Господин моего сердца

========== Глава 19 ==========

Тэхён не захотел ничего слушать, напрочь отринув все доводы и сомнения — он отправился в Хайфу вместе с Чимином, по-другому он не смог отпустить его. И ещё три дня падишах любовался яркой улыбкой и наслаждался звонким голосом своего птенчика.

Одним вечером он всё же «украл» Чимина у его рыцаря: «Ты волен ласкать и любить своего ангела всю оставшуюся жизнь, а мне позволь последний раз проявить свою заботу и любовь». Юнги отпустил, но полночи глаз не спускал с шатра повелителя, откуда доносились нежные мелодии и весёлый смех.

— Знаю, твой рыцарь сейчас взглядом пытается поджечь мой шатёр, но и ты, мой маленький птенчик, не торопись покинуть меня. Завтра ты сядешь на корабль, и уплывёшь от меня далеко-далеко... навсегда. И, видимо, это наша с тобой последняя встреча...

— Я не хочу думать, что вижу тебя в последний раз, — Чимин не даёт договорить падишаху, улыбаясь ему ярко и искренне. — Почему-то моё сердце подсказывает мне — мы увидимся, и не раз.

Тэхён молчит, улыбаясь мягко. Он не будет говорить своему лучезарному, что сразу из Хайфы оправляется на запад, к холмам Тадмора, а после за оазисом выйдет навстречу войскам кочевников. А дальше... лишь Аллаху ведомо, что дальше. И потому, решать — последний ли раз он смотрит в эти глаза, иль всё же суждена новая встреча, они не будут. На всё воля Всевышнего, и да сбудется она. Аминь.

До глубокой ночи падишах развлекал Чимина мелодиями и танцами, угощал изысканными яствами и сладким шербетом, много рассказывал и сам слушал с удовольствием. Гела почему-то отсутствовал, чему Чимин был немного огорчён, но Тэхён с тихим смехом успокоил его:

— Он в надёжных руках, поверь мне, — и с загадочным видом растягивает улыбку.

*

Ночь мягко стелиться над оазисом, жёлтой луной горя на тёмном небе. До побережья ещё день, но уже сейчас чувствуется его близость: солёным бризом в воздухе, тихим шелестом волн и сиянием горизонта. Да только вся эта красота горьким осадком оседает в сердце влюблённого юноши — уже завтра море унесёт далеко того, по ком оно бьётся. Впервые Геле жаль того, чего и не было вовсе, жаль, что не успел коснуться, шепнуть, признаться... Так может сейчас, может этой ночью решиться на неслыханную дерзость — предстать перед изумлённым мужчиной, неслышной тенью пробравшись в его шатёр?

Хосок приподнимается медленно с подушек, неверяще смотря перед собой, и сердце срывается в бездну, видя, как падает к стройным ногам шёлковое одеяние, а в темноте шатра мелькает гибкое юное тело. Судорожный вздох срывается с губ ирландца, когда Гела стремительно припадает к ним поцелуем, а тонкие руки обхватывают лицо мужчины. Пальцы подрагивают, а крепкое тело дрожит, едва Хосок касается обнажённой кожи юноши, сходя с ума от её гладкости и нежности. Длинные шелковистые волосы рассыпаются по плечам рыцаря, когда Гела накрывает его своим телом, а пальчики зарываются в рыжие вихры мужчины.

— Уён... мой дивный!.. — Хосок отрывается от губ, подминая под себя стройное тело. Но когда тот тянется к краям суконной рубахи мужчины, Хосок останавливает его.

Синие глаза горят нетерпением и непониманием — он здесь, пришёл сам и поцелуем показал, что готов раскрыться для него, но сердце юноши замирает, когда чувствует горестный выдох мужчины.

— Моё сердце сейчас выпрыгнет из груди, а разум разрывает на части от сумасшествия счастья. Ты пришёл ко мне, Уён! И значит ли это, что и в твоём сердце есть... ответное чувство?

Юноша замер, и прячет свой синий взгляд, но секунды спустя вновь тянется к мужчине:

— Не будем об этом сейчас. Да, я пришёл, и, Всевышний мне в свидетели, жалею, что не пришёл раньше. Завтра ты покинешь эти края... покинешь меня... — Хосок обессиленно свешивает голову на грудь любимому, услышав эти горестные слова, которые, к сожалению, правда.

— Уён...

— Прошу, не говори более ничего. Не терзай мою душу, просто... люби сейчас, словно завтра действительно будет «завтра», а не «конец», люби...

Губы снова тянутся к губам, и руки мужчины крепко обхватывают тонкую талию, прижимая к себе. Оба падают на шерстяное покрывало, что особой мягкостью и не отличалось, но влюблённые чувствовали себя словно в невесомости облаков. Слова всё равно срывались с губ, но то был шёпот признаний и восхищения, лившийся мелодией любви и страсти. Когда ещё под этой луной рыцарь знал такую любовь? Никогда! Когда в бескрайних полях знойной пустыни юноша видел такое восхищение в чужих глазах? Никогда! Но прямо сейчас сливаются воедино два пламени огня, даря друг другу жар и пыл из самого сердца.

Поцелуи обжигают смуглую кожу юноши, а руки дарят наслаждение горячему возбуждению между ног. Гела порывисто толкается бёдрами, выдавая своё нетерпение, требуя большего трения. Взгляд, затуманенный страстью, манит синими омутами, распахнутые губы зовут к поцелуям, тонкие руки тянут ближе, и сам он был смел в ласках с мужчиной.

— Я готов для тебя, мой огненный рыцарь, я хочу этого безмерно, хочу чувствовать тебя.

Гела легко отстраняет от себя пылающего жаром мужчину, и грациозным перекатом ложится на живот. Его тут же накрывает горячее тело, а острые колени Хосока раздвигают крепкие бёдра юноши. Гела легко вздрагивает, чувствуя крепкий как камень член, упирающийся ему в умасленную промежность. И всё-таки пальцы мужчины скользят в нутро первыми, легко массируя, надавливая, раздвигая. Хосок затаил дыхание ловя каждую эмоцию, каждый судорожный вздох юноши. Как бы не был нетерпелив Гела, как бы он не храбрился, проникновение в анус болезненно, и мужчина знает об этом. Только в высшей точке расслабленности он может сделать это мягко. И потому, изнывающий член скользит не во внутрь, а между упругих ягодиц, плавным трением и толчками заставляя восхищённо охать юношу под собой. Чувствительная головка каждый раз упирается в поджатые яички, даря новые ощущения, неведомые доселе синеглазому. Он стонет тихо, выгибая спину, потягиваясь гибко, как кошка, выпячивая таз, раздвигая бёдра шире.

— Тише, мой прекрасный, не торопи эту ночь... Хочу тебя всего, без остатка, до самого рассвета, до конца моих дней!..

