Клан

Мне снилось, что я не просто во сне — я внутри себя, но в теле, которое не узнаю. Мир вокруг был густой, как дым, цвета словно стерлись, оставив только силуэты и ощущение чего-то древнего. Я стояла в круге из света, но этот свет был не спасением — он был напоминанием. Знанием. Судом.

В руках — книга. Тяжёлая, пульсирующая, как будто живая. Обложка холодила ладони, символ на ней горел внутренним огнём. Я знала: это не просто книга. Это — якорь. Связь. Капсула, в которой хранилось то, что нельзя было сказать вслух.

Рядом — Она. Высокая, как тень. Лицо будто вырезано из ночи: острые скулы, изломанные брови, черные глаза, в которых не отражался свет — только бездна. Волосы, цвета угля, развевались, как чёрное знамя. Вся она — воплощение силы и одиночества.

Она была мной. Но не мной.

Та, кем я могла бы стать. Или кем уже когда-то была.

Жёсткая. Безжалостная. Мудрая до боли.

Она смотрела на меня так, как никто не смотрел — будто знала каждый мой будущий шаг, каждый страх. И всё равно стояла рядом. Не осуждая. Просто — ожидая.

— Часть меня останется, — прошептала она, и её голос звенел в костях, — чтобы ты нашла путь. Когда наступит час.

И я увидела, как её пальцы медленно разжались, и книга будто вобрала в себя что-то невидимое. Не душу — больше. Решение. Память. Суть.

А потом — тьма.

Я проснулась резко, как от удара в грудь. Воздух был плотным, ночь — глухой, и только моё сердце стучало, как предвестник беды.

Я не могла больше спать. Всё тело вибрировало, как натянутая струна. Я села, укрылась пледом, словно под щитом, но плед не мог защитить от того, что дрожало внутри. Страх, волнение, волнение от страха — всё перемешалось в один сгусток. Сердце колотилось, как будто хотело убежать раньше меня.

Книга лежала на коленях. Не просто предмет. Не просто знание. Живое. Это ощущалось теперь кожей — будто внутри неё кто-то дышал, как тихий зверь, притаившийся в темноте.

Я провела рукой по обложке. Тепло. Почти пульсация. Как будто она чувствовала меня. Слышала. Узнавала.

— Я не знаю, правильно ли это, — прошептала. — Я не знаю, ты ли это... или я. Я не уверена, что готова. Но я больше не могу молчать.

Мои пальцы дрожали, когда я раскрыла её. Страницы будто колыхнулись от моего прикосновения, как будто им стало легче дышать. Внутри не было слов — сначала. Только темнота чернил, и пустота между строк. А потом — шорох. Тихий, еле уловимый. Как ветер по старым коридорам.

Я закрыла глаза, сосредоточилась, будто ныряя внутрь себя. Глубоко. Глубже.

Если там, в прошлом, я что-то знала... если часть меня спрятала ответы... пусть она откликнется. Только бы не молчала.

И вдруг — книга вспыхнула. Нет, не огнём — светом, мягким, мерцающим, словно звёздной пылью. Словно душа, вырывающаяся из глубины.

На страницах начали проступать очертания. Образ — лицо. Тот самый силуэт из сна. Чёрные глаза, чёрные волосы, черты, вырезанные из ночи. Её губы не двигались, но голос пронёсся сквозь меня, как порыв ветра в рассветной тишине:

Ты дрожишь — значит, ещё можешь выбирать.
Ты зовёшь — значит, пришла пора услышать.
Я не враг тебе. Я — ты, когда была сильнее.
Когда пришлось отдать многое, чтобы сохранить главное.
Найди дверь. Вернись туда, где был разрыв.

Я вцепилась в книгу, как в спасательный круг. Слёзы подступили к глазам — не от страха, от узнавания.

Теперь страницы остановились. Бумага потемнела, будто кто-то пролил на неё чернила. Но в этом чёрном пятне, как в небе перед бурей, начал вырисовываться знак — круг, разорванный в одном месте. Я видела его раньше... но только теперь поняла, насколько он важен.

И рядом — слово.

"Ланис."

Имя. То самое, что я слышала в лесу. Оно пульсировало где-то внутри, отзывалось сердечным эхом.

— Это была ты... — прошептала я. Или я. Тогда. Раньше.

Под символом проявились ещё слова, будто кто-то только что вывел их пером, только чернила были не чернильные, а будто вырезанные светом:

"Он винит себя.
Он думает, что подвёл.
Но я знала.
И я выбрала путь.
Дверь всё ещё помнит меня.
И он — тоже."

Дыхание перехватило.

Рафаил...

Он верит, что это он разрушил всё. Что это он не справился. А если всё было иначе?

Если всё это время он жил с ложью, которую я — прошлая — подарила ему ради спасения?..

