Неоновый город

Оставив с утра Варьку на Глеба, я поехала к маме. Она просила привезти ещё воды, фруктов и чего-нибудь ещё, на моё усмотрение, так что сначала я зашла в «Ашан» на «Черкизовской» и вынесла оттуда достаточно тяжёлый пакет с бутылкой воды, яблоками, апельсинами, персиками, коробкой печенья, йогуртами и булочками.

Какие-то полицейские курсантки ехали, наверно, ко второй паре – с сумочками «Майкл Корс» на локотке и в форме. Я села с ними в маршрутку, проехала несколько остановок. Ближе, всё-таки, было ехать на трамвае от Коптева, но мне хотелось зайти в «Ашан». Неся пакет, я пожалела, что Глеб остался дома.

Я ехала туда, куда мама возила нас в детстве гулять в Сиреневый сад.

Практически вся улица, куда я приехала – всё больницы, больницы, больницы. Я постоянно тут блуждала, заворачивала не в те проходные. Первый раз, когда надо было ехать к маме, я по ошибке зашла в туберкулёзный диспансер. Было стыдно перед тётушкой гардеробщицей – а она ещё объяснила, как идти в больницу к маме, но я всё равно не поняла и умудрилась зайти в ещё одно учреждение. А на асфальте у тубдиспансера валялась затоптанная тряпочка с кровавыми пятнами…

На этот раз я добралась, на удивление, без особых приключений.

Шуршащий пакет я поставила на стул возле маминой кровати и принялась разбирать.

- Вот, принесла, как ты просила: воду, фрукты, ещё йогурт, как ты любишь…

- Спасибо.

Я почувствовала, как мама коснулась моих волос, ещё непривычно, химозно пахнущих краской, начала перебирать пряди. От сильнодействующей химии у неё трескала и облезала кожа на ладонях, и отдельные волоски зацеплялись за руки.

- Красиво, - вздохнула мама.

Она сидела на кровати, склонив голову, замотанную платком, как в тюрбан. Сухие губы растянулись в улыбке, которая, казалось, давалась с трудом: как будто от натяжения болезненно трескалась кожа. Мамин голос звучал тихо, медлительно. Она выглядела ослабленной и сильно похудевшей по сравнению с тем, какой была, например, полгода назад.

- Сейчас столько красок появилось для волос, цветов разных, - продолжала она. - В моё время можно было только в блондинку покраситься, в брюнетку или в рыжий. Кто посмелее – могли в бордовый покраситься, а самые оригинальные готовили красители из зелёнки или штемпельной краски.

Я разобрала пакет. То, что можно было, я убрала в тумбочку, а йогурты поставила в небольшой холодильничек в палате. Вернувшись к маминой койке, я села на стул, сложила на коленях руки и гордо заявила:

- Я прошла собеседование!

- Ого, здорово! Куда?

- Ночной клуб на Соколе.

- И кем ты там будешь? – насторожилась мама.

- Помощником бармена!

- Интересно. Будешь в ночь работать, получается?

- Получается.

- Ну ладно. Волнительно за тебя… Как – родную дочь ночью куда-то отпускать? Там же могут быть пьяные…

Я возразила:

- Но другие же там работают. Причём – много девушек. Менеджерка – девушка, например… Ой, а ещё там все такие красивые!

- Тогда ты должна вписаться, - мягко улыбнулась мама.

Я смутилась, но тоже улыбнулась.

- В конце концов, для этого там есть охранник. Такой, прям – ух, - вернулась я к теме работы и, изображая этакого качка, сжала кулаки и напрягла руки.

Почти всегда мне казалось, что когда мама называет меня красивой, она делает это потому, что я её дочь, и она хочет вселить в меня какую-то уверенность. До болезни я всегда помнила маму очень красивой, и даже сейчас, в её обострившемся, измученном лице угадывались те гармоничные черты. Когда она была молодая и училась в институте, то даже преподаватели за внешность называли её Царицей Тамарой, как лермонтовскую героиню. И глядя на неё, я всегда задавалась вопросом: и как у такой нереально красивой женщины могла родиться я?

Как говорится: в семье не без урода. Грустно осознавать, что этот урод – ты. Причём – во всём: не только во внешности, но и в образовании… Вот как в семье кандидата технических наук и заведующей библиотекой получилась я?

