Ставка

Его глаза уже почти сверкают от злости, я стою возле кровати в одном нижнем белье, и всё тело моё так напряжено, словно я вот-вот кинусь бежать. И инстинкт говорит мне о том, что уже пора бы это сделать, но я заставляю себя стоять на месте. Ногти впиваются в ладони, оставляя на коже полумесяцы. В горле пересохло, в животе затянулся неприятный узел, тело покрылось мурашками. Тем временем Чонгук уверенно подошёл к окну и развязал толстый витой шнур, которым была подвязана штора. Он выдернул из петли шнур и решительно обернулся ко мне. Его вены напряглись, сжимая грубую ткань.

— Нет! — слабо пискнула я, и мои ноги всё же рванули прочь, но я успела добежать только до двери, только руку к ручке протянула, как меня за волосы со всей силы дёрнули назад. Затылок прожгла боль, колени больно ударились об пол, а Чонгук потащил меня к кровати волоком. Я попыталась встать, но сделать это оказалось невозможным: Чонгук тащил меня, словно какую-то тряпку, пока на ногах оставались царапины.

Он придавливает меня к кровати и стягивает мне шнуром сведённые вместе запястья.

— Нет, пусти меня! Чёртов ты психопат! — я в ужасе вою, давясь слезами, а он, стянув мне запястья столь сильно, что шнур просто впился в кожу, за концы этого шнура привязал меня к дальней боковине кровати. А затем очень резко дёрнул, распластав поперёк кровати так, что коленки мои со стуком грохнулись на пол. — Да остановись же ты!

— Когда я сказал тебе заткнуться, ты этого не сделала, — проговорил он, усмехаясь и глядя на меня сверху вниз. А я стою перед ним униженная, на коленях, привязанная вниз лицом к его же кровати. И на какой-то миг в своей голове представляю, какое блаженство он сейчас испытывает. Он растоптал меня, унизил, заставил умолять, давясь ужасом и слезами. Когда уже ему будет достаточно вдоволь моих слёз и страхов? Насытится ли он когда-нибудь?

Чонгук достаёт из шкафа ремень под мой очередной вопль ужаса. Он любовно проводит по нему руками, а затем сдёргивает с меня моё нижнее бельё, оставляя меня совсем нагой, полностью беспомощной, униженной, привязанной к кровати.
Он стоит надо мной, с удовлетворением смотря на моё обнажённое тело. А я только сдавленно рыдаю: «Будь ты проклят! «Будь ты проклят!» Уже не верю, что здравый рассудок ещё может вернуться к нему. Сейчас он меня изобьёт, изнасилует, снова опустит до уровня плинтуса и оставит зализывать раны, собирать по кусочкам душу.

Ягодицы обжигает болью, столь резкой и сильной, что способность мыслить я теряю мгновенно и полностью. Мои глаза расширяются от ужаса, я вспоминаю, что однажды он уже бил меня вот так. Только в этот раз боль от удара не сравнится с прошлой. Она гораздо сильнее, больнее настолько, что предыдущая кажется лаской.

— Никогда не смей больше говорить такое! — голос холоден и твёрд. Ни страсти, ни жалости. Только холод слов и жгучая боль удара. — Никогда! — удар. — Не смей! — удар. — Противоречить! — удар. — Не смей! — удар. — Не подчиняться! — удар. — Я выбью из тебя всю твою чёртову смелость, куколка. Выбью из тебя всё твоё желание жить, ты больше никогда не посмеешь даже взгляд на меня без разрешения поднять, не то, что подобное говорить! — удар.

Кричу. Безумно, безостановочно кричу, уже не помня, кто я, где я, что со мной. Только боль. Она льётся на меня обжигающими волнами: одна, другая, третья. И нет больше ничего: ни ночи, ни дня, ни брата, ни жизни, ни людей, ни воспоминаний, только боль, боль, боль. И крик безумный, безнадёжный, захлёбывающийся, срывающийся на визг, на хрип…

И уже на пороге полной тьмы вдруг всё прекращается. Какое-то время дрожу всем телом, не в силах понять, почему так тихо. Боль не ушла, осталась ноющей, саднящей, но по сравнению с тем, что было — это ничто, это блаженство. Ни ослепляющих вспышек боли, ни оглушающих криков боли… Мне кажется, что я в каком-то забытье, перед глазами всё вокруг плывет, и я не знаю, от слёз или от этих ударов. Под подбородком бежит тёплая жидкость — это моя кровь из разбитой губы, которую я кусала всё это время, пытаясь заглушить одну боль другой.

— Теперь я надеюсь, мне не придётся тратить на тебя свой гнев? — этот голос вызывает слишком жгучую ненависть. Настолько жгучую, что я вспоминаю, кто я, кто он, где мы. Что он сделал со мной, с моим братом. На какое-то время вдруг верю, что Джин ни в чём не виноват. Такой зверь, как Чонгук, мог затянуть его во что угодно. И, может быть, даже та запись не имеет уже никакого значения.

В моей груди вспыхивает ненависть на весь мир, на весь свет, на всех людей, живущих на этой планете. Меня пронзает убивающая сердце обида, в мире столько людей, но никто не может мне помочь, даже если очень сильно хочет. Ведь Чон — тот, кто имеет большую власть, а власть заключается не в жестокости, а в чёртовых бумажках. Невидимый груз падает на плечи, становится так тяжело, что мне кажется: ещё немного и я потеряю сознание.

— Теперь моя ненависть к тебе никогда не утихнет. Ты в очередной раз доказал сейчас свою ничтожность, Чонгук, лучше мне сгореть заживо в огне, чем подчиниться тебе! — из последних сил шепчу в его сторону, повернув голову набок так, что даже стало чуть видно его зловещую чёрную фигуру, стоящую за моей спиной.

— Значит, не доходит даже так? Что ж, твой выбор.

Его рука опускается мне на ягодицы. Скользит, размазывая по мне какую-то жидкость. Кровь, вдруг понимаю я. Он избил меня в кровь. Снова. Опять.

— Что, — шепчу ему, задыхаясь от пережитого ужаса, — возбуждают только сломленные и избитые?

— Ты же видишь, не возбуждают, — с лёгким презрением отвечает он мне и вытирает руку о простынь. — Что ж, — заявляет он затем с холодным равнодушием. Равнодушие его наигранно, оно не настоящее, я знаю, как он злится, — значит, буду повторять, пока не запомнишь, — и ремень с глухим свистом опускается на мою спину. — Ты будешь меня слушаться!

— Нет! — вновь кричу я в ответ на его удары. — Нет! Не буду! Никогда! Нет! Нет!

Боль опять обжигает и сводит с ума, стремясь вновь превратить меня в безумную загнанную зверушку. Сознание снова стремится погаснуть. Не страшно. Уже не страшно. Пусть боль. Боль, боль, боль, я умру в этой боли! Но никогда! Никогда! Нет! Нет! Нет! И вновь срываюсь в дикий безумный крик и проваливаясь в абсолютную непроглядную тьму, уже не помню ни кто я, ни о чём кричу.