Страницы дрогнули, будто кто-то невидимый провёл по ним рукой. Чернила не падали сверху, они проступали изнутри, как будто буквы жили в бумаге, просто ждали сигнала, чтобы проявиться.

И вот они возникли. Мягко, чётко, с пугающей ясностью:

«Там, где мёртвые помнят свет, всё откроется, когда ты назовёшь своё имя.»

Я читала их — и не верила. Не могла. Всё слишком просто. Слишком прямолинейно, чтобы быть безопасным.

— Это ловушка, — прошептала я, но сама себе не поверила.

Эти слова были не подсказкой. Они были испытанием. Они не обещали свет. Они проверяли: осмелюсь ли я взглянуть в темноту.

Я сжала пальцы на краях книги, и они задрожали. Что, если я уже слышала это имя — в снах, в шепоте стен, в голосах, которые замирали на краю сознания? А если я скажу его — и это всё, что от меня требовалось, чтобы сломать печать? Или впустить то, что должно было остаться за гранью?

"Своё имя..."
А если я вовсе не знаю, кто я?

Я чувствовала, как поднимается волна — не страха, нет. Ужаса. Того, что нельзя объяснить. Я — как на краю утёса, где ветер знает твои тайны.

Книга больше не мерцала. Слова остались — живые, пульсирующие, словно дышали моим же дыханием. Страница была не страницей. Лицо. Взгляд. Призыв.

Я не могла сидеть больше. Я не могла дышать в этой комнате.

Осторожно, стараясь не скрипнуть половицей, я встала. Мир вокруг замер — в той особой тишине, что бывает только глубокой ночью, когда границы между мирами становятся тоньше.

Я не знала, куда идти. Но сердце — та древняя вещь внутри меня, что знала больше, чем разум, — оно уже стучало в ритм дороги.

Я надела пальто, сунула книгу за пазуху, к самому телу — как оберег. И вышла в ночь, где каждый шаг отзывался в костях.

Ноги вели меня туда, куда бы пошёл каждый, прочитав такое послание.
К мёртвым.

Старое кладбище раскинулось на южной окраине, за тонкой полосой леса. Я знала дорогу. Ноги сами вели, как будто я уже ходила сюда не раз. Как будто приходила — но не с цветами, а с вопросами.

Воздух был с туманом — вязкий, пахнущий прелыми листьями, как дыхание земли. Ворота были стары, кованые, проржавевшие в узорах, которые, возможно, кто-то мог бы прочесть как заклинание. Я толкнула створку — она поддалась без скрипа.
Слишком легко.
Слишком... приветливо.

Покойники не шевелились. Но я чувствовала их взгляд. Не лицами, нет — временем. Пространством. Самой тишиной, которая звучала как: "Зачем пришла?"

Я шла между могил. В каждом имени хотелось найти отклик. Я звала — шепотом, внутренне.
— Ну же... если здесь... покажите...

Но книга молчала. Ни одной строки, ни отблеска чернил.
Как будто я ошиблась адресом.

Я присела на низкий, облупившийся камень. Ветер шевелил волосы. Мне стало зябко, но не от холода. От... глухой досады. Нет. Не здесь.

Здесь смерть, да. Но без света.
А в той фразе было сказано иначе: "Где мёртвые помнят свет..."
Тут никто не помнит. Только забывают.

Я опустила взгляд на землю, и мне вдруг показалось, что почва под ногами — как пепел. Как обугленная память.

И тогда я услышала. Нет, не голос.
Намерение.

Что-то внутри меня, как струна, дрогнуло: Ты не туда смотришь.
Это место — о смерти. А ты ищешь — жизнь после неё.
Память. Не забвение.

Я поднялась.

Пора искать другое место. Место, где мёртвые хотят быть услышанными, а не забыты.
Место, где когда-то горел свет — и где он, возможно, всё ещё тлеет под прахом.

Я вышла с кладбища, сжав пальцы на книге, как будто это могло удержать смысл написанного.

Фраза обжигала изнутри. Казалась слишком ясной. Слишком прямой. И потому — подозрительной. Я не верила, что всё может быть настолько просто. Что всё, что нужно — просто найти место и... произнести имя. Моё имя. То, что я ещё сама не назвала.

Лужи отражали тусклый свет фонарей, как разбитые зеркала. Я брела по пустой улице, будто в ожидании, что ответ догонит меня сам. Не догнал.

Может, стоит поговорить с Маргарет. Она стара, она много знает. Или с Рафаилом. Он тоже видел, чувствовал, искал.
Но... стоит ли? Это как открыть банку с осами. Раз сказать — и уже не закроешь. Особенно если он поймёт, что я снова ищу. Что приближаюсь к тем дверям, от которых он пытался меня отвести.

А если я ошибаюсь? Если вопрос, который я задам, обернётся для кого-то болью?
Или правдой, от которой не будет пути назад.

Я прижала книгу к груди. Холод стал гуще. А внутри только один звук — тихое, еле уловимое:
спроси...

