Глава 24
Цитата: «Иногда самый сильный проигрывает не в драке, а в молчаливом согласии отпустить». — Неизвестный мудрец о моментах, ломающих даже королей.
Возвращение Феликса домой было похоже на движение сквозь густой, вязкий туман. Слова тарологини гудели в висках навязчивым, зловещим набатом: «Крах. Падение. Неважно, какой выбор...» Но выбирать всё равно приходилось. Жить в этом подвешенном состоянии между двумя огнями было невыносимо.
Он не пошёл к Чану. Он пошёл к Хёнджину. Его ноги сами принесли его к той самой двери, за которой скрывался хаос, страсть и пугающая, но такая живая искренность.
Когда Хёнджин открыл дверь, его глаза были уставшими, полными той же боли, что и у Феликса. Он не сказал ни слова, просто отступил, пропуская его внутрь.
— Я не могу больше, — выдохнул Феликс, останавливаясь посреди гостиной. Его голос дрожал. — Я не могу врать ему. Не могу врать себе. Этот секрет… он съедает меня заживо.
Хёнджин молча смотрел на него, его мощная фигура казалась внезапно сломленной.
— Что ты хочешь сказать?
— Я выбираю тебя, — прозвучало тихо, но чётко. Слова, которые Феликс боялся произнести даже в мыслях. — Это неправильно. Это ужасно. Но я… я не могу без этого. Без этой… правды, что между нами.
Он сделал шаг вперёд, и его пальцы дрожащей рукой коснулись руки Хёнджина. Это было нежное, почти робкое прикосновение, но от него по телу Хёнджина пробежала молния. Он сжал его пальцы, притягивая к себе, и его объятия были такими же мощными, как и он сам, — сокрушающими, защищающими, принимающими.
Они не целовались. Они просто стояли, прижавшись друг к другу, как два потерпевших кораблекрушение, нашедшие опору посреди бушующего океана. Это было страшнее, интимнее и честнее любой страсти.
Именно в этот момент дверь с грохотом распахнулась.
На пороге стоял Бан Чан. Его лицо было маской из льда и ярости. Он не кричал. Его тишина была в тысячу раз страшнее любого крика. Он видел всё: их спутанные руки, их близость, их виноватые, но счастливые лица.
— Объясните, — прозвучало тихо, но с такой силой, что стены, казалось, задрожали. — Объясните это. Сейчас.
Феликс попытался отстраниться, но Хёнджин не отпустил его руку, а лишь прикрыл его собой, вставая между ним и Чаном.
— Чан… — начал он, но Чан резко взмахнул рукой, заставляя его замолчать.
— Молчать! — это был уже рёв, от которого зазвенело в ушах. Он смотрел на Феликса, и в его глазах была не только ярость, но и… неподдельная, всесокрушающая боль. — Ты? Ты? После всего? Я тебе верил! Я… — его голос сорвался, и он с силой сжал виски, словно пытаясь удержать разрывающуюся от боли голову.
— Чан, это я, — твёрдо сказал Хёнджин, всё ещё прикрывая Феликса. — Это моя вина. Моя инициатива. Накажи меня. Вышли. Убей. Но он ни в чём не виноват.
Чан застыл, его грудь тяжело вздымалась. Он смотрел на своего лучшего друга, своего брата, и на того, кого любил больше жизни. И в его глазах что-то надломилось. Что-то окончательно и бесповоротно.
— Убирайтесь, — прошипел он, его голос стал низким, безжизненным. — С глаз моих долой. Обоих. Пока я не сделал того, о чём буду жалеть.
— Чан… — снова попытался заговорить Феликс, слеза катилась по его щеке.
— ВОН! — заорал Чан, и в его голосе была такая боль, что Феликс и Хёнджин попятились к выходу, не в силах вынести этого.
Они вышли на улицу, оставив Чана одного в опустевшей квартире, среди осколков его доверия, его любви, его мира.
---
Чан не помнил, как он оказался в этом месте. Глубокий подвал, оформленный под старинный клуб времён сухого закона. Воздух был плотным, пропитанным дорогим табаком, коньяком и дорогими духами. Здесь решались дела, заключались сделки и… забывались проблемы.
Его за столиком в дальнем углу окружали несколько человек, но он их не видел. Он видел только их — Феликса и Хёнджина. Вместе.
— Вам что-нибудь предложить, господин Бан? — тихо спросил подошедший распорядитель, человек с абсолютно непроницаемым лицом.
Чан медленно поднял на него взгляд. Его глаза были пусты.
— Девушку. Самую красивую. Самую дорогую. Чтобы забыла, как меня зовут, к утру.
Через несколько минут к его столику подошла она. Высокая, в платье, которое оставляло мало для воображения, с лицом куклы и глазами, в которых не было ничего, кроме профессионального интереса.
— Меня зовут Соён, — сказала она хрипловатым, нарочито соблазнительным голосом.
Чан смотрел на неё, но не видел. Он видел другое лицо.
— Как тебя зовут? — переспросил он глухо.
— Соён, — повторила она, садясь рядом и наливая ему виски.
Он кивнул, откинул голову и залпом выпил. Ожог алкоголя был ничем по сравнению с болью внутри.
Он не помнил, как они поднялись в номер. Помнил только прикосновения чужих рук, запах чужих духов, безразличные поцелуи. Он был груб, требователен, отчаянно пытаясь заглушить эту боль, это предательство, выжечь его чужим телом. Он спрашивал её имя снова и снова, и каждый раз забывал его сразу же, как только произносил. Ему было плевать. Ему было нужно только одно — забвение. Хотя бы на несколько часов.
---
На следующее утро Джисон и Минхо, уже знавшие о взрыве, приехали к новой квартире, которую Хёнджин снял для себя и Феликса. Картина, открывшаяся им, была surreally спокойной. Они сидели за кухонным столом — Хёнджин мрачный и молчаливый, Феликс — с красными от слёз глазами, но с странным спокойствием на лице.
— Ну, вы тут… обустраиваетесь, — неуверенно начал Джисон, оглядывая голые стены.
— Чан знает, — тихо сказал Феликс. — Мы… мы были вместе. Он застал нас.
Минхо присвистнул.
— Блядь. И вы… живы?
— Он нас отпустил, — ответил Хёнджин, не глядя ни на кого. — Сказал убираться. И мы убрались.
Джисон сел рядом с Феликсом и неуклюже обнял его за плечи.
— Эй… всё будет хорошо. Он остынет. Он же… он же Чан.
— Нет, — покачал головой Хёнджин. — Не будет. Не в этот раз. Я перешёл черту. Мы перешли черту.
Они сидели в тяжёлом молчании, четверо изгнанников, связанные друг с другом самыми прочными и самыми болезненными узами на свете — любовью, предательством и братством, которое даже сейчас, в самой гуще ада, не было разорвано. Они были стаей. Даже когда стая была расколота надвое.