Вдруг мама сказала неожиданно:

- А знаешь, может – оно и к лучшему, что ты будешь поступать не сразу после школы.

- Почему?

- Потому что тот опыт, который ты сейчас получишь за этот год, возможно, поможет тебе более осознанно подойти к дальнейшему выбору.

****

Я думала над тем, что сказала мама. Мама была, наверное, единственным взрослым человеком в моём окружении, кто не воспринял моего неуспеха с ЕГЭ как трагедию вселенского масштаба. И почему-то именно перед ней мне было более всех стыдно.

Домой идти не хотелось. Я купила шаурму и баночку вишнёвой колы к ней, села в каком-то дворе на лавочку и принялась за трапезу. Время обеда уже прошло – а я так и не поела нормально.

На площадке носились дети, бабули теснились на лавочках у подъездов, по тротуарам медленно проходили мамаши с колясками – такая типичная публика для любого двора, наверно, в любом районе и любом городе. А я наблюдала за этой жизнью, сидя на лавочке у детской площадки и запивая тёплую шаурму газировкой.

Всё так непривычно. С одной стороны – лето всегда радует, это каникулы и свобода. По крайней мере, так было последние одиннадцать лет. Теперь это – последнее лето. Похоже, придётся отвыкать от ощущения свободы с приходом теплых дней.

Все три летних месяца было так неприятно думать о школе, учёбе. Сейчас – тоже не очень приятно. Но сейчас я знаю, что не вернусь туда. Тогда – точно знала, что будет дальше. Одиннадцать лет я жила в стабильности: знала, что вернусь в знакомые рекреации и коридоры, увижу одноклассников, друзей и учителей.

Куда я пойду теперь? В «Неоновый пёс», наверно. Кого я увижу вокруг? Каких-то новых людей…

Лаваш размяк снизу, и жирный розовый соус вытек в пакет, потёк по рукам. Опять вся уделалась, как свинья: жирные пятна на юбке, на толстовке, розовое пятно на кеде. Я достала из кармана салфетки, которые переложила туда из пакета с шаурмой, вытерла губы, подбородок и руки. Запрокинула банку колы, допила последний глоток. Пора и честь знать.

Пакеты от шаурмы, салфетки, пустая металлическая банка отправились в урну неподалёку. Я отправилась – к автобусной остановке. Надо сказать, несмотря на то, что до того я с утра нормально не ела, такая трапеза оказалась чересчур жирной для моего желудка, и полдороги до дома я мучилась от тяжести в животе.

Как только я переступила порог, Глеб тут же впихнул мне в руки кричащую Варьку.

- Она орёт на весь дом, - пожаловался Глеб.

- Ты её кормил?

- Да. Как положено.

Что-то мне подсказывало, Глеб привирает. Доверять ему мелкую всегда было ошибкой: он мог оставить её в комнате, а сам – уйти к себе и пропустить время кормления. Бывало, он оправдывался тем, что не находил смесь, хотя она всегда была в достатке и лежала в одном месте. Ещё Глеб постоянно что-то опрокидывал, ломал, проливал. У меня складывалось такое впечатление, как будто он косячит специально – чтобы не сидеть с мелкой.

Проходя в ванную с Варькой на руках, я бросила Глебу:

- А когда я работать начну – ты так же на отвяжись с ней будешь?

- Ага, работу найди сначала!

Я метнула в него злой взгляд.

Тем временем же я обнаружила причину, по которой Варька могла орать. Поскольку Глебова кислая мина всё ещё бесила меня, тем более – на фоне ора мелкой, я с укором сказала ему:

- А ты, блин, просто памперс не додумался поменять!

Глеб скривился ещё больше и покраснел.

А мне пришлось идти в комнату, где стоял пеленальный столик. Варька орала, как не в себя, так что у меня звенело в ушах – но почему-то даже её ор я воспринимала более спокойно, чем одно только существование Глеба.

- Вот дурак, скажи? – приговаривала я, возясь с мелкой. – Дебил. Вот мы сейчас тебя переоденем. А он, дебил, не догадался… На что нам такой брат?

Сама себе поражаюсь, как я научилась быстро, на автомате менять подгузники. Даже если Варька очень капризничает, упирается, на это дело у меня всё равно уходит минут пять. Что в этом сложного? Ну неприятно, да, понимаю – ну а что поделать? Но проще быстро сделать и забыть, чем откладывать. К тому же, это – маленький ребёнок живой… Почему Глеб всё время сваливает эту заботу на меня?