Я свернула в знакомый переулок, и меня окутал промозглый ветер, точно пытавшийся отговорить. Шорохи за спиной, влажная брусчатка под ногами — всё казалось нереальным. А может, и я сама — просто гостья в этом городе теней. Я точно знала, где находится его дом. Помнила каждый шаг, каждый поворот, когда уходила оттуда — злая, живая, с пылающим сердцем. А сейчас... будто сама улица забыла меня.

Я шла, и в голове вертелись мысли.
Бессмертный. Рафаил — бессмертный.
Что он делает, когда весь город спит?
Он ложится, закрывает глаза... или просто сидит в темноте, глядя в пустоту? Ест ли он? Или уже забыл вкус еды? Смеётся ли, плачет ли, когда никто не видит?

Я представила, как он стоит у окна в полной тишине, и ночь смотрит на него так же, как он — на неё: без страха, без ожидания. И он, возможно, ничего не чувствует. Или чувствует слишком много, и потому не выносит света.

И вот он — дом.

Он будто вырос из земли, как скелет давно забытого дерева. Потемневший фасад, облетевшие ставни, заросшая тропинка, облупленная калитка, за которой начиналась тьма. Даже воздух вокруг казался гуще. Ветер здесь не дул, он стелился, как дым.

Дом не приветствовал. Он наблюдал.

Старые кирпичи темнели влагой, чердак глядел вниз, как закрытый глаз. У стены что-то шевельнулось — кошка или чья-то тень, но я даже не вздрогнула. Здесь всё дышало его присутствием. Его — и чего-то ещё. Чего-то, что осталось после ритуала. Или до него.

Я подошла ближе. Каждый шаг отдавался в груди. Дом не менялся, но и не оставался прежним — как он сам.

— Рафаил, — выдохнула я. Не в надежде, а чтобы почувствовать, как имя скользнёт по губам.

Ответом стала тишина. Не звенящая, не зловещая — уставшая. Как будто он знал, что я приду, и не стал ждать.

Я положила руку на калитку. Та дрогнула под пальцами, как будто вздохнула.

Я не сразу открыла ее. Стояла на месте, будто что-то невидимое держало за плечи. То ли дом сам, то ли мои собственные сомнения.

В груди росло ощущение, будто я стою на пороге не просто чужого жилища, а целой бездны. Рафаил был частью этой бездны. Я чувствовала её дыхание сквозь трещины в стенах, слышала её в скрипе досок под ногами, в стуке сердца, которое вдруг стало слишком громким.

Стоит ли заходить?

Часть меня шептала: нет, не сейчас, вернись, попроси Маргарет, поговори с Томом, с кем угодно, только не с ним.
Но другая часть — та, что проснулась в лесу, та, что чувствовала силу под кожей, — та молчала, и в этом молчании был приказ: иди.

Я прислонилась к холодной, покрытой ржавчиной калитке, прижалась лбом к щели между досками. Внутри — тьма, плотная, неподвижная. Как будто сам дом затаил дыхание вместе со мной.

А вдруг он спит?
А если он не спит — значит, знает, что я здесь, и молчит нарочно?
Может, он уже стоит у окна, наблюдает?
Или, может быть, он уже внутри меня чувствует — так, как чувствовал тогда, в ту ночь, когда прикосновение к его руке отзывалось внутри молнией?

Ты уверена, Эйра?

Нет.
Я не была уверена ни в чём.
Что за вопросы я принесу? Что за ответы могу услышать?
Что, если он обманет?
Что, если скажет правду, и я уже не смогу с ней жить?

И всё же я стояла здесь. Под этим небом, на этой земле. Чужой в собственном теле, в собственных воспоминаниях.

Всё могло измениться — одним щелчком, одним словом.
Может, сейчас я открою дверь, и он исчезнет.
А может, наоборот — я сама исчезну, оставшись только в его глазах.

Я закрыла глаза и прислушалась.
К ночи.
К себе.
К тому, что было между нами, и к тому, что могло быть.

Тишина за калиткой вдруг показалась слишком живой. Словно за ней кто-то стоял. Не двигался, не дышал — просто ждал.

Я вдохнула глубже и, наконец, нажала на щеколду. Та с мягким щелчком отварилась. И в этот момент мне показалось, будто я уже перешла границу. Ещё до того, как ступила внутрь.

Дом стоял угрюмо, будто навис над собой. Окна были тёмными, как пустые глазницы, а стены — словно пили свет изнутри. Дом Рафаила казался не просто старым, он был пропитан веками. Он смотрел на меня, как что-то забытое — но не прощённое.

Я дотронулась до дверной ручки. Пальцы замерли. Не потому что боялась — потому что сомневалась: имею ли я право входить в его тишину? В его вечность?

Но дверь поддалась сразу — не скрипнула, не сопротивлялась. Просто открылась. Как будто не я пришла — как будто меня впустили.

