Часть 4 Усмирения
От лица Алекса
Я вышел покурить, чтобы хоть как-то успокоить себя. Каждый раз, когда я вижу её, во мне всё закипает. Эта девчонка... маленькая, вредная, упрямая. Она словно специально ищет, куда вонзить свои слова, чтобы причинить боль. Почему я её терплю? С какой стати позволяю оставаться здесь? Когда, наконец, я смогу передать её боссу и закончить эту чертову игру? Ведь так будет проще: отдал - и никаких проблем. Но, чёрт возьми, я почему-то тяну время.
Когда я вернулся в дом, она лежала спиной к двери. Нарочито спокойно, как будто ей плевать, что я стою рядом. И это презрение в её молчании бесило больше, чем любой крик.
- Будешь так и лежать? - сказал я, хотя прекрасно знал, какой ответ получу.
Она повернула голову и усмехнулась своей ледяной усмешкой:
- А что, мне радоваться? У нас тут праздник?
Каждое её слово было как плевок. Мелкая, а колет так, будто бьёт в самое сердце. Я сжал зубы, чтобы не взорваться.
- Ты специально нарываешься? - процедил я, глядя прямо в неё.
- А тебе что, трудно привыкнуть? - бросила она и отвернулась.
Всё. Ещё секунда рядом с ней - и я потеряю контроль. Я вышел, оставив её одну, но злость не ушла.
Позже, ночью, я сидел в зале с телефоном в руках. Но я ничего не смотрел. Просто убивал время. Мы оба знали: молчание между нами - это не пауза, это часть войны. И вот она снова появилась. Вышла тихо, шаг за шагом, как будто проверяя мои границы. Подошла к холодильнику.
- Есть что-нибудь поесть? - спросила она.
- Нет, - ответил я коротко. - Надо выйти купить.
- Ну так выйди. Я голодна, - сказала она резко, как приказ.
Я усмехнулся. Вот оно. Она привыкла бросать слова, будто всё вокруг обязано подчиняться.
- Сама выйди, - сказал я, не отрывая взгляда. - Тебе же надо, не мне.
Она напряглась, глаза сверкнули.
- Ты знаешь, что я не смогу, - сказала она глухо.
Я хмыкнул, чувствуя, как слова становятся оружием.
- Вот именно. Какая жалость. Хочешь, но не можешь. Вечно такая дерзкая на словах, а как до дела - беспомощная. Забавно наблюдать.
Я видел, как в ней кипит ярость. Она ненавидела меня в этот момент так, как можно ненавидеть только врага. И, чёрт возьми, эта ненависть была заразительна. Она питала мою собственную злость, делала её сильнее.
После моих слов она резко отвернулась и подошла к полкам. Я понял - пытается хоть чем-то показать, что справится сама. Начала рыться, шарить руками, отодвигать банки и коробки. В её движениях не было спокойствия, только нервная поспешность, будто каждая секунда доказательства важна. Она лезла глубже, сильнее, шумела посудой.
И наконец достала коробку с сухарями. Держала её перед собой так, будто это победа.
Я смотрел на неё, и улыбка сама появилась на лице.
- О, сухари... Великий трофей. Видишь? Всё, что у тебя есть - крошки. Настоящее богатство, - сказал я тихо, с ядовитой насмешкой.
Она сжала коробку, отвернулась, но я видел, как по её лицу пробежала тень злости и бессилия.
И всё же внутри меня жила одна мысль: «Когда я уже смогу отдать её боссу и избавиться от этого?» Но я не спешил. Словно сам себе хотел доказать, что выдержу дольше, чем она.
Она развернулась, держит в руках коробку и говорит резко:
- А что? Сухариками тоже можно наесться. И мне этого хватит.
Я расхохотался зло, громко, так, чтобы каждый звук ударял по ней.
- Наесться? Сухарями? Ты сама понимаешь, как это звучит? Жалко и смешно. Представляю тебя: сидишь и глотаешь эти крошки, делаешь вид, что сытая. Ну давай, давай. Жуй, насытись. Может, ещё водой из-под крана запей - и королевой себя почувствуешь.
Она крепче сжала коробку и отвернулась. Молчала. Ни слова в ответ.
Я ухмыльнулся ещё шире.
- О, замолчала? Вот и правильно. У тебя только это и остаётся - молчать и грызть сухари. Другого-то всё равно нет.
Я встал и прошёлся по комнате медленно, нарочито громко ступая, будто подчёркивал каждый шаг.
- Смотри на себя со стороны: вся такая колючая, вся в словах дерзкая, а в руках держишь коробку, как будто это твой последний шанс. Ты думаешь, это сила? Нет. Это жалость. Ты сама для себя жалость.
Она стояла, упрямо глядя в полки, не оборачиваясь на меня. И это молчание только сильнее подстёгивает.
- Грызи свои сухари, - бросил я напоследок, со злым наслаждением. - Другого у тебя всё равно не будет... пока босс не решит, что с тобой делать.
И я снова усмехнулся, потому что знал: каждое моё слово она слышит, каждое врезается в неё. И это было моё временное, мелкое, но всё же торжество.
И тут она резко подняла голову. Её глаза метнули в меня холод, острый, как нож.
- Зато я не прячусь за дымом и чужими приказами, - сказала она глухо, но твёрдо. - Пусть сухари. Зато мои.
Эти слова ударили сильнее, чем крик. Она сказала их спокойно, но в них было столько яда, что я замер на секунду. А потом рассмеялся - громко, зло, так, что самому стало больно в горле.
- Твои? - передразнил я. - У тебя ничего нет. Ни силы, ни воли, ни выхода. Даже сухари эти не твои - просто мусор, который остался. Ты хватаешься за обломки и думаешь, что это победа. А это жалкая подделка под жизнь.
Она стояла, сжав коробку в руках, молчала - и в этом молчании была какая-то горящая упрямость, которая раздражала сильнее любых слов. Мне казалось, что она специально хранит тишину, будто выжидает, чтобы потом нанести мне какой-то ответный удар. Но сейчас ответ не пришёл, только её дыхание ровно билось в такт сердцу.
Я сделал шаг прочь, потому что оставаться было опасно - для себя прежде всего. Я откинулся назад на спинку кресла, посмотрел на неё и позволил себе ещё одну насмешку, как последний гвоздь в крышку этого вечного конфликта.
- Делай, что хочешь, - произнёс я спокойно, будто это было решение судьбы, - я выйду. Посмотрим, как долго ты продержишься со своими сухарями.
Я встал, навёл пальцем на выход, и сказал тише, но колко: - А пока - молчи. Это тебе к лицу.
Она не поднимала головы. Я уже собрался, и в голове крутилась одна и та же мысль: ещё немного - и всё решит босс. Ещё чуть-чуть, и снова тишина сменится решением, чужим голосом, который поставит точку.
Я открыл дверь и вышел в холод ночи. Шаги по крыльцу звучали тяжело, каждое движение отрывалось от дома, от её присутствия. За спиной остался свет из коридора, и я слушал, как он постепенно гаснет.
Она осталась. Сухари в её руках казались ничтожными и одновременно важными - как маленькая защита, как знак: пусть всё будет так, но хоть это моё. Полумрак дома принял её фигуру, и в комнате снова повисло то же самое тягучее напряжение, только теперь без обнажённой словесной дуэли - с глухим эхом его ухода.
Она стояла, держа коробку, и, казалось, в её молчании было больше решимости, чем в любой из их слов. Я шёл прочь, и за каждым моим шагом оставалось пустое место, которое она заполнила своим скрипучим молчанием и крошками в коробке.