Бесит.

Не знаю, когда – наверное, когда мама заболела, и мы остались вчетвером, я начала подумывать о том, чтобы как-то съехать из дома. С папой и Глебом было тесно – от всеобщего напряжения. Папа – всё время усталый и на взводе. Глеб – ну, это просто Глеб, тот же самый противный младший брат, который в детском саду таскал мои игрушки дёргал за волосы.

Как и многих других, от того, чтобы съехать, меня останавливало отсутствие денег и места, куда можно было бы податься. К тому же – Варька… Разве могу я бросить её на папу и Глеба?

Взяв мелкую на руки, я пошла к Глебу, от души пнула его дверь ногой. Он тут же клацнул мышкой и сделал вид, что просто пялится в обои рабочего стола.

- Ага, хентай смотришь! – сказала я. – Лучше бы ужин приготовил.

- Там есть, - буркнул Глеб.

- Ну посмотрим, - отозвалась я и захлопнула дверь.

Всё так же, с мелкой на руках, я пошла на кухню проверять, действительно ли есть что-то на ужин. Так не хочется ничего готовить.

На плите в сатейнике тушёная с морковью рыба. Ну, хорошо. Хоть я сама и не особо люблю такое, да и шаурма – очень сытная, так что проголодаюсь я, возможно, к завтрашнему утру, у папы, когда он придёт, будет меньше поводов орать.

Мелкая уснула у меня на руках. Не выпуская её, я пошла к себе в комнату, уселась на кровать и набрала Соньку. Всё время, что дружим, мы регулярно созваниваемся вечерами, если нет возможности погулять. В начальной школе мы могли часами говорить по городскому о всякой ерунде: читали друг дружке страшилки и рассказывали выдуманные истории о своих приключениях, прекрасно понимая, что они – выдуманные, но нам хотелось верить. Ещё мы придумали игру «позовите к телефону». Суть игры была до ужаса простая: одна просила позвать к телефону буквального кого или что угодно, а вторая это изображала – а потом мы менялись ролями, и это могло длиться до бесконечности, насколько хватало нашей фантазии.

Гудки закончились – и на том конце послышался Сонин голос. Когда она брала трубку и говорила «алло?», я всегда думала о том, как её тембр похож на телефонные гудки. Кстати, как раз Соня, которая играла на гитаре, говорила, что частота телефонного гудка соответствует ноте «ля» первой октавы, так что телефон можно использовать как камертон.

- Алло, - отозвалась я в трубку. – Привет.

Говорить я старалась как можно тише – чтобы не разбудить уснувшую Варьку.

- Привет, - тихо ответила мне Сонька, а её голос, искажаемый в динамике, слегка шипел. – А что – шёпотом?

- Варька спит.

- А-а! – Соня заговорила громче.  – Понятно.

- Как у тебя дела?

- Норма-ально. Мать сдала моё платье в химчистку. Оказывается, я посадила пятно на юбке. А мать говорит, это платье надо будет ещё куда-нибудь надевать.

- Хах, представляю! Я на своё тоже пятен насажала. Надо тоже как-нибудь в химчистку отнести.

- А как у тебя ещё дела?

- А, ну, мне предложили работу.

- Ого! Где?

- В «Неоновом псе».

- Ого! – удивилась Соня. – Круто! А кем?

- Барменом, - сказала я, потому что мне захотелось как-то напустить важности, а «помощник бармена» для этого звучит недостаточно круто.

- Ого! Ого! А Кирилл водил меня туда. Там очень круто. Он там даже выступал!

- Господи, - вздохнула я и закатила глаза, как будто мы с Сонькой говорили не по телефону, и она могла видеть моё лицо.

От упоминаний ею Кирилла меня просто передёргивало. Сонька, наверное, считала себя очень крутой, раз с ней, восемнадцатилетней, встречается парень, которому двадцать шесть. И надо сказать, я ей даже немного завидовала: ну, во-первых, со мной никто не встречается, а во-вторых, ровесники очень унылые. Парни, которым за двадцать, более самостоятельные, у них уже есть работа, у кого-то – машина и даже квартира. Может показаться, что я рассуждаю, как меркантильная сучка, иногда самой стыдно. Деньги ведь – правда не главное. Но собственная жилплощадь и машина никому хуже ещё не делали.

