𝙊𝙛 𝘼𝙣𝙤𝙩𝙝𝙚𝙧 𝙈𝙖𝙣
Прошло трое суток с того самого вечера. Ни звона бокалов. Ни красного вина. Ни Жуля. Только белые стены, лавандовое постельное бельё и потолок, в который я уставилась так долго, что могла бы нарисовать его наощупь, с каждой неровностью и пятнышком.
Сара, моя близкая подруга и по совместительству главный контент-мейкер Барсы, открыла мне дверь почти сразу. В ночной рубашке и не задавая не нужных вопросов. Она молча обняла меня, как ребёнка, который потерялся в супермаркете, и я заплакала. По-настоящему. Беззвучно. В шею подруги, пахнущую ванильным шампунем и терпеливостью. Она не говорила стандартного: «ты сильная». Только:
— Спи, если можешь. Или не спи, если не можешь. Главное — пытайся жить дальше, и оставайся сколько угодно.
Всё моё существование в те дни ограничивалось спальней. Маленькой. Уютной. Чужой и слишком тихой. Там я сидела у прохладной стены, укрывшись толстым одеялом, как будто ткань могла защитить меня от собственной памяти и сумасшедших чувств.
Я не ела. Не спала. Не жила, а всё также продолжала выживать, только теперь уже в других декорациях.
Телефон всегда лежал рядом, экраном вниз. Имя Педри всё ещё было закреплено вверху чата, как упрёк или же издёвка, которую я так и не открыла, потому что просто не могла.
На четвертый день я написала заявление по собственному. Не потому, что хотела, а потому что больше не могла. Не могла заходить в тот кабинет, не могла видеть поле, форму, запах травы. Всё кричало его именем, даже скамейка запасных стала слишком острым напоминанием о том, как я когда-то сидела там, пока Жуль подмигивал мне с поля, прямо во время тренировки. Теперь любое «всё в порядке?» звучало как нож.
Утро. Дождь. Мелкий, вязкий. Город будто знал, что я пришла прощаться. Я быстро прошла мимо раздевалок с опущенной головой. Казалось, что даже стены узнавали мой шаг и осуждали за бегство. А может и жалели, кто знает?
Кабинет Лапорты, почти, как родной. Внутри всегда тепло и светло, несмотря на положение клуба. Пахнет терпким кофе и деревом. Он в пиджаке, но без галстука. Вид уставший, но спокойный. Как только я захожу, он поднимается. Без какого-либо протокола и дурацких ролей. Просто человек, которому не всё равно.
— Ана, — тихо, почти с отцовским участием. — Я знал, что ты придёшь, но надеялся, что не с этим.
Я молча протягиваю ему белоснежный лист, пока тонкие пальцы слегка дрожат. Слово «заявление» сверху будто горело, заставляя всё внутри дрожать. Я отдавала свою заветную мечту, ценой боли и разбитых чувств.
Он не берёт его сразу. Только пристально смотрит, совсем внимательно и честно.
— Я не буду спрашивать, — начал он, отводя взгляд на окно, за которым плавилась вода по стеклу. — Всё и так ясно. Это из-за Жуля?
Тишина. Такая, в которой падает всё, что ты так старательно держала внутри. Я киваю. Еле заметно. Как признание, от которого хочется провалиться сквозь землю. Горло сжимается до боли, как будто что-то внутри резко обрывается.
— Знаешь, — он наконец берёт заявление, смотрит на него, будто на итог чего-то большего, чем просто контракт. — Истории заканчиваются по-разному. Иногда с аплодисментами. Иногда — в тишине. Но то, что ты дала этому клубу... — он делает паузу, чуть усмехается, с теплом и продолжает: — Ты подарила нам прайм Кунде. Настоящего. Настойчивого. Вдохновлённого. Я видел, как он смотрел на тебя — на поле и вне его. Видел, как начал играть по-другому. С верой. С огнём.
Он на мгновение замолкает, и в его голосе появляется то, что невозможно сыграть — благодарность.
— И даже если всё развалилось — ты была для него якорем. На том этапе, когда это было нужно. За это — спасибо.
Я молча впитывала каждое слово, потому что понимала, что, если бы хотя бы на секунду открыла рот — разрыдалась бы прямо там, напротив директора клуба. В его личном кабинете, окна которого выходили прямо на поле, где шла очередная тренировка.
— Я не могу тебя остановить. Я и не буду. Иногда нужно уйти. Но, Ана... — он посмотрел прямо, голос чуть дрогнул. — Если когда-нибудь ты захочешь вернуться — знай: эта дверь для тебя открыта. Я всегда буду рад тебя видеть. Не как рядового сотрудника, как человека, который вложил в этот клуб часть себя.
Мне очень сильно хотелось обнять его. Сказать «спасибо» не дежурное, а настоящее, из самой души, но вместо этого я позволила себе только одно:
— Спасибо... Жуан. Правда. За всё.
Он улыбнулся — коротко, по-мужски, и протянул мне стакан воды.
— Иди. Переживи это. Найди себя заново, а мы подождём. Стадион подождёт. Всё, что действительно твоё — не уйдёт.
Когда я вышла из главного офиса, дождь лишь усилился. Я шла медленно, без зонтика, в совсем лёгком летнем платье, как будто провожала часть себя. А небо плакало громче, чем я могла себе позволить.