Хосок опаляет возлюбленного жаром дыхания, огнём поцелуев на плечах и тонкой шее. Гела сам тянется к его губам, поворачивая голову, и в тот же миг, обманутый таким манёвром мужчина, чувствует, как длинные пальцы обхватили его член, направляя в трепещущее нутро. Хосок толкается по инерции, загоняя плоть наполовину, и оба громко стонут одновременно — Хосок от неожиданной, но восхитительной узости, Гела — от жара и боли. Мужчина выходит медленно из тесноты ануса, но не до конца, чувствуя дрожь любимого, видя упавшую слезинку из глаз.

— Уён, — он тихо зовёт юношу, целуя скулу, висок, касаясь нежной кожи за ухом. — Меньше всего на свете я хочу твоей боли, твоих страданий.

— Мне не больно, — но ещё одна скатившаяся слезинка говорит об обратном. — Не останавливайся, прошу тебя.

Но мужчина отстраняется, чтобы в тот же миг прижать к своей груди любимого, гладя широкими ладонями влажное от испарины тело. Безмолвно плачущий юноша тянется за поцелуем, получая его незамедлительно, и плавится от нежности, что дарит ему его рыцарь. Медленные и чувственные поцелуи вперемешку с шёпотом хриплого голоса дарят негу и расслабляют дрожащее тело. Мужчина обещает ему вечную любовь на долгую жизнь, полную ласки и трепета, и юноша верит... каждому его слову, каждому взгляду и прикосновению.

Снова Гела чувствует спиной тонкое покрывало под собой, а над ним горячее тело, но теперь оно не сжигало нетерпеливой страстью, а дарило тепло, как и глаза, что горели огнём любви. Стройные ноги легко обвивают поясницу мужчины притягивая ближе, Хосок и сам тянется, нависая над ним на вытянутых руках. Снова проникновение — плавное, мягкое, лёгкими толчками. Боль не может исчезнуть сразу, но чувственная ласка притупляет её, а дрожащая внутри струна, что от каждого движения бёдер мужчины волнами отдавала импульсы по телу, и вовсе заглушила её. Но что боль, если хочешь этого безмерно, а руки и губы мужчины дарят упоение, сравнимое с счастьем. И Гела действительно счастлив: что Хосок его первый любовник, что только с ним открывает для себя мир чувственных ласк, и он безумно хочет, чтобы он оставался для него единственным.

Глубокая ночь накрыла оазис, когда изнурённые страстью тела рухнули на тонкое покрывало. Синие глаза слипались, а тонкие руки безвольно раскинулись по обе стороны головы, путаясь во влажных длинных прядях, когда Хосок покрывал лёгкими поцелуями всё лицо, и юноша на грани сна слышал любовный шёпот. И только крепкие объятия Морфея не позволили ему услышать признание сердца.

— Я люблю тебя, Уён...

О, как опрометчиво давать волю таким словам, дозволить им пронестись по воздуху, в котором их ароматы смешались терпкой сладостью. Зачем рыцарь позволил себе слабость перед собственным чувством, если уже завтра оставит его на скалистом берегу моря? Но лучше сказать сейчас, чем всю жизнь мучиться от недосказанности. И лучше, что Гела не услышит этого, чем будет хранить надежду в сердце.

***

Хайфа. 1204 г.

В порту Хайфы шумно и многолюдно, а стоящие у пристани корабли легко покачиваются на синих волнах. Три галеры под бордовыми парусами уже давно привлекают внимание всех в округе. С них редко сходят люди, а ещё реже — пускают кого-либо на палубу. Но уже более трёх недель на палубе одной из галер прохожие купцы и торговцы видят одного юношу и одного статного мужчину за его спиной, что долгие часы не отрывает взгляда от главной дороги к порту.

Бэкхён все глаза проглядел, и измаялся совсем в неведении. Порой отчаяние накатывало на него, хотелось оставить всё и бежать сломя голову до самого Дамаска, но не сидеть сиднем на корабле. Думы разрывали его мозг: как там Юнги? Нашёл ли его друга? Встретились ли? Сбежали или выкупил? А вдруг он снова в плену?.. И так по вечному кругу день за днём. Если бы не Чанёль, не его прекрасный и терпеливый муж, герцог давно бы отчаялся и утонул в собственных слезах. Но каждый день, и особенно каждую ночь, мужчина утешал и вселял надежду, что всё будет хорошо, и Чимин непременно вернётся к нему.

И, кажется, Бэкхён дождался. С самого утра невероятный гул проносится над городом — сам падишах Дамаска пожаловал! Бэкхён не знает, что Чимин с ним, что и Юнги, и Хосок сопровождают его, но стоило лишь услышать одно только название «Дамаск», как сердце юноши теряет всякий покой.

Он безмолвно плачет на палубе, смотря на пёструю толпу, на суетящихся стражей и слуг, раскатывающих алые ткани для правителя. Чанёль с интересом наблюдает за всем этим рядом с ним, и именно он первым замечает Юнги в свите падишаха, а следом и Хосока. От присутствия последнего Чанёль на мгновение теряет дар речи, но опомнившись, кричит что есть силы, зовя друзей. Их замечают в ответ сразу же, улыбаясь и кивая радостно.

— Они здесь, любовь моя! Смотри, Юнги в свите дамасского царя!

Но юноша не видит ни графа Мина, ни его рыжего друга-ирландца, он ищет... ищет глазами и сердцем только одного.

— Где Чимин? Почему нет Чимина? Юнги не нашёл его? Чимин!..

Чанёль тянет его на пристань, сам кидается в широкие объятия друзей, хохоча радостно, а Бэкхён озирается потерянно и снова плачет. Его тихий голос теряется в общем гуле, но он всё зовёт друга, всё ищет...

— Бэк, — нежный голос зовёт его совсем близко, а заплаканный и растерянный юноша видит перед собой... сказочного принца, небесного ангела, райскую птицу, но точно не Чимина, ибо тот, кого видит он сейчас перед собой, так далёк от того образа, что Бэкхён хранил в своём сердце и памяти.

Граф Блуа в шелках и золоте с ног до головы, длинные волосы струятся по спине, глаза подкрашены сурьмой, и он благоухает, как дивный цветок! И неудивительно, что Бэкхён не узнал его в этой пёстрой толпе.

— Бэки, это я...

— Чимин! Мой Чимин!..

Рыдания сотрясают обоих, когда они кидаются в объятия, сжимая друг друга до побеления пальцев. Быстрые, короткие поцелуи покрывают всё лицо Чимина, что всё также плачет и пытается разглядеть своего друга.

— Я думал, что потерял тебя навсегда, Мини, — всхлипывал Бэкхён. — Никогда себе этого не прощу! Поплывёшь со мной на корабле! Если ещё раз потонем, то только вместе! Чимини, мой Чимини! Мой родной!

— Бэк, ты меня задушишь! Постой, мой хороший, дай взглянуть на тебя, я так скучал, так скучал!

Оба признаются друг другу в нежной любви и совсем не замечают чуть ревнивого взгляда зелёных глаз, направленных на них, и радостных синих. Чимин сразу подводит своего вновь обретённого друга к падишаху и стоящему за его спиной телохранителю.