Внутри было прохладно, но не мёртво. Воздух носил запахи старой древесины, воска, и чего-то более глубокого, как будто запах сна, от которого не проснуться. Я шагнула внутрь, и тени медленно сомкнулись за спиной.

Коридор тянулся передо мной — длинный, глухой, словно сотканный из чьих-то снов. Пол под ногами был шершавым, неровным. Стены, будто вросшие в саму память дома, несли в себе какие-то тени прошлого — выгравированные следы, выжженные знаки, которые невозможно было прочесть, но невозможно было и не заметить.

Я шла, затаив дыхание. Дом не шумел, не скрипел. Он будто слушал меня. Или вспоминал.

И вдруг — в одной из комнат, через приоткрытую дверь, я увидела дрожащий свет. Свеча. Её пламя колебалось, будто боялось само себя.

Я замерла.

Что, если он там? Спит ли он вообще? Что значит — жить вне времени? Неужели он не ест, не спит? Что он делает, когда никто не смотрит?

Я боялась узнать ответ. Но ноги сами двигались. Медленно, как во сне. Дом будто вел меня — не трогай, не разрушай, просто увидь.

Я подошла ближе, почти касаясь дверного косяка пальцами. Свет свечи играл на стенах — и казалось, что даже его отблеск несёт в себе что-то живое.

Я толкнула дверь чуть шире.

Рафаил сидел в кресле — спина чуть ссутулилась, руки бессильно опущены по бокам, а голова склонилась, будто он уснул или ушёл вглубь себя. Но не это заставило меня замереть, стиснув ладонями дверной косяк.

Его предплечья были изрезаны. Не порезаны случайно — нет. На коже красовались аккуратные, ровные, почти ритуальные надрезы. Кровь стекала по ним тонкими струйками — алыми, густыми, почти чёрными в этом свете. Она капала на пол, но не оставляла лужи. Нет. Она исчезала. Впитывалась в половицы, как будто дерево было жадным, как будто само здание — этот старый, обречённый дом — пил его бессмертие, принимал эту жертву молча и с благодарностью.

Я не дышала.

Рафаил не шевелился. Его лицо было спокойным, почти умиротворённым. Глаза закрыты, губы чуть приоткрыты. Он был похож на статую. Или мертвеца, что наконец нашёл покой.

Моё сердце застучало громче. Гораздо громче.

Что ты делаешь? — хотелось крикнуть. — Зачем?

Но я не проронила ни звука. Потому что внутри знала — он не хотел, чтобы его видели таким. Он — опасный, сильный, вечно сдержанный — сидел передо мной, истекая своей бесконечностью.

Он пытался что-то вытянуть из себя. Изгнать. Стереть.

Бессмертие — это не дар. Это тюрьма, — вдруг мелькнула мысль. И я поняла, что смотрю не на человека, а на память, застрявшую во времени. На ту, что устала быть живой слишком долго.

Что-то внутри меня сжалось, болезненно и тяжело. Рафаил сидел, как мраморная фигура, и только алые дорожки на его руках были живыми, текучими. Но даже в этом — в крови, в его неподвижности — не было слабости. Была только... тоска. Безмерная. Древняя. Пугающая.

Ты правда устал, — подумала я. — До костей, до самой души. Ты просто хочешь конца...

Меня бросило в дрожь. Что, если он правда хочет умереть? А что, если он знал, что я приду, и не спрятался? Что, если он хотел, чтобы я это увидела?

Я не знала, как реагировать. Сердце билось быстро, больно. Мне хотелось подбежать к нему, схватить за плечи, закричать — чтобы он открыл глаза, сказал, что всё в порядке. Что он просто думает, медитирует, черт возьми, хоть что-то.

Но я стояла, вцепившись пальцами в дверной косяк, как в спасательный круг. И не могла. Потому что между нами сейчас — тишина, сотканная из сотни лет одиночества.

Он не спал. Я это чувствовала. Он знал, что я здесь. Но не открывал глаз.

В комнате пахло воском, пеплом и чем-то металлическим. Как будто весь воздух стал густым от боли, которую он прятал. Сколько раз он делал это? Сколько таких вечеров провёл в одиночестве, истекая той кровью, что уже не приносила облегчения?

Я не понимала — зачем он это делает. Но, может, и не нужно было понимать. Может, нужно было просто быть рядом.

Я медленно присела в коридоре, прижав ладони к полу, как будто он мог передать мне ответ через эти половицы, впитавшие его вечность.

Рафаил всё ещё сидел в глубоком кресле. Неподвижный, будто из мрамора вырезанный. Руки по бокам свисали безжизненно, изрезанные, как страницы книги, на которых слишком часто писали и зачеркивали. Кровь стекала медленно. Темными, почти чёрными каплями она сползала по пальцам, падала на пол — и исчезала, будто дерево жадно впитывало её в себя. Не оставляя следов. Не оставляя права на доказательства.

