I
Холодный блеск мраморного пола приемной "Евродикии" отражал не уют, а бездушную роскошь тюремных покоев. Кларет сжала потрепанный чемоданчик, пытаясь втянуть голову в плечи под тяжестью материнского взгляда. Тот самый взгляд – смесь отвращения и ледяного триумфа.
"– Фу! Дура! – шипела мать, не стесняясь эха под высокими сводами. Ее палец тыкал в воздух, будто отгоняя нечисть. – Иди со своими девочками! Мальчики влюбятся – ты им письку отрежешь! Фууу! Исправляйся здесь!" Слюна брызнула на полированный лак директорского стола. Кларет сглотнула комок стыда. Исправление. Так мать называла этот роскошный пансион для девочек, золотую клетку для "неудобных" дочерей. Директор, сухая женщина в строгом костюме цвета стен, лишь вежливо кашлянула, подписывая бумаги. Сделка состоялась. Кларет почувствовала, как дверь в прежнюю жизнь захлопнулась навсегда. Клетка. Я в клетке, – пронеслось в голове, холодной и пустой.
Столовая "Евродикии" гудела, как растревоженный улей. Блеск хрусталя, аромат дорогой еды – все это давило Кларет, затерявшуюся за огромным столом. Она пыталась улыбнуться девушке напротив, протягивая салатник.
"– Передашь соль, пожалуй... – начала та, но Кларет, перебиваемая внутренней дрожью, уже торопливо тянулась к солонке. Ее губы нервно дрогнули в попытке дружелюбия – быстрый, неуверенный оскал.
Этого хватило.
"– Видела? – громко прошипела соседка слева, отодвигаясь, будто от прокаженной. – Она пялится как извращенка! На грудь!"
"– Только вошла – уже охотится! – подхватила другая, ее голос, нарочито громкий, резал слух. – Лесби-чудовище!"
Шепотки, как ядовитые змейки, поползли по столу. Взгляды – колючие, оценивающие, полные брезгливого любопытства – впились в Кларет. Ее улыбка замерла, превратившись в гримасу ужаса. Охотится? На что? Зачем? Я просто... передавала соль. Абсурдность обвинения парализовала. Ее существование здесь, ее неловкая попытка быть вежливой – вот что стало искрой. Искрой, подожгшей сухую траву иррациональной ненависти. Почему? – единственная мысль, тупо стучавшая в висках. За что?
В классе на следующий день ее ждал "подарок". На парте, аккуратно подложенный под учебник, лежал листок. Грубый рисунок: две обнаженные девушки в непристойной позе, а надпись жирным маркером: "ГРЯЗНАЯ ШЛЮХА! УБЕРИСЬ ОТСЮДА!" Кровь прилила к лицу, потом отхлынула, оставив ледяную тошноту. Она смяла листок, сунула в карман, чувствуя, как десятки глаз смотрят ей в спину, ждут реакции. Учительница, писавшая на доске, сделала вид, что ничего не заметила. Кларет опустила голову, пытаясь сосредоточиться на строчках учебника, но буквы плясали перед глазами. Почему они так ненавидят? Что я сделала? Я же ничего не сделала! Слезы жгли веки, но она сжала зубы. Не покажу. Ни за что не покажу.
В общежитии ее ждало новое унижение. Любимая мягкая игрушка – последний лучик тепла из прошлого – лежала в раковине. Насквозь мокрая, с оторванным ухом. Рядом валялся тюбик от крема, вымазанный по крану. Кларет осторожно подняла плюшевого зайца. Вода капала с него на пол. За что? – снова заныла мысль, уже привычная, изматывающая. За то, что я дышу? За то, что я есть? Она прижала мокрую тряпку к груди, пытаясь сдержать рыдания, которые рвались наружу. Тишина комнаты (ее соседка поспешно сбежала, увидев ее) давила сильнее криков. Она была одна. Совершенно одна.
В коридорах она научилась ходить, прижимаясь к стене, опустив голову, стараясь стать невидимкой. Не помогало. "Ой, извини, дура косорукая!" – раздавалось "случайно" рядом, когда ее толкали локтем в спину, заставляя врезаться в стену. Смешки следовали за ней, как эхо. Иногда кто-то "нечаянно" ставил подножку. Она падала, книги разлетались по полу, а вокруг раздавался сдержанный хохот. Она молча собирала страницы, чувствуя, как жар стыда прожигает кожу. Почему я? – думала она, поднимая очередную тетрадь. Чем я заслужила этот ад? Ответа не было. Только ненависть, густая, липкая, как смола, заполнявшая все пространство вокруг.
В столовой ее место стало проклятым. Даже если она садилась за пустой стол, через минуту он заполнялся – но только наполовину. Противоположная сторона оставалась пустой. Она ела в одиночестве, под аккомпанемент шепота, который казался оглушительным. Каждый кусок хлеба, каждый глоток воды давил комом в горле. Она ловила обрывки фраз: "...да она просто больная!", "...мамаша сдала, знаешь, за то что...", "...надо бы ей в психушку, а не здесь...". Я не больная! – кричало внутри. Я просто... я... Но чем? Что она? Единственным грехом было ее существование в этих стенах. Она смотрела на свои руки, лежавшие на коленях. Обычные руки. Что во мне такого? – мучил ее вопрос. Почему мое присутствие их так бесит? Ответа не было. Только страх. Постоянный, грызущий страх, ставший ее тенью.
Прошли недели, месяцы. Полтора года. Время в "Евродикии" тянулось, как смола. Кларет превратилась в призрак. Она ходила по тем же коридорам, сидела в том же классе, спала в той же комнате, но внутри была лишь пустота, заполненная страхом и вопросом "За что?". Ее плечи ссутулились еще больше, глаза стали огромными, с темными кругами, взгляд – бегающим, испуганным. Она почти перестала разговаривать, отвечая односложно, если приходилось. Ее мир сузился до попытки выжить: избежать толчков, не встретиться взглядом, не спровоцировать. Она научилась читать ненависть в каждом жесте, в каждом взгляде. Она стала экспертом по тихой жестокости.
Однажды в душевой она задержалась, надеясь, что все уже ушли. Теплая вода на секунду смывала напряжение. Она закрыла глаза, представляя себя где-то далеко... Хлопок! Свет погас. Полная темнота и ледяной поток из душа. Кто-то выключил свет и переключил воду на холодную. Кларет вскрикнула от неожиданности и холода, пошатнулась, едва не упав на скользком кафеле. Из темноты донесся сдавленный смешок, потом шаги, убегающие прочь. Она стояла, дрожа всем телом под ледяным душем в кромешной тьме, слезы смешиваясь с водой. За что? – стучало в такт струям. За что? За что? ЗА ЧТО?! Вопрос висел в темноте, как проклятие. Ответом была только ледяная вода и всепоглощающее одиночество. Она выключила кран, нащупала полотенце. Тьма была густой, непроглядной. Как ее будущее. Она медленно, на ощупь, пошла к выходу, спотыкаясь о чей-то таз. Клетка. Темная, холодная, безжалостная клетка. И в ней – только она одна. Навсегда