9 попытка
Такси, дорога домой.
В салоне такси повисла тяжелая, густая тишина, нарушаемая лишь шумом мотора и свистом ветра за стеклом. Сережа украдкой поглядывал на Диму, сидевшего у окна. Тот смотрел на мелькающие огни города, но взгляд его был обращен внутрь себя. Агрессия и защитный сарказм с него словно смыло, обнажив raw, незащищенную нервную ткань. Он выглядел опустошенным, но в этой опустошенности была какая-то странная ясность — как после бури.
— Она... нормальная? — не выдержал Сережа, нарушая молчание.
Дима медленно повернул голову. Его глаза были красными, но сухими. — Не знаю, — честно ответил он. — Не такая, как я ожидал.
— А что она... делала? — Говорила. Слушала. — Он замолчал, снова глядя в окно. — Говорила про буфер.
— Про что? — Неважно.
Они доехали до дома, не сказав больше ни слова. Но тишина между ними уже не была враждебной. Она была уставшей, вымученной, но в ней зрел крошечный росток чего-то общего — непонимания, но принятия.
Дома Дима прошел прямо в свою комнату и закрыл дверь. Но он не лег лицом в стену. Он сел на кровать, уставившись на свою гитару, стоявшую в углу в чехле. Он не играл. Он просто смотрел.
---
Кабинет Мелиссы, спустя неделю.
Второй сеанс начался с долгого молчания. Дима снова сидел в кресле, но его поза была уже не такой закрытой. Он не смотрел на Мелиссу, но и не избегал ее взгляда. Он просто молчал, перерабатывая внутри все, что произошло за неделю.
— Я не употреблял, — вдруг сказал он тихо, не глядя на нее. — После прошлого раза. Неделю.
Это было не оправданием, не попыткой произвести впечатление. Это было простым, сухим констатацией факта. Первой маленькой победой, которой он с ней поделился.
— Это потребовало больших сил, — заметила Мелисса. Не «молодец», не оценка. Констатация. Признание его усилий.
— Да, — он выдохнул. — Дерьмовое ощущение. Все время на нервах. Все время хочется... заткнуть это. Выключить.
— Что именно хочется выключить? — ее вопрос прозвучал мягко.
— Голоса, — неожиданно для себя вырвалось у Димы. — Их голоса. Ее слова. Его ухмылку. То, как они... как они все обнулили. Как будто я ничего не значил. Как будто наши годы — просто пыль.
Он замолчал, сглотнув ком в горле. Говорить об этом вслух было невыносимо больно, но и молчать уже тоже было невозможно.
— Предательство — это не про то, что вы ничего не значили, Дмитрий, — сказала Мелисса. Ее голос был безжалостно точным. — Это про их слабость. Их неспособность быть честными. Их трусость. Они уничтожили не вашу ценность. Они уничтожили ваше доверие к миру. И теперь ваш гнев направлен не на них, а на себя. Потому что так проще. Потому что если винить себя — значит, это ты мог что-то контролировать. Винят же их — значит, мир просто хаотичен и жесток, и ты бессилен. Это невыносимо.
Дима слушал, и ему казалось, что с него срывают слой за слоем кожу, обнажая самые потаенные, самые стыдные мысли. Она видела его насквозь.
— Я... я чуть не ударил ее тогда, — прошептал он, и в его голосе прозвучал ужас от этого воспоминания. — Я никогда... я не поднимал руку на женщин. Но в тот момент я ее возненавидел так, что видел красное. Я испугался себя.
— Но вы не ударили, — четко сказала Мелисса. — Ваша ярость была направлена на предметы. На билеты. На бутылку. Вы сохранили контроль в самый пик ярости. Это многое говорит о вашем характере.
Он поднял на нее глаза, и в них впервые за все время появилось что-то кроме боли — недоумение. Он ждал осуждения, а получил... понимание?
— Вы не осуждаете меня? За все это? За то, во что я превратился?
— Нет, — она покачала головой. — Я вижу боль. Я вижу человека, который пытается справиться с невыносимой болью единственными способами, которые ему известны. Не самыми эффективными, нет. Разрушительными. Но это не делает вас плохим. Это делает вас раненым.
В груди у Димы что-то надломилось. Какая-то плотина, которую он выстраивал неделями. Он сжал веки, пытаясь сдержать предательскую влагу, выступившую на глазах. Он не плакал. Он просто сидел, беззащитный и нагой перед этим человеком, который видел в нем не монстра, не слабака, а просто — страдающего человека.
— Я не знаю, что делать дальше, — признался он, и его голос дрогнул. — Музыка... она больше не радует. Она болит. Все болит.
— Сейчас и не должно радовать, — сказала Мелисса. Ее голос был тихим, но твердым. — Сейчас должно болеть. Это значит, что вы чувствуете. Это значит, что вы живы. А это уже отправная точка. Дальше — маленькие шаги. Не к музыке. Не к прошлому. А к себе. К тому, чтобы просто... выдержать эту боль. Не убегать от нее в химию. А выдержать. И я буду рядом, если позволите.
Дима медленно кивнул, не в силах говорить. Впервые за долгие недели он почувствовал не ослепляющую ярость, не оглушающее отчаяние, а крошечную, слабую, но — надежду. Не на мгновенное исцеление, а на то, что он может просто не сломаться окончательно. Что он может выдержать.
Он вышел из кабинета не с ощущением, что его «вылечили». С ощущением, что его увидели. Поняли. И не отвергли.
Сережа ждал его в коридоре. Он смотрел на друга и видел изменения. Не разительные, но фундаментальные. Плечи были не так ссутулены, взгляд был не пустым, а...задумчивым, глубоким.
— Пошли? — спросил Сережа осторожно.
— Пошли, — кивнул Дима. И после паузы добавил: — Сереж... спасибо. Что не отстал.
Они вышли на улицу. Было холодно. Дима вдохнул полной грудью колкий зимний воздух. Он все еще был сломан. Он все еще был в аду. Но впервые он почувствовал, что у этого ада, возможно, есть выход. И он сделал сегодня свой первый, крошечный шаг. Не назад, к прошлому, а вперед — в неизвестное, пугающее, но свое собственное будущее.
вам нравится или нет?
898 слова