Ради нас. Скоро конец. Но конец ли? Или только начало еще большей боли?

И вот мы стояли. В конце длинного, абсолютно пустынного коридора, похожего на туннель в горе. Он освещался лишь парой чадящих, тусклых светильников, вмурованных в стены и бросающих дрожащие тени. Конец пути упирался в них. Не дверь. Врата. Чудовищные, подавляющие, отлитые из какого-то темного, почти абсорбирующего свет металла. Они были огромны, от пола до высокого потолка, покрыты рельефными узорами, которые казались живыми в полумраке. Переплетенные цепи. Стилизованные, искаженные фигуры... фениксы? Да, но не возрождающиеся. Скованные. Искалеченные. Их крылья были переломаны и опутаны, шеи вывернуты в немой агонии, клювы разинуты в беззвучном крике вечного мучения. По самому краю створов, как кайма из боли, тянулись строки рун, выгравированных глубоко в металле. Они не светились, но казалось, что они высасывают тепло и свет из пространства, оставляя после себя ощущение ледяной, бездонной пустоты. От двери исходил холод. Физический, пронизывающий до костей, пробирающий в дрожь холод, не имеющий ничего общего с температурой воздуха. Сигнал метки Раэна на груди Тэхена взвыл – ледяной, пронзительный, полный нечеловеческой муки и отчаяния. Он бился под кожей Тэхена, как пойманная птица, пытающаяся разбить клетку грудью.

– Он там, – голос Тэхена был хриплым, сдавленным от невыносимого напряжения и боли. Он стоял, сжимая запястье с меткой так, что пальцы побелели. Его лицо было искажено гримасой, в которой смешались ярость, ужас и физическая боль от сигнала. – Чимин... Боги... Что они... делают? Я... чувствую... пустоту... Холод... И боль... Такую боль... – Его голос сорвался на шепот.

Я подошла ближе к дверям, не решаясь коснуться леденящего металла. Сам холод, казалось, исходил от него, обволакивая, проникая внутрь. Мой собственный огонь внутри заурчал в ответ – не яростным ревом, а низким, глухим, древним гневом против этих цепей, против этой тьмы, пытавшейся сломить, уничтожить то, что по самой своей природе должно быть свободным. Страх леденил кровь, смешиваясь с яростью, образуя гремучую смесь в груди. Что скрывалось за этими вратами? Лаборатория безумного алхимика? Тюрьма для неугодных? Пыточная камера? Что они делали с Чимином, чтобы его связь, его самая суть, кричала такой ледяной, разрывающей душу агонией?

Тэхен сделал шаг вперед, его тень, искаженная и огромная, легла на зловещие узоры скованных фениксов, словно еще одна цепь. Он повернул ко мне голову. В его аметистовых глазах, несмотря на боль, ужас и немой вопрос о том, что ждет нас за дверью, читалась знакомая, острая решимость. И та самая искра, которая всегда зажигалась перед тем, как он бросался в самое пекло безумия. Ирония. Вызов. Последний бастион перед бездной.

– Ну что, огонечек, – его голос звучал нарочито бодро, но под этой легкостью я слышала закаленную сталь. – Готовы устроить в королевском морозильнике небольшой... пожарчик? С доставкой прямо к его трону?

Я не ответила словами. Я достала из потайного кармана под юбкой короткий, отполированный до блеска кинжал – верный спутник всех наших побегов. Его лезвие холодно блеснуло в тусклом, почти поглощенном дверьми свете. Я встретила его взгляд. И в моих глазах, я знала, вспыхнул тот самый неугасимый огонь – смесь леденящего страха, безумной ярости и готовности сжечь все дотла. Я поднесла ладонь к леденящему металлу двери, рядом с его рукой. Не прикасаясь. Готовность к удару. Готовность к пламени. Готовность к тому, что ждет за порогом – будь то конец или новое начало.

– Заждалась, болван, – выдохнула она, и в голосе моем не было ни капли Лиры. Только Дженни. С ее огнем и ее болью. – Особенно если это испортит его драгоценные, проклятые обои и барельефные стены. Давай вытащим нашего болтливого лекаря из этого ледяного ада. И пусть весь этот прогнивший дворец запомнит раз и навсегда: фениксы не терпят цепей. И выходят из-под контроля самым жарким образом.

Мы стояли плечом к плечу перед Вратами в Ад. Вонючие, перепачканные слуги в лохмотьях, пахнущие потом, страхом и конюшней. Но внутри – воины. Ледяной крик метки Раэна пульсировал в такт нашему прерывистому дыханию – последняя нить, последнее предупреждение, последний зов. Наши глаза встретились – янтарные, полные огня и решимости, и аметистовые, полные боли и стальной воли. В немом вопросе. В немом ответе. В немой клятве, сильнее любых слов. Вместе. Дверь ждала. Черная, громадная, дышащая холодом смерти и чужой невыносимой болью. А за ней – все ответы. И вся расплата.