— Мой господин, это Бэк, герцог Анжуйский, Бён Бэкхён, мой самый лучший и любимый друг! Бэки, а это Тэхён, повелитель Дамаска, падишах Айюбидского царства, Ким Тэхён — человек, который спас меня, заботился и оберегал всё это время, а после — вернул мне Юнги.

После услышанных слов сердце правителя сжимается и разрывается от нежности — его птенчик добрейшее существо с огромным, любящим сердцем. Тэхён чуть не расплакался, когда к нему одновременно прижимаются и Чимин, и Бэкхён. Он плохо слышал слова благодарности от герцога, кивая и что-то отвечая в ответ, а в ушах всё стоят слова «человек, который спас меня, заботился и оберегал...» — ведь это всё неправда! Он лишил Чимина свободы, отнял надежду, отобрал имя, а он... любит его и благодарит!

— Чимин, — юноша затих, когда Тэхён позвал его этим именем, и смотрит на него непонимающе. — Прости меня, Чимин. Я виноват перед тобой. А сейчас ты покинешь меня, и я умру с тяжким грузом на душе, прости...

— За что, Тэхён? — Чимин давно позабыл боль и страдания, что пережило его сердце, позабыл унижения и горечь, обман и предательство, ибо сейчас он счастлив. — И почему ты собрался умереть?

Улыбка ломается на бледном лице падишаха — он сказал лишнее, а пугать своего милого птенчика перед самой разлукой он не хочет.

— Ничего такого, мой дорогой. Я это сказал образно, — отшучивается Тэхён, — вот уедешь, и «умру» от горя!

Смех вышел каким-то неловким, нервным, и глаза тревожно заблестели, но время не ждёт — корабли готовы к отплытию и им самим пора покидать скалистые берега Хайфы.

*

Краем глаза Юнги видит замершего Хосока, рядом с которым стоит телохранитель падишаха, и не заметить еле сдерживаемого порыва обоих друг к другу невозможно. Усмешка проскальзывает на губах рыцаря, но сердце ёкает тревожно за друга — видимо, чувства между ними приобрели иную глубину и силу. И от этого тревога сжимает нутро — его другу будет больно от разлуки, а Юнги чувствует себя виноватым в этом. Но разве можно винить кого-то? Только быть может случай, что столкнул их, или судьбу, что извилистыми, долгими путями, всё же привела их друг к другу?

Хосок до скрежета зубов хочет взять его за руку, медленно притянуть к себе и успокоить своё бешено стучащее сердце, вдохнув тонкий аромат смуглой кожи. О, если бы сейчас претворилась в жизнь шальная мысль — забрать его с собой и любить до конца жизни, увезти с собой через синее море к зелёному острову. Игнорирующее здравый смысл сердце велит сказать эти слова:

— Поедем со мной... сейчас. Я увезу тебя на свой остров, и ты увидишь сколь изумрудной может быть земля, а море столь синим, как твои глаза дивные. Клянусь, ты не почувствуешь себя там чужим. Рядом со мной ты будешь самым нужным и важным.

Рыцарь действительно произнёс эти слова вслух, и сам пугается своей смелости, но заискрившиеся глаза юноши дают толику надежды. Вот только... Гела поспешно прячет взгляд, как и задрожавшие руки в длинных рукавах. Губы поджаты упрямо, словно изо всех сил сдерживают слова, рвущиеся из сердца. Вздох... дрожание чёрных ресниц, и юноша выдыхает ответ:

— Верю, что остров твой прекрасен, как и твоя душа, и столь же огромен, как и твоё сердце. Только... Боюсь, пустыня не отпустит меня. Как бы я ни был нужен тебе, здесь я нужнее. Я не оставлю своего господина в столь тяжёлый час. Прости, Хосоки-я.

Рыцарь смотрит взволнованно и спрашивает неверяще:

— Так если бы... если бы не было нужды остаться с падишахом, ты бы уплыл вместе со мной?

Лукавый взгляд из-под ресниц и лёгкая улыбка на губах юноши, заставляют сердце мужчины трепетать счастливо.

— Я бы сделал всё, чтобы ты захотел вернуться, и остаться со мной.

Хосок взошёл на корабль переполненный чувствами и с решением, в котором никто не сможет его переубедить.

*

Десятки сундучков, бочонков, свёртков грузили на корабли, а Тэхён нетерпеливо объяснял, что отказа не примет:

— Это мои подарки, Чимин: все твои драгоценные кафтаны и украшения, масла и благовония. Ты ведь не забудешь того, чему тебя учили в моём дворце? Твой рыцарь очарован тобой, продолжай делать это и дальше, в память о днях, проведённых здесь.

— Я буду скучать по тебе, Тэхён, и по Кукки тоже, обними за меня ещё раз пушистого котёночка. И ты тоже помни обо мне. Может и свидимся ещё когда-либо.

— Непременно, мой птенчик, — Тэхён всё не отпускает его, хоть и видит, что Юнги стоит и ждёт за спиной юноши. Сам он уже попрощался с ним.

— Твой рыцарь, что хищник сторожащий свою добычу. Кажется, граф до сих пор не доверяет мне, будто я могу тебя украсть, — раздражение сквозит в голосе падишаха — Юнги своим вечным надзором выводит из себя Тэхёна. — Я даже не могу с тобой спокойно попрощаться!

Звонкий смех пролетает над портом, и этот звук самый радостный и желанный для падишаха.

— Ну что ты такое говоришь, Тэхён, — Чимин обнимает его мягко. — Хотя ты прав — он у меня хищник — мой Чёрный рыцарь, чёрный волк!

— А я что говорю... Что?! Почему «чёрный волк»? Как?!

Чимин слегка застыл от слишком возбуждённых расспросов, но ответил с настороженной улыбкой:

— На родовом гербе Юнги изображён чёрный волк... Род Норфолк восходит к языческому племени, чьим тотемным животным был именно этот хищник.

Чимин видит, как стремительно бледнеет его друг, а зелёные глаза впились в облик рыцаря с безумным огнём непонимания и досады.

— Тэхён?

... но тот ничего не слышит, ибо мир его сейчас покачнулся, разбиваясь в очередной раз о глыбы разочарования и обиды.

«Он приведёт за собой чёрного волка и рыжего лиса... Юноша с глазами, что замёрзшее небо». О, Всевышний, что за наказание ты шлёшь израненной душе? Зачем обрушиваешь на голову несчастного влюблённого откровение, разрывающее его сердце? Всё это время... все эти дни он был так близок к исполнению пророчества! Сам в руках держал спасение для своего возлюбленного. И всего лишь надо было спрятать Чимина за крепостными стенами, а его рыцаря заставить выполнять его волю — пойти вместо Чонгука на смерть, на проклятого хана. А «рыжий лис», что сейчас трепещет перед его телохранителем, сам бы пошёл следом, только поманил бы его Гела пальцем. И прямо сейчас он сам отпускает его, сам дарует свободу, обрекая любимого на погибель.

