Глава 10. Тишина после бури
Дождь закончился. Воздух в городе был промыт до кристальной прозрачности, и ночной Сеул сиял, словно новая монета. Они стояли на том самом пустыре у реки, где три года назад Минхо, тогда еще полный идеалистичных планов, дал свое первое крупное интервью Чанбину для университетской газеты. Теперь здесь пахло мокрым асфальтом и речной сыростью.
Чанбин не смотрел на него. Его взгляд был прикован к темной воде, в которой отражались огни небоскребов.
—Он пришел ко мне, — начал он, и его голос был низким, проржавевшим от лет молчания. — Сынмин. Сказал, что у него есть информация. Что ты… что ты брал деньги за ту статью о детском фонде. Что есть доказательства. Я не поверил. Я полез на него с кулаками, чуть не сломал ему челюсть прямо в его офисе.
Минхо молчал, затаив дыхание. Он впервые видел Чанбина таким — сломленным, уставшим от груза чужой вины.
— А потом он показал мне фотографии, — Чанбин сглотнул, его могучие плечи ссутулились. — Моей сестры. Её общежития в Америке. Её распорядок дня. И сказал… сказал, что если я не помогу ему «восстановить справедливость» и не подтвержу, что видел, как ты брал конверт с деньгами, то с ней… с ней может случиться несчастный случай.
Он повернулся к Минхо. Его глаза были полны слез, которые он не позволял себе пролить все эти годы.
—Я продал тебя, Минхо. Своёго лучшего друга. Я видел, как они ломают тебя, как уничтожают всё, ради чего ты жил. И я молчал. Потому что я испугался. Я испугался за неё.
Минхо смотрел на него, и вся ярость, всё непонимание, которые он копил годами, вдруг ушли, словно их и не было. Перед ним стоял не предатель. Перед ним стоял такой же заложник этой грязной системы, как и он сам.
— Почему сейчас? — тихо спросил Минхо. — Почему не сказал раньше?
— Потому что я больше не боюсь, — просто ответил Чанбин. — Потому что я видел, во что он превратил Джисона, Хёнджина… всех нас. Страх съел меня изнутри, как червь. И сегодня я решил его вырвать. Даже если ты возненавидишь меня до конца своих дней.
Минхо сделал шаг вперед. Он не обнял его. Не стал прощать вслух. Он просто положил руку на его плечо. Тяжелую, твердую ладонь. И в этом жесте было всё: понимание, прощение, и память о той дружбе, которую не смогли убить ни подлость, ни годы.
— Пошли, — сказал Минхо. — Выпьем. За упокой той мрази. И за наше воскрешение.
---
В квартире Феликса царил уютный полумрак, пахло имбирным печеньем и свечами. Он сидел на подоконнике, глядя на город, но не видел его. В ушах все еще стоял гул от сегодняшних событий. Он слышал, как открылась дверь, и понял, кто вошел, даже не оборачиваясь.
Хёнджин остановился в паре шагов от него. Он не знал, с чего начать. Все слова казались фальшивыми и ненужными.
— Прости, — наконец выдохнул он. Это было всё, что он мог сказать.
Феликс медленно повернул голову. Его лицо в свете луны было бледным и серьезным.
—Мне не нужно твоё «прости». Мне нужно понять. Почему?
— Потому что я запутался, — тихо сказал Хёнджин, подходя ближе. — Потому что я думал, что сила в контроле. В манипуляциях. А оказалось, что настоящая сила… — он посмотрел на Феликса, на его ясные, чистые глаза, в которых не было ни капли лжи, — …вот в этом. В том, чтобы оставаться человеком, даже когда всё вокруг пытается превратить тебя в монстра.
Он подошел вплотную. Их дыхание смешалось.
—Я был идиотом. Самовлюбленным, жестоким мудаком. И я знаю, что не заслужил ни твоего прощения, ни…
Феликс не дал ему договорить. Он резко, почти с яростью, схватил его за воротник рубашки и притянул к себе. Их губы столкнулись в поцелуе, который был вовсе не нежным. Он был горьким, отчаянным, полным всей накопленной боли, злости и тоски. Это было падение и спасение одновременно. Они дышали друг другом, как утопающие, цепляясь за последнюю надежду.
Когда они наконец разъединились, Феликс прижал лоб к его плечу.
—Больше никогда, — прошептал он. — Никогда не делай так со мной снова.
— Никогда, — поклялся Хёнджин, и впервые за долгие годы его слова были абсолютно честными.
---
Ресторан был маленьким, неприметным, спрятанным в глубине старого квартала. Никаких папарацци, никаких фанатов. Только они двое, столик в углу и бутылка красного вина.
Джисон вертел бокал в руках, наблюдая, как играет в нем свет.
—До сих пор не верится, что всё кончилось, — тихо сказал он.
— Ничто не кончается, — поправил его Минхо, отпивая вина. Его взгляд был спокойным, усталым, но в нем не было привычной желчи. — Просто начинается что-то новое. Менее дерьмовое, надеюсь.
Джисон улыбнулся. Это была настоящая, невымученная улыбка, которую Минхо видел, наверное, впервые.
—А что теперь будет с тобой? Вернешься к большой журналистике?
Минхо покачал головой.
—Нет. Я… купил тот самый бар. «Вельвет». Буду там тусоваться, наливать посетителям и писать одну книгу. Ту, которую никто не будет читать.
— А я… мы подписали контракт с новой компанией, — сказал Джисон. — Маленькой. Независимой. Наш новый менеджер… она фанатеет от музыки, а не от цифр. Говорит, мой сырой трек, тот, что я тебе играл… он гениальный.
Он посмотрел на Минхо, и в его глазах светилась та самая «недопетая струна», которая когда-то свела их вместе.
—Спасибо тебе. За то, что не сломал меня. Хотя мог. И должен был.
Минхо внимательно посмотрел на него. На этого парня с гитарой, который оказался сильнее всех их вместе взятых.
—Я не сломал тебя, потому что увидел в тебе себя. Того себя, которого убили три года назад. И… мне захотелось его спасти.
Он протянул руку через стол, и его пальцы коснулись тыльной стороны ладони Джисона. Легко, почти невесомо. Но этот жест значил больше, чем все слова, которые они сказали друг другу за всё это время.
— Пошли домой, — тихо сказал Джисон, не отводя взгляда.
— Домой? — переспросил Минхо.
— Да, — Джисон улыбнулся снова, и в этот раз его улыбка была немного застенчивой, немного неуверенной, но бесконечно настоящей. — Пошли домой.
И когда их машина скрылась в ночном потоке машин, стало ясно — тишина после аккорда бывает разной. Иногда она пугает своей пустотой. А иногда в ней рождается новая, тихая и прочная, как сталь, мелодия. Мелодия, которую они, наконец, могли играть вместе.