Что же касается конкретно Кирилла – то он меня бесил. Поначалу, когда они с Соней только познакомились и начали встречаться, я очень радовалась. В первое время у них и правда всё было довольно романтично, да и образ хиппи-рокера, каким выглядел Кирилл, казался очень привлекательным. Соня много рассказывала о нём, и из этих рассказов я знала, что вообще из него должен был выйти юрист, но Кирилл бросил учёбу после второго курса, ушёл из дома, какое-то время спал в палатке у Ботсада, потом жил у друзей, играл в группе, менял работы одну за другой и иногда давал уроки по игре на гитаре. Они как раз так и познакомились – когда Соня решила снова заняться гитарой с преподавателем. Кирилл даже писал ей какие-то песни, которые Соня постоянно кидала мне послушать. Они были так себе, но я всегда отвечала ей «круто!» - ну, потому что это правда круто, когда твоей подруге посвящают песни.

Всё у них было бы как в красивой мелодраме, если бы Кирилл не был таким отбитым… Стабильно, каждую неделю я выслушивала от Сони в личке невнятные голосовые, на которых она чуть ли не захлёбывалась слезами, читала километры пересланных, где он буквально прямым текстом называл её шлюхой из-за фотографии в шортах. Она каждый раз психовала и говорила, что расстанется с ним, но тут же ныла, как его любит и какой он хороший, а потом они мирились, и всем вокруг казалось, что Соня и Кирилл – идеальная пара. И только я знала, что – нет. В моей голове как будто была отдельная папка, подписанная как «косяки Сонькиного мудака».

- Кстати, - вдруг сказала Соня резко погрустневшим голосом, - Кирилл закинул меня в бан…

- Что?! Почему?

- Потому что я не пригласила его на выпускной.

- Господи… Мусор вынес сам себя. С какой стати ты должны была приглашать его на выпускной? Он деньги сдавал?

- Нет. Когда собирали деньги, он не работал и сказал, что не будет сдавать.

- Вот, ну пусть и не выделывается.

- Саш, - я слышала, как у Сони дрожит голос, - а вдруг он бросил меня?..

- На твоём месте, я бы молилась за такой исход и свечки бы ходила ставила. Ну неужели ты не видишь, насколько он отбитый? Он ведёт себя как четырнадцатилетний.

- Ну я люблю его-о, - проскулила Сонька.

Мне не оставалось ничего, как тяжело и шумно вздохнуть.

- Ну, тут наши полномочия, как говорится, всё…

- Ну Са-аш, ну как я без него буду?!

- Ну – как? Была же как-то, всё было хорошо. Сонь, ну он не достоин тебя. Ты классная. Слишком классная для него…

- Он ещё сказал, что я с вами пошла гулять потом, чтобы – с Глебом…

- Что-о?! – Я не смогла сдержать смех. – Господи, да он Глеба-то видел? Ах-ха-ха! Это ж насколько самооценка на дне должна быть, чтобы – к Глебу приревновать? Он серьёзно?! Сонь, это стрём – реально. Шли его куда подальше.

Она как будто не слушала меня, уже задыхалась от слёз.

- Мы хотели с ним жить вместе-е…

- Где? – снова вздохнула я. – В бомжатском лагере?..

- Он обещал, что мы съедемся, когда я закончу школу. Саша, ну как с ним помириться? Что ему сказать?

- Записывай, диктую по буквам: П, О, Ш, Ё, Л, Н, А, Х, У…

- Да Саш! – не сдержалась Соня. – Какая ты… токсичная, - и бросила трубку.

Я пожала плечами и взглянула на проснувшуюся Варьку. Вздохнув, я обратилась к ней:

- Вот – Соня не слушает, так ты послушай, по-сестрински: не вздумай связываться с такими дебилами, как этот Кирилл.

Мне было ужасно обидно – за себя, за Соньку. Ну как же она, в самом деле, не замечает?.. Неужели любовь и правда делает с людьми такие страшные вещи? Тогда, наверное, не надо никого любить. Получается, не надо стесняться того, что я ни с кем не встречаюсь – этим нужно гордиться: это помогает сохранять холодный здравый рассудок.