— Тэхёни? — нежный голос зовёт его, вырывая из западни горьких мыслей. — Тэхёни, что с тобой? Прошу, не огорчайся так. Мне так горестно, что оставляю тебя, ты бы знал как. Но у тебя есть твой возлюбленный халиф, у тебя есть Гела, а я всегда буду о тебе помнить, всегда!

— Да, мой птенчик, ты прав, — а слёзы всё равно льются из глаз. И Тэхён порывисто обнимает юношу, горько плача, но всё же понимает — на всё воля Всевышнего, и он покорится ему. — Прощай, Чимин...

*

У самого трапа Гела расцеловывает Чимина в щёки, желая ему сберечь своё счастье.

— Я всё равно буду ждать вас, Гела, — сквозь сохнущие слёзы шепчет юноша. — Вам обязательно понравится Норфолк, и море там совсем другое — глубокое и бескрайнее, живое... Ты никогда не видел как деревья заслоняют солнце, не чувствовал аромата хвои, не слышал пения буревестника...

— И вряд ли услышу, мой дорогой друг, — невесело усмехается Гела, сжимая руки юноши. — Может в другой своей жизни, где нам суждено встретиться вновь, я послушаю песню северной птицы. Если чем обидел тебя, прости...

— Что же ты прощаешься со мной, словно перед смертью? — испуганный голос дрожит, и глаза подёрнуты серой дымкой от волнения.

— Помолись за меня, Чимин, ежели душа моя покинет бренное тело, а сам я останусь на поле за холмами Тадмора.

— Что?.. — Чимин переводит взгляд, полный страха, с лица Гела на фигуру падишаха. — Почему вы все прощаетесь со мной, будто идёте на смерть сразу, как покинете город?

— Но так и есть. Ты разве не знал? Едва ты отчалишь от берега, мы отправляемся на запад. Падишах призвал свои войска на битву с кочевником ханом, — Гела говорит уверенно, но видя как побледнел Чимин, жалеет о сказанном. — Чимин? Ты правда не знал?

Тот лишь мотает головой, поджимая губы и разбрызгивая тонкие капли слёз.

— Тэхён? — наконец выдыхает он. — Как же Тэхён? И халиф? Что же будет?

— На всё воля Аллаха. Будем надеяться на лучшее — чтобы встретить смерть достойно, как воину, а не трусу. Аминь.

Чимин не может поверить услышанному, не хочет думать, что видит их в последний раз, что всё так и закончится... Даже стоя на палубе отплывающего корабля, он всё ещё плачет, глаз не отрывая от берега, где стояли Тэхён и Гела, и страх за них разрывает его сердце. Он ещё не уплыл, но хочет вернуться, хочет забрать их, спрятать от опасности, от смерти. Зачем судьба послала им встречу, наделила их дружеской, почти братской любовью, чтобы потом разлучить их так жестоко? И теперь Чимин уплывает с мыслью, что видит их последний раз!

— Сердце моё, — голос любимого окутывает нежностью, как и сильные руки оплетают, закрывая от всех невзгод. Только Чимин плачет сильнее, закрывая своё лицо ладонями, падая в объятия любимого. — Ну что ты, мой маленький? Разве не рад, что мы едем домой, к своим родным и близким? Не рад, что рядом со мной сейчас?

— Рад, невероятно рад, Юнги. Но... горестно оттого, что людей, ставших мне здесь близкими и родными, ждёт верная смерть! Я не хочу так, Юнги, не хочу терять их! — он смотрит в глаза рыцаря, что полны неподдельного волнения.

Юнги молчит, хоть и хочется солгать любимому, что всё будет хорошо, и не стоит лить горькие слёзы, но он молчит. Молчит и Бэкхён, с тревогой смотря на своего бесценного друга, на своего кузена, лишь своему дорогому мужу шепчет тихо, что ему так жаль. Жаль, что всё так сложилось, что едва узнав, приходиться прощаться, едва впустив в сердце, приходиться вырывать с корнем, и сердце каждого бьётся отчаянно от несправедливости... Но, всё же жаль, что ничего нельзя изменить.

*

Тэхён долго смотрел вслед уплывающим кораблям. Его сердце разрывалось от двоякого чувства: радости за своего птенчика, что обрёл своё счастье, и обиды, что не удержал его. Он чувствовал себя самым беспомощным человеком на земле, и это сжимало его сердце, вытапливая горькие слёзы из прекрасных глаз. Он смотрел долго... но, как оказалось, недостаточно. Падишах приказал разворачивать коней, и сам опустил голову в тот момент, не видя, как сначала один парус поменял направление, а следом за ним и два остальных. Видимо, это судьба.

***

Долина Тадмора. Месяц спустя.

Колючий куст пустырника прокатился по земле, гонимый прохладным ночным ветром, цепляя тёмные песчинки и рассыпая сухие семена. Он остановился у самых ног в пыльных сандалиях одного из сотен воинов, стоявших прямоугольной шеренгой, словно застыл, как и они, в ожидании битвы. Битвы, что начнётся едва солнце встанет над горизонтом.

За шеренгой стоит ещё одна, и ещё одна, и в предрассветных сумерках, ещё тысячи. Понадобилось чуть больше времени, чуть больше сил и выдержки, и десятки отправленных посланий союзникам, чтобы сейчас, перед золотыми колоннами Декумануса{?}[Декуманус — в градостроительстве Римской империи улица города, военного лагеря или колонии, ориентированная с востока на запад], стояли семь тысяч воинов, хмуро вглядывающихся в золотящиеся скалы перед собой.

Войско кочевников в три раза превышает их по численности, а конница — в пять раз, но стоять нужно насмерть, ибо за спинами их земля, их дома и семьи, их свобода. Они знают — им не победить, но ослабят монголов так, чтобы им ещё долго пришлось бы зализывать раны, и собираться заново. Всё решит наступающий день.

Но в эти самые минуты Тэхён горячо возносил молитву, чтобы этот день не наступал как можно дольше. Нет у него сил покинуть крепкие объятия, оставить трепетные ласки, прервать пылкие поцелуи. В ночь перед битвой двое влюблённых скрылись в тишине и сумраке шатра, предавшись отчаянному порыву — любить друг друга. И им было всё равно, что за плотными покровами войлока их ждал мир полный потерь и страха. Сейчас они были в своём мире — нежности и страсти. Впервые халиф был «повержен» своим повелителем, но то не было расценено им как что-то унижающее его достоинство. Он отдался своему возлюбленному достойно мужчине, что любит безмерно, утопая в его желании, горя в пылу вожделения, впервые слыша свои собственные стоны. Но после... после, разнеженный падишах, растроганный до глубины души податливостью своего возлюбленного, раскрылся для него, подобно трепещущей лилии.

Он глаз своих изумрудных не отрывал от мужественного лица халифа, принимая в себя каждое плавное движение стальных бёдер, срывал с губ горячее дыхание, глотал в поцелуе хрипы и стоны, упиваясь любовью, что дарили ему. И лишь на мгновение промелькнула мысль, что всё это меж них в последний раз.