Мне хотелось броситься к нему. Хотелось накричать. Хотелось обнять и вытащить из этого бесконечного молчания. Но я сидела. Потому что понимала — если он выбрал эту тьму, я не имею права её осквернять светом своей паники.

Я смотрела на него — и думала: Каково это — быть бессмертным? Каково это — жить, когда не живёшь? Неужели ты не спишь? Не ешь? Ты просто существуешь между ударами сердца, которых уже не слышишь?

Может, он таким и был с самого начала — призраком внутри своего тела. Может, его боль — это последняя нить, удерживающая его здесь, с нами. Или же он просто устал. От всего. От себя. От века за веком — пустого, как этот дом.

Я ждала. Молча. Даже дыхание затаила, чтобы не спугнуть момент.

И он настал.

Тело Рафаила чуть вздрогнуло. Настолько едва заметно, что это можно было принять за иллюзию. Но я видела. Он не дёрнулся — он проснулся. Тихо, как оживает ветка в первый день весны.

Он вдохнул. Медленно, так глубоко, будто впервые за годы позволил себе воздух. Его грудная клетка поднялась, плечи слабо дрогнули, и наконец — глаза.

Рафаил открыл их.

Карие, как осень в шторм, они встретились с моими — и мне показалось, будто в этот миг в доме стало теплее.

Я не улыбнулась. Не сделала ни шага. Просто осталась сидеть. Всё ещё в тени, всё ещё в стороне.

Тишина между нами была не просто густой — она была вязкой, как смола, и тянулась от него ко мне, обволакивая дыхание, мысли, даже тени на стенах. Дом не шептал, не скрипел, не пытался оправдаться — он просто замер. И я вместе с ним.

Рафаил смотрел прямо в меня. Или сквозь меня? Я не знала. Его взгляд не обвинял, не звал и не отталкивал — он просто был. Без цвета, без смысла. Он будто всё ещё возвращался. Из какой-то бездны, где даже свет теряет имя.

Я отвела глаза. Не могла выдержать этот молчаливый приговор.

Мне было неловко. Неправильно. Я чувствовала себя преступницей, хотя дверь открылась сама, будто приглашая. Но я же знала — приглашение бывает обманчивым. И теперь сидела, как глупая девчонка, в темноте чужого дома, увидев то, что не должна была.

Как ты осмелилась войти, Эйра?
Это была не твоя боль. Не твоя кровь. Не твоя тишина.

И всё же я не уходила. Потому что, несмотря на всё это, моё сердце — сжималось. От страха, от жалости, от нежности, от ощущения, что в его боли было что-то древнее. Что-то большее, чем он сам.

Он всё ещё молчал. Его лицо — бледное, как кость. Веки чуть дрожали, как будто он пытался удержать себя внутри тела. А я... я всё так же сидела, тихо, как призрак в собственном теле, и не знала, что сказать. Ни одно слово не подходило. Всё было слишком мелким, слишком человеческим, слишком живым.

— Почему ты пришла, Эйра? — спросил он тихо, почти беззвучно.

Не упрёк. Не холод. Просто... усталость. Вопрос, будто пущенный в пустоту, без надежды на ответ.

Я вздрогнула, но не от страха. От боли. Его боли. Моей. Нашей.
И не знала, что ответить. Всё внутри сжалось — потому что я сама до конца не знала зачем...

Но я молчала. И он это понял.

Рафаил отвернулся. На секунду показалось, будто его плечи дрогнули. Но он справился с этим. Как всегда.

Он провёл рукой по лицу, стер каплю пота — или крови, что спустилась от виска. Движения были осторожными, почти человеческими, но в них всё равно ощущалась хрупкость того, кто держится на грани. Того, кто уже давно не живёт — а лишь существует.

Я сделала вдох, собираясь заговорить... но слова будто слиплись. На языке было: «Извини, что вошла», но это казалось таким ничтожным. Таким неправильным. Всё во мне колебалось — между желанием прикоснуться к нему и страхом, что любое прикосновение обернётся трещиной. Что он рассыплется.

— Ты ведь не ел, да? — вырвалось глупое, простое, но единственное, что смогла сказать.

Рафаил усмехнулся. Очень легко. Почти по-человечески. И всё же не дотянул до конца — будто усмешка не прошла по горлу, не выдержала его внутренней тяжести.

— Не чувствую голода. Ни жажды. Ни времени, — произнёс он. — А ты?.. Почему ты здесь, Эйра?

На этот раз вопрос был не о фактах. Он спрашивал не о пути, а о сути.

Я смотрела на него, на этот тёмный, безмолвный силуэт посреди комнаты, на кровь, что уже высохла, на свечу, что почти догорела — и не знала, как объяснить.

— Потому что я... боюсь, что снова всё повторю, — прошептала я. — Боюсь, что уже повторяю. И ты... ты один из немногих, кто может знать, как это остановить.