— Не плачь, мой возлюбленный падишах, не плачь, мой прекрасный, — Чонгук покрывал дивное лицо поцелуями, и лишь после его слов Тэхён понимает, что по вискам текут слёзы. — Забудь обо всём сейчас. Я люблю тебя, Тэхён, и это будет вечно, ибо ты — повелитель моего сердца!

— Чонгук, дай мне слово, сейчас... что не оставишь меня, — длинные пальцы зарываются в чёрные кудри, стройные ноги обвивают бёдра мужчины и сами они сплетаются друг с другом, словно две идеальные линии.

— Не оставлю...

— И позволишь мне уйти одновременно с тобой, если Всевышний призовёт тебя!

Мужчина замер, задыхаясь от жара их страсти, сжимая влажное тело под собой ещё крепче. Тэхён пользуется замешательством своего возлюбленного, стремительно разворачивая его, и валит на лопатки. Он седлает его бёдра, вновь насаживаясь на острый и влажный член мужчины, выбивая из них обоих судорожный стон, и задрожавший от подступающей эйфории Чонгук не может и слова поперёк сказать.

— Запомни, мой возлюбленный халиф — куда ты, туда и я! Я поклялся именем Всевышнего, что не оставлю тебя, куда бы ты ни пошёл. И так и будет, Чонгук! Именно так и будет!

Протяжный, тягучий стон срывается с губ халифа, чувствуя как горячее семя юноши брызжет на судорожно стянутую кожу живота, а рухнувший на его грудь от бессилия Тэхён, улыбается мягко, прикрывая глаза.

— Тэхён! — тихий шёпот проносится в сумраке шатра. — Ты мой, помни об этом, где бы я не находился. Мой!

*

Первый луч солнца проскальзывает через приоткрытый полог шатра, обласкав в одно мгновение ещё тёплое ложе любви, когда падишах твёрдым шагом выходит к войску. Чонгук уже в седле, горящим взглядом и глубоким кивком встречает своего повелителя. Он готовится отвести отряды по левому флангу, тогда как другие командующие будут размещены по центру и правой стороне.

Тэхён снова весь в белом, и его великолепный конь с дымчатой гривой в богатой сбруе выделялся среди всей общей массы красно-чёрной гаммы войска. Он занимает центральный помост, видя всю картину предстоящей битвы. Но в один миг всё затихает, когда в самой предрассветной дымке волнующим эхом проносится голос муэдзина{?}[Призывает мусульман к молитве муэдзин (с арабского переводится как «объявляющий»).], с высоким и чистым пением азана, и тысячи воинов в тот же миг возводят руки к молитве в едином порыве, становясь не смертниками перед битвой, а рабами перед Аллахом.

О чём попросить Всевышнего в шаге от смерти? О храбрости и бессмертии души? О пощаде и милости? У каждого своя молитва, но Тэхён величает имя Всевышнего, прося лишь об одном — возможности покинуть этот мир рядом с возлюбленным, больше не о чём.

От топота копыт тысяч коней гудит земля, от скопища тёмных доспехов чернеет земля, а в один миг — и небо, от пущенных тысяч стрел. Кочевники чёрной рекой текут меж холмов, вливаясь в долину Тадмора. Но прав был чужеземный рыцарь — им не выстоять против лобной атаки. Словно волны о скалы они бились о выстроенные шеренги аббасидов, разбиваясь вдребезги. Но «волны» кочевников не затихали, лишь становясь всё чаще и выше в атаках, а шеренги едва успевали сменить одна другую.

С левого фланга ожидаемо хлынула конница монголов, и здесь их ждало трёхтысячное войско всадников, коими руководил халиф, преграждая им путь в обход тыла. Но ордынская конница разделилась, атакуя сразу с противоположных флангов, вынуждая аббасидов распределить свои силы, делая уязвимым центр.

Пехота надвигается стремительно, разгадав манёвр падишаха. Меж плотно стоявших шеренг катятся огненные шары подожжённых смоляных стогов, а сверху накрывают тысячами стрел. Поднятые щиты спасают от них, а построение частоколом позволяет увернуться от огненной смерти, но атака за атакой, а за место одного убитого кочевника встают сразу двое, казалось — они нескончаемы.

Солнце перевалило за полдень, а битве не видно конца. Аббасиды не уступили ни пяди земли, монголы атаковали без устали. Но ряды редели, шеренги падали, всадники умирали, кони ломали спины и ноги... а воздух свистел от сотен стрел.

Тэхён глаз не отрывал от левого фланга, с замиранием сердца следя за атакой конницы. В какой-то момент он потерял из виду Чонгука, и в глазах его потемнело от страха. Он отдаёт приказ перебросить отряды по флангам, вновь делая центр уязвимым, а сам направляет своих гвардейцев к отрядам халифа.

Не прошло и часа — центр войска был прорван, пехота кочевников хлынула меж двух фронтов. Тэхён собственными глазами видел как рухнул его белый с позолотой шатёр, но снова устремил свой взгляд на халифа. Знамя аббасидов — чёрное треугольное полотнище с золотым кругом и священной надписью сунны{?}[Су́нна — мусульманское священное предание, излагающее примеры жизни исламского пророка Мухаммеда, как образец и руководство для всей мусульманской общины], развевалось на ветру, и сам халиф, в самой гуще битвы, держал его высоко, несясь стремительно по низине холма навстречу монгольской коннице. Тэхён отдаёт приказ своим бостанджи скакать напрямую в ставку халифа, что и выполняется беспрекословно.

Лёгкое сомнение, что что-то не так накрывает падишаха, понимая, что его слишком плотно окружают, и конь под ним, ведомый другими всадниками, уносится совсем в другую сторону. Он мельком окидывает лица воинов вокруг, понимая, что это не его гвардия, не его бостанджи.

Падишах грозным окриком вновь приказывает держаться левого фланга, но его никто не слушает. Тэхён откровенно паникует, когда его лошадь берут под узды, а его самого, падишаха и великого правителя Дамаска, смело хватают поперёк туловища, перетаскивая на полном скаку на спину другого коня, вмиг накидывая на него тёмную накидку. Его место на серогривом коне занимает один из воинов, одетый подобно Тэхёну, и часть бостанджи устремляется вслед за самозванным «падишахом».

Тэхён кричал, угрожал смертной казнью, бился ногами и руками, сопротивляясь, что есть силы, но его скручивают крепко и увозят от поля битвы. Не нужно здесь думать-гадать чей приказ они выполняют — халиф сам смотрит, как увозят его любимого, и выдыхает облегчённо — жизнь падишаха будет цела, а сам он невредим, теперь можно с лёгким сердцем ринуться на пики копий противника. Умирать не страшно, страшно видеть смерть дорогого человека, страшно не защитить его, не спасти. Чонгука не остановило даже то, что Тэхён останется один в этом мире, Гела так и остался в гуще битвы, прикрывая отход падишаха. Он прощается с ним мысленно, прося прощения, но позволить ему умереть Чонгук не может, хоть и нарушает приказ падишаха.

Последнее, что видели зелёные глаза правителя прежде, чем всадники скрылись за очередным холмом, это развевающееся знамя посреди бушующего океана битвы, и всадника на гнедом скакуне с булатным мечом в руке. Тэхён рыдает в голос, что не положено гордому и могущественному правителю, умоляет отпустить его, дать погибнуть рядом со своими воинами, а не убегать подобно трусу, на что получает лишь один ответ: «Приказ достопочтенного халифа». Потом он сам угрожает, приказывает, но вокруг него люди Чонгука неподвластные ему, молча и сурово вглядывающиеся в горизонт. Тэхён снова оглядывается, смотря сквозь пелену слёз на всё так же высоко поднятое знамя, а большего он не видит, и сердце рвётся в клочья, и крик отчаяния улетает в небо над гулом битвы... он никогда больше не увидит своего любимого!

Тэхён теперь далеко, и не видит, как накренилось знамя аббасидов; как Чонгук получил стрелу в правое плечо; как меч его булатный падает из ослабевших рук; как Гела, с именем Аллаха на устах, в последнем отчаянном рывке кидает оставшиеся отряды в самый центр — на верную смерть... Тэхён не видел ничего из этого, как и не услышал нарастающего гула в воздухе, словно перед штормом, не почувствовал, как задрожала земля от топота тысяч коней, и не увидел, как огромной серебряной рекой полилась меж холмов армия крестоносцев.

Чонгук замер в ошеломляющем неведении, но в доли секунды узнаёт знамя с чёрным волком, хоть и видит его впервые в жизни. На полном скаку крестоносцы рассредотачиваются, разрывая одну колонну на две, устремляясь на оба фронта, и халиф тут же громко отдаёт новые указания — перестраивать отряды, подстраиваясь под строй шеренги крестоносцев, сам устремляясь в начало авангарда{?}[Авангард — часть войск (или флота), находящаяся впереди главных сил при движении в сторону противника.].

Закатное солнце отражается от полированных лат, шлемов и сбруи коней, и картина внезапно хлынувшей реки крестоносцев, заставила кочевников замереть в нерешительности. Девять тысяч всадников во главе с графом Мином неслись прямо на них, сметая на своём пути передовые отряды монгольского войска.

Гела, видя манёвр халифа, сам перестраивает отряды, видя, как стремительно их настигает вторая колонна крестоносцев. Сердце юноши уже чувствует его... своего огненного рыцаря, кажется, слышит даже голос, видит улыбку и взгляд из-под забрала. И сам не может сдержать счастливой улыбки под краем чалмы, когда понимает, кто в этот момент оказался рядом с ним. Короткий взгляд, брошенный друг на друга, молнией прошибает тела и весь мир кажется вокруг пустым — только они одни, хоть земля под ними пропитана кровью битвы, и лязг оружия смешивается с криками и стонами поверженных. Сейчас для двух влюблённых всё нипочём, пока они рядом, пока чувствуют друг друга.

На какую-то долю минуты Чонгук притормозил коня, видя приближающегося Юнги, что поднял забрало шлема, и тот, видя вопрошающий взгляд халифа, улыбается широко.

— Я не мог видеть слёзы моего ангела, — короткий ответ сказал о многом.

Чимин, проливающий горькие слёзы, разрывал сердце рыцаря, и Юнги не мог этого выдержать, не мог оставить своего прекрасного возлюбленного с таким тяжким горем — потерей близких людей. Ради одной его слезинки Юнги приказал повернуть корабли к азиатскому побережью Халкидона, где на руинах Константинополя остались дивизионы крестоносцев. Ради его прекрасных глаз, загоревшихся надеждой, граф Мин призвал своих воинов к новому походу. Ради его лучистой улыбки Юнги пришёл в самый разгар битвы, ломая ее ход. Ради Чимина Юнги готов пойти на всё.

*

Последние лучи солнца отбрасывали свои длинные лучи на пологие холмы Тадмора, когда всадники достигли давно забытой крепости посреди пустыни — останки некогда величественного дворца Пальмиры, возведённой римскими наместниками. Ворота стремительно закрываются за ними. Здесь их ждут другая одежда и свежие лошади.

Гнев падишаха на грани отчаяния, и злые слёзы не перестают литься по бледному лицу. Тэхён бьётся со своими спасителями, ломает и крушит всё вокруг, запертый в одной из комнат, бросает принесённую еду и воду в лицо напуганного слуги, и требует... приказывает выйти за ворота крепости, где они засели, как последние трусы, и вернуться на поле битвы. Все слепы и глухи к его угрозам и мольбам. Каждый из этих воинов выполнял волю халифа, и каждый знал, что это возможно была его последняя воля, и потому не отступали от неё.

Через полчаса всадники готовились выйти за стены крепости, как дозорные донесли о приближении отряда противника. Возможно ли, что их бегство было замечено, а падишах опознан? Дальнейшее продвижение по степи стало невозможным — они не смогли бы оторваться от погони, и были бы перебиты в пустыне. Оставалось лишь укрыться в крепости и держать оборону как можно дольше. Повелитель был скрыт в самых дальних покоях вместе с двумя самыми сильными стражниками.

Тэхён даже рад тому, что их обнаружили. Видимо Аллах услышал его молитвы, приблизив его к смерти, и он с улыбкой берёт меч в руки, готовясь к вторжению. За коваными дверями шум: крики и возгласы на незнакомом наречии, лязг мечей, топот несущихся по дворцу ног, а на лицах стражников недоумение — неужто кочевники так легко прорвали ворота? Всё разрешилось, когда двери были не выбиты с ноги, а распахнуты стремительно, и вместе с ворвавшимся светом факелов в комнату вбежал юноша.

— Тэхён!..

— Зиннур?! — падишах опускает меч в полном изумлении.

— Тэхёни, слава богам! Тэхён! Я нашёл тебя!

— Как?.. Зиннур, как ты здесь оказался?.. Разве ты... — ему не дают договорить, хватают в объятия, тут же рыдая на плече. Тэхён и сам теперь плачет, сжимая в руках хрупкое тело, уткнувшись носом в светлые волосы, совсем не замечая Бэкхёна, что смотрел на них с улыбкой.

Понадобилось чуть больше времени пока они оба успокоились, утирая друг другу слёзы, и смеясь над собственными страхами, поведали о том, что происходило всё это время. Тэхён всё равно не сдержал нового потока слёз когда узнал, что и граф Мин, и Хосок и Чанёль, находятся с отрядами халифа. «Спасибо...» — совсем тихо шептал он сквозь слёзы, хоть и понимал, никакое слово не выразит и части его чувств, разрывающих его бедное сердце. Ведь Тэхён уже простился со всеми: с любимым, с другом, с жизнью, и внезапно такое счастье на голову, такое успокоение в душе, что ему казалось — он не выдержит.