Он медленно поднял взгляд. И впервые за всё это время в его глазах не было отчуждённости. Там была боль. Узнавание. Понимание.

— Не повторяй мою вечность, Эйра, — тихо сказал он. — Ты ещё можешь остановиться.

Я тихо поднялась. Очень медленно, почти боясь, что мои шаги потревожат не воздух — а что-то глубже. Что-то внутри него.

Подошла ближе. Вплотную.

Рафаил всё ещё сидел так же, но теперь его пальцы сжались. Чуть-чуть. Он знал, что я рядом. Не отстранялся.

Я присела напротив, на корточки, обхватив руками колени. Мы были почти на одном уровне, но ощущение оставалось, будто между нами — пропасть. Из лет. Из крови. Из памяти.

— Иногда... — начала я, и голос мой прозвучал тише ветра за окном, — иногда мы так увязаем в вине, что перестаём видеть, откуда она взялась. Становится легче считать, что всё было ошибкой. Личной. Чтобы не искать глубже. Чтобы не вспоминать.

Рафаил медленно открыл глаза и уставился на меня. Карие, наполненные мраком, они смотрели, будто сквозь. В них не было гнева — ещё нет. Только непонимание. Или неверие.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил он, но в голосе уже нарастало напряжение.

Я чуть опустила взгляд, потом снова подняла его — медленно, мягко.

— Я не уверена... Просто иногда кажется, что ты носишь в себе слишком тяжёлую ношу. Как будто она не только твоя.

Молчание. Момент, затянувшийся на век.

А потом он резко поднялся.

— Не смей... — голос сорвался, резкий, как хлыст. — Не нужно говорить о том, чего ты не знаешь.

Он качнулся вперёд, и я уже думала, что он шагнёт — но он пошатнулся. Едва не упал.

Схватился за спинку кресла. Его лицо исказилось от усталости и злости — не на меня, нет. На себя. На слабость. На то, что не может больше стоять гордо, как прежде.

— Ты не представляешь, — прошипел он, — сколько раз я прокручивал это в голове. Сколько раз я убеждал себя, что мог... что должен был... — он затаил дыхание. — Ты не понимаешь, каково это — жить вечность, зная, что ты всё испортил.

Я встала, но не приближалась. Голос всё ещё был мягким:

— А если ты не всё испортил, Рафаил? Если кто-то... воспользовался моментом?

Он вскинул на меня взгляд — дикий, сбивчивый.

— Прекрати. — Голос стал почти жалобным. — Если ты отнимешь у меня даже это... что мне останется?

И снова тишина. Но она уже не казалась пустой. В ней дышали воспоминания, вина, сомнения.

Я сделала шаг вперёд — осторожный, как по тонкому льду, который уже начал трескаться под ногами. Хотела что-то сказать — неважно что. Хоть слово, хоть звук — лишь бы достучаться, хотя бы постучать в дверь, за которой он прятался. Но он уже успел её захлопнуть.

Что-то щёлкнуло в его лице — как лампа, в которой перегорает нить накаливания. Свет погас. Осталась только ледяная пустота, старая, привычная, как броня, которую он натягивал, когда всё внутри сгоралось.

— Тебе не стоит здесь быть, — произнёс он, отмеряя каждую букву, как яд. Ни капли тепла, ни грамма жизни. Даже не взглянул на меня — будто я снова стала пустым местом, чем-то случайным в углу его мира.

Сердце дрогнуло — чуть, но больно. Его злость я могла бы вынести. Но это?.. Это была пустота, от которой хотелось выть. Он возводил стену. Между нами. Между собой и миром. И делал это со знанием дела.

— Рафаил... — прошептала я, но он остался камнем.

Я сделала шаг вперёд, ближе — не к нему, а к самому краю его одиночества. Где ещё пахло кровью. Где боль не успела высохнуть. Где он остался, даже несмотря на моё присутствие.

— Что я увидела? — Голос едва дышал. — Зачем ты это делаешь? Это... это часть ритуала? Это... способ выжить?.. Или ты наказываешь себя?

Он медленно повернулся. В его взгляде вспыхнуло — не просто раздражение. Что-то глубже. Боль, за которой прятался холод. Лёд, охраняющий пепел.

И тогда он произнёс — не громко, но так, что внутри меня что-то рухнуло:

— А ты как думала, почему город молчит? — усмехнулся он, криво, зло, безрадостно. — Кто, по-твоему, его питает? Кто день за днём вгрызается в себя, чтобы он не провалился в ничто?

Он говорил это ледяным, отточенным тоном. Как будто наслаждался своей жестокостью. Нет — не наслаждался. Прятался за ней. Привычно, словно в последний раз.

Я сжала кулаки, чтобы не задрожать. Не от страха — от того, как сильно его боль и ненависть вгрызались в него самого.

— А если есть другой путь? — выдохнула я. — Если всё можно понять... не через кровь? Если попробовать разобраться — по-настоящему? Я видела тебя. Такого. И мне не хочется... чтобы ты снова становился этим. Осколком.

Рафаил усмехнулся, но без радости. Больше как автоматический рефлекс:

— Разобраться?.. — прошипел он. — Поздно разбираться, Эйра. Всё давно сломано. А то, что осталось, держится только на остатках. На мне.

Свеча не дрогнула. Воздух не сдвинулся. Внутри — пустота. Но я знала: он не хочет, чтобы я уходила. Просто не верит, что может остаться не один.

Я не ушла. Просто стояла. Ни шагом назад, ни звуком в ответ. Рафаил отвернулся, но я знала — чувствовала — он всё ещё здесь. Не ушёл внутрь себя полностью. Пока нет.

— Ты правда думаешь, что заслуживаешь это? — тихо спросила я. — Что боль — это единственное, что тебе позволено?

Он не ответил. Даже не пошевелился. Только плечи чуть дрогнули — не то от злости, не то от того, что я попала в какую-то нервную точку.

— Я не знаю, что ты пережил, — продолжала я. — Но я знаю, что боль, в которую ты закопался, не даёт тебе дышать. Это не искупление. Это пытка. И ты сам её выбрал.

Рафаил медленно повернулся. В его взгляде вспыхнуло — не просто раздражение. Что-то глубже. Боль, за которой прятался холод. Лёд, охраняющий пепел.

Он шагнул ко мне — ближе, чем прежде, слишком близко. Его лицо было затенено, но глаза — горячие, как угли, будто всё, что в нём копилось, наконец прорвалось наружу.

— Сам? — голос его сорвался. — Думаешь, это просто — остаться одному? Думаешь, это тишина? Нет, Эйра. Это крик. Это вонь забвения. Это этот чёртов город, который пьёт мою кровь капля за каплей, пока я ещё на ногах. Он гниёт, но всё ещё дышит — потому что я его питаю.

Он поднял руки — изрезанные, в запёкшейся крови.

— Думаешь, Маргарет осталась? Она? Это тень от того, кем она была. Она живёт потому, что я держу этот баланс. Потому что я — связующее звено, остаток от ритуала, который должен был сожрать меня вместе с остальными.

Он дышал тяжело, будто каждое слово отрывалось с мясом.

— Я не человек, Эйра. Я — кость в горле у проклятия. И если я ослабну, если перестану... — он хрипло рассмеялся, — этот город сам разорвёт себя. Он уже делает это, медленно. И меня — вместе с ним.

В его голосе было что-то страшное. Как будто он не просто злился — он выгорал на глазах, сгорал в своей же ярости, которую сам и копил годами.

— Я остался. Я! А остальные... — он махнул рукой, будто отгоняя призраков. — Они исчезли. Сгорели, сгнили, растворились в ритуале. А я остался здесь. В этой гниющей тишине. С Маргарет. С улицами, что шепчут по ночам. С домами, что смотрят в спину.

Он зарычал, почти беззвучно, и вскинул взгляд:

— И если ты думаешь, что я делаю это, потому что хочу — ты ошибаешься. Это не выбор. Это последствие. Этот город выбирает, кого оставить. А потом высасывает из него всё, что осталось живого.

Я слышала, как он говорил — грубо, сдержанно, словно каждое слово давалось ему усилием, но было вырвано злостью. Будто внутри него копился гнев годами, и теперь, при виде меня, он нашёл, куда его направить.

— Осталась только Маргарет, — бросил он. — Она смотрит на меня, как на чудовище, но продолжает ставить чай. Не потому что заботится — потому что не может иначе. А ты... — он перевёл на меня взгляд, полный чего-то ледяного, почти мертвенного. — Ты пришла, потому что хочешь ответов. Так вот он, один из них: Город живёт, пока я умираю. И это — наш договор.

Мне стало холодно. Не от его слов — от того, как он их произнёс. Как будто ненавидит всё: себя, Город, и меня за то, что я напомнила ему, что он человек.

Это было невыносимо.
Он отталкивал меня, вгоняя обратно в тень, но часть меня всё равно тянулась к нему. Я видела боль. Я знала, что за злостью стоит нечто большее. Он не просто злой — он измождённый, сломанный, уставший от вечности.

Я сделала шаг назад. Не потому что испугалась — потому что не хотела делать ему больнее. Но это тоже было болью — для меня.

— Я не за ответами пришла, — прошептала я. — Я пришла, потому что не могу пройти мимо, когда ты вот так...

Рафаил усмехнулся, криво, мрачно:

— Мимо? Эйра, ты — как буря. Ты не проходишь мимо. Ты ломаешь двери, память и судьбу. Даже себя не пощадишь, если потребуется.

Я замерла. Это было похоже на упрёк, но в его голосе вдруг прозвучало что-то почти... растерянное.

— Прости, — сказала я. И добавила уже тише: — Я не знала, что Город питается тобой.