— Юнги приказал плыть к берегам Скутарии, там стоял его дивизион. Это божье знамение, что они до сих пор стояли там, так и не дождавшись венецианских галер. А после, он приказал отправиться к границам твоего царства. Это его надо благодарить, не меня.

— Тебя, — тихо плакал Тэхён, сжимая руки своего голубоглазого птенчика. — В первую очередь тебя, Зиннур. Если бы не ты, твой рыцарь и шагу не ступил бы по чужой земле. Он спас нас ради тебя. Так что — спасибо, мой маленький и храбрый птенчик.

— Я с тяжёлым сердцем простился с тобой, но с надеждой, что когда-нибудь мы свидимся. А ты... собрался оставить меня насовсем. Если бы не Гела, я бы этого не знал, — в голосе юноши нет упрёка, лишь сожаление и тоска. — К тому же, — озорно улыбается Чимин, — ты забыл о пророчестве.

Тэхён смотрит непонимающе — снова Гела? Но Чимин смеётся тихо, поглаживая по каштановым прядям.

— Ты сам мне житья не давал, всё про волков да лисов выпытывал. А сомнения мои подтвердились, когда я тебе о родовом гербе Норфолков рассказал. «Он приведёт за собой чёрного волка и рыжего лиса» — так ведь говорится в пророчестве? И ты искал меня, по всему царству искал...

— И нашёл!.. — теперь и Тэхён смеётся, наконец-то замечая герцога Бёна, смахивающего слёзы счастья с лица, растроганного увиденным и услышанным. — И не устану возносить молитвы благодарности за встречу с тобой, со всеми вами. О, Зиннур, ты вернул меня к жизни!

Нет в жизни случайностей, как и нет случайных людей. Каждый играет свою роль в твоей судьбе, или ему только предстоит выполнить её в свой час — всё решает судьба. Знал ли всемогущий падишах, что столь хрупкий и юный чужеземец, граф Блуа из далёкой Франкии, станет для него спасением, и человеком, который примирит его со своей собственной душой, со своей совестью. Может поэтому Тэхён так плачет от облечения, от осознания, что всё закончилось, что прямо сейчас всё становится хорошо.

*

Чонгук с несколькими отрядами приехал к заброшенной крепости лишь к вечеру. То, какими несмелыми шагами он подходил к Тэхёну, никак не вязалось с его мужественным, даже грозным видом — внутри он весь сжимался от страха. И верно трусил, ибо получил хороший удар кулаком меж глаз.

— Ты оставил меня, не допустив ни капли сомненья! — Тэхён сжимает его в тисках объятий, но услышав болезненный вздох, отпускает немедля.

Под плотной тканью жилета туго перевязанное плечо заныло. Извлечённое острие стрелы теперь покоится в потайном кармане, а зашитая рана оставила свой вечный след на смуглой коже. Тэхён выдыхает судорожно, дрожащими пальцами откидывая край плаща. Розоватое пятно расползалось на белой ткани, а у падишаха слёзы на лице.

— Чонгук!.. — это всё, что он смог вымолвить, давясь от кома в горле и горьких слёз.

— Ну, что ты, мой прекрасный повелитель? Время слёз закончилось. Улыбнись для меня, мой возлюбленный падишах.

А Тэхён лишь сильнее плачет, слезы буквально готовы иссушить хрупкое тело — столько их было за этот день, но всё же голос прорывается сквозь пелену солёных капель:

— Правда ли, мой благородный халиф?.. Возможно ли, что это действительно конец? Конец страху перед неизвестным, конец страданиям и мучениям?

— Правда, мой повелитель. Правда, Тэхён. Всё закончилось! Воля Всевышнего свершилась — враг отступил, и вряд ли снова задумается о покорении твоего царства.

Пусть слёзы снова полились по бледным щекам, но то были слёзы успокоения, эмоции, выразившие душевное облегчение. И потому Тэхён плакал с улыбкой на губах, осторожно лаская руки Чонгука, проводя по его усталому лицу, смотря в его сияющие чёрные глаза, в которых бескрайняя любовь.

*

Конец. Что это за слово такое, носящее в себе столь противоречивые чувства? Для кого-то конец — это обречённость и усталость в конце изнуряющего пути. Для другого — безнадёжность и безысходность от бессилия, а для третьего — успокоение и облегчение, радость от завершения долгого путешествия. Что есть конец для этой истории, для каждого его героя? А для кого-то это и вовсе не конец, а лишь начало нового.

Начало для рыжеволосого воина и синеглазого телохранителя, что теперь не стражник падишаха вовсе. Тэхён подарил ему свободу, от которой тот отказывался отчаянно, но стоило юноше увидеть огонь в глазах возлюбленного, с лёгким сердцем согласился. И каково было его удивление, когда на его протянутую руку, Хосок протянул свою, этим соглашаясь остаться.

Лорд Лаут остался на скалистом берегу Триполи, рядом со своим прекрасным возлюбленным, и ни разу, ни на одно мгновение не пожалел о своём выборе — любить и быть любимым. Они оба оставили позади многое — свои семьи, родных и близких, привычный круг и мир, создавая свой — новый.

Гела был назначен наместником падишаха в Ливане, а Хосок стал командующим в крепости. И пусть их жизнь была недолгой, полной трудностей и опасности, но до самого конца они хранили верность и любовь друг к другу, как и в первые дни.

Конец стал началом и для юного падишаха, что прожил долгую, яркую жизнь, рядом со своим халифом. Да, его ревность порой играла с ними злую шутку, и даже, казалось, после громких слов и упрёков дальнейшие чувства невозможны. Но стоило солнцу смениться луной, как сожаление горечью оседало во влюблённом сердце падишаха, и он тянулся дрожащими руками к возлюбленному, проливая тихие слёзы. А Чонгук всегда распахивал свои тёплые объятия. То, что его возлюбленный — собственник и ревнивец не страшило его, как и не отягощало его чувство — любовь к Тэхёну была ниспослана ему Всевышним, и он берёг её, как величайший дар. Они прожили свою жизнь, не жалея ни об одном из дней и ночей, и умерли в один день, словно в красивой, восточной сказке.

С концом этой истории, чуть было не наступил конец браку Чанёля и Бэкхёна, что по возвращению в Анжу, стали пленниками католической церкви. По навету матери Бэкхёна, герцогини Анжуйской, Чанёля отлучили от церкви за совращение её сына и «сбивания его с пути истинного», и лишь влияние короля Франции, защищавшего честь представителя династии, спасло рыцаря от церковного суда.

Герцогиня боролась со своим собственным сыном до самой своей кончины, строя козни, нанимая наёмников, грозясь лишить его не только мужа, но и герцогства. Жизнь Чанёля и Бэкхёна была совсем не сладкой, но любовь меж них никогда не теряла своей силы и чувства. Какими бы ни были трудности перед ними, оба боролись друг за друга, за свою любовь и семью, ни разу не отказавшись от своих чувств, до конца своих дней. И оба всегда помнили какими душевными мучениями обернулась для них разлука во время судьбоносного похода.

Всё же у них было тихое счастье и добрая старость, прожив долгую жизнь, полную неугасающей любви, и частые встречи со своими близкими людьми — Юнги и Чимином.

Для этих героев не было конца и края — ни в чувствах, ни в жизни! Они обвенчались ещё на корабле, что вёз их обратно к Северному морю, в Норфолк. И ступая на британский берег, окутанный тонким туманом, Чимин был уже графом Мин-Блуа.

Юнги выполнил каждое своё обещание, данное своему прекрасному супругу, и взволнованный Чимин, стоя в объятиях своего мужа, на самом краю борта, ловил полёт ветра и шёпот волн. Но всё же поцелуи, что дарил мужчина над тёмными водами необъятного моря, были пленительнее.

Увидев тонкий силуэт мальчика, ожидавшего их с великим нетерпением у исполинских тополей в поместье, а за ним три стройные фигуры маленьких хозяек Норфолка, Чимин заплакал не сдерживая слёз, обнимал их так, что готов был задушить. Его и самого «душили» нежные руки людей, ставших для него самыми родными.

Юнги стал для него не только возлюбленным мужем, но и опорой, крепкой стеной, за которой ничего не страшно. И в их жизни порой накатывали беды и опасности, вызванные человеческой завистью и алчностью, но граф берёг свою величайшую драгоценность — свою семью — от любых невзгод, будь то напасти, вызванные стихией или людьми.

Они состарились в окружении внуков и правнуков, благодаря друг друга за каждый прожитый вместе день, вознося молитвы за судьбы родных людей. Чимин и Тэхён переписывались до самой смерти, посылая письма через необъятное море, полные нежных слов дружеской любви и верности.

Но когда-нибудь всему приходит конец, и эта история, казалось бы, должна была закончиться со смертью последнего из них — герцога Анжуйского — Бён Бэкхёна, прожившего дольше всех. Да только история о «Господине сердца» — прекрасном юноше, пленившем сердце Чёрного рыцаря, была воплощена в книге, написанной со слов самого герцога, и изданной им же. И каждый, кто читал сию историю, полную приключений, насыщенную эмоциями и переживаниями, словно сам попадал в неё, уносясь в своём воображении за два моря на скалистые берега Айюбидского царства и некогда величественного Константинополя. История о рыцаре и его возлюбленном осталась в веках!

***

Южный берег Константинополя. 1264 год.

Зелёные некогда глаза давно выцвели от прожитых лет, от пролитых слёз, и не только от горя, но и от радости. Да только волны, на которые эти глаза устремлены, не теряют своей глубинной синевы — всё так же переливаются, тихо прибиваясь к берегу.

Старик вздыхает, морщинистой рукой проводит по седым волосам, а второй опираясь на гладкую рукоять трости. О, как давно он наблюдает за морем, хоть родился и вырос совсем в других местах, о которых и не помнит почти ничего.

Он медленно обводит тусклым взглядом весь берег, что крутым обрывом нависает над морем, а после — на две могилы рядом, гладкими холмиками выделяющиеся на фоне зелени и цветов. Могилы просты и ничем непримечательны. Над одной — деревянный крест, над второй — воткнутый наподобие креста двуручный меч. Но сразу видно, что человеческая рука не оставляет их — могилы ухожены, а небольшие цветочные веночки на них говорят и о почитании захороненных здесь людей.

— Дедушка!.. Де-еда!.. — ещё издалека доносится молодой голос, стремительно приближающегося юноши. — Дед! Я знал, что найду тебя здесь. Хочу, чтоб ты первым об этом знал!

Пятнадцатилетний юноша, с вихрями чёрных кудрей и сияющими зелёными глазами, прислоняется к старику, пытаясь отдышаться, а тот и сам его обнимает мягко, улыбаясь резвости своего младшего внука.

— Чего ты так несёшься, Наму? Что такого случилось? Опять со старшими братьями поспорил?

— Нее, деда. Тут это... смотри, помнишь я говорил тебе, что в городе нашёл книжную лавку?..

— Помню, конечно, — всё также улыбается старик.

— Я давно хотел найти эту книгу... в которой о Чёрном рыцаре и Господине сердца, вот... Я просил владельца лавки привезти её в город, и он привёз... и я сразу же забрал, — сбивчивый рассказ юноши вызывает смех деда, что просит его не торопиться и успокоиться. — Нет, дедушка, ты не знаешь, это о том времени, когда наш город был совсем другим, а доблестные рыцари правили им. Я очень хочу прочитать её вместе с тобой, чтобы ты первым услышал об этом.

— Конечно, Наму, я послушаю, почитай для меня.

Старик опустился на гладкий камень неподалёку от могил, всё так же смотря на море и далёкий горизонт.

— «Это было в то лето, когда благодать Божья опустилась на древнюю землю франков, во времена правления богоугодного короля Людовика, когда с позволения правителя и благословения Господа, съехались доблестные рыцари на праздник мужской силы и чести — турнир вблизи города Сарты...», — юный голос звучал ровно, но не был лишён красок, то вздыхая, то запинаясь, а то и восклицая от восторга. Наму читал с упоением, полностью погрузившись в историю о рыцаре из далёкой, незнакомой страны, что обрёл друзей, славу и любовь. Он читал и совсем не замечал, как нахмурились брови седого старика от смутных подозрений, не почувствовал, как взволнованно задышал старец, а руки задрожали, едва услышав имя родного человека. Наму всё читает и читает, — о чёрных галерах и бордовых парусах, о порванных цепях и горящей крепости... о людях, чьи имена теперь в вечности!

Старик всё же не удержал слёз, и лишь тогда юноша испуганно посмотрел в его лицо, перекошенное от страданий, вновь переживаемых его сердцем. О, как давно всё это было, а помнится будто вчера.

— Дедушка, что с тобой? Тебе плохо? Почему ты плачешь? — взволнованный юноша забывает о книге тотчас, подбегая к родному человеку.

— Всё хорошо, Наму, — морщинистое лицо расплывается в улыбке, а слёзы всё ещё искрятся в глазах. — Со мной всё хорошо. А плачу... Наверное, от счастья.

— Да разве же так плачут от счастья-то? Может я тебя огорчил чем, деда?

— Чем же ты можешь меня огорчить, мой маленький внук? Всё хорошо. Просто... вспомнилось кое-что. Так... ты почитаешь мне ещё? Книга правда замечательная.

— Почитаю, почитаю обязательно. Только... пойдём домой, дедушка. Там бабушка нас ждёт, и мама с папой, и дядюшки, и все-все-все! Пойдём?

Старик гладит чёрные вихры юноши, ласково заглядывая в зелёные глаза внука, и кивает соглашаясь.

— Пойдём домой, Наму.

Склонившееся к закату солнце, золотит волны и высокий берег над ними. Оно тёплыми лучами проводит по морю, касаясь двух могил, и словно застывает на них, отражаясь в сиянии клинка меча. Так же