Рафаил фыркнул:

— Ты думала, он просто замолк по моей воле? Это не дар. Это расплата.

Он отвернулся. Закрылся.

А я... я стояла посреди этой комнаты, среди свечей, среди осевшего воздуха, как будто сама стала частью ритуала, частью проклятия.

Рафаил присел в кресло, словно выжженный — ни боли, ни гнева, просто пепел. Кожа на его лице казалась бледнее обычного, с серым отливом, будто сам дом, всё это проклятое место, высасывало из него краски. Под глазами — тени, как мазки сажи. Пальцы слегка подрагивали, хотя он, казалось бы, просто сидел.

— Иногда, — сказал он, глядя куда-то в пол, — я забываю, что живой. Не в смысле философском. В буквальном.
Голос его был низким, будто рвущимся из глубины старого колодца.

— Не чувствую ничего. Никакого тела. Никакого "я". Только... тень. Вечно висящая над этим городом.
Он поднял руку, провёл по щеке, оставив тонкую полоску крови. Как клеймо. Как след от ожога.

— Он пьёт меня, Эйра. Пьёт и не отпускает. Я думал, что Маргарет держится. Но она тоже... тоже стала частью этой бездны. А я — последний, кто ещё может ей что-то отдать. Кому некуда деваться.

Я смотрела на него, затаив дыхание. Слишком живой. Слишком уставший. И впервые — открытый.
Такой Рафаил был, как голая рана. Сильный — но израненный.

— Это не жизнь, — продолжал он. — Это... служение. Кровью. Плотью.
Он сжал кулаки, и я увидела, как кожа треснула снова — под повязкой, под бинтом. Кровь выступила мгновенно, как будто ждала.

— Я отдал ему всё. Свои сны. Свои кости. Свою веру. А он забрал — и ничего не вернул.

Я подошла ближе. Ноги ватные, но я шла. Потому что уже не могла иначе.

— Тогда я тоже не живая, — прошептала я. — Мы оба тени. Мы оба сосуды. Только тебя наполняет боль, а меня — что-то, чего я до конца не понимаю. Но я чувствую, как оно дышит во мне. Как зовёт.

Он взглянул на меня. Впервые — по-настоящему. Не сквозь. Не мимо. Вглубь.

— Ты не должна была это видеть, — выдохнул он, голос его дрогнул. — Не ты. Не сейчас.

— Может, и не должна. Но увидела. И знаешь что? Я всё ещё здесь. Не сбежала. Не осудила.
Мой голос был тихим, но острым. Как лезвие, разрезающее ту же пелену, которую он сам на себя натянул.

— Я не ищу, как избавить тебя от этого, — сказала я, едва дыша. — Я не хочу тебя "чинить", Рафаил. Я просто... хочу понять, как быть рядом с тобой, чтобы тебе больше не приходилось платить собой. Чтобы ты не вырезал из себя смысл. Чтобы не оставался в одиночестве с этим голодным городом. Ты достоин большего, чем быть его кормом.

В его взгляде мелькнуло что-то — не страх, не злость, не боль. Что-то гораздо глубже. Как трещина в стекле, которое слишком долго держало удар. Он будто замер на краю — не разрушения, а... надежды. Крошечной, болезненной, едва живой.

— Уходи, — прошептал он. Но в этот раз... это было не приговором. Не приказом.
Это было: спаси себя, пока я не утянул тебя за собой.
Это было: я не верю, что меня можно спасти, но, может быть, ты ещё цела.
Это было: если ты останешься, я могу сгореть быстрее, и тебя сожгу вместе с собой.

Я стояла, ощущая, как гул его безмолвной молитвы ещё долго будет отдаваться в моей крови. Дверная ручка ледяная под пальцами, но я стиснула её так крепко, что казалось, сама сталь прогибается под решимостью.

— Я слышу тебя, — произнесла я тихо, но каждый звук был точным, как выстрел. — Слышу, как город пожирает твою кровь и выветривает надежду. Слышу твою усталость, твою боль. И знаю, что ты борешься не потому, что хочешь, а потому, что не можешь иначе.

За спиной раздался его глубокий вдох — первый за вечность. Я знала, что он чувствует: рядом не пустота, а тот, кто готов идти к самому центру проклятия.

— Я ухожу, — продолжила я, шагнув к порогу. — Но не исчезну. Я найду способ вырвать тебя из его хватки без новых ран и жертв. Способ, который не разобьёт твой мир, а спасёт его.

В эту секунду полумрак передо мной мигнул — в его взгляде зажглась осторожная надежда, такая же крошечная и хрупкая, как последний огонёк свечи.

Дверь захлопнулась с приглушённым эхом — как клятва. За ней остался дом, весь пропитанный его борьбой и молчаливой болью.

За спиной остался его дом — но я знала, что за этой стеной дышит не камень, а человек, которого нельзя оставить. И я не оставлю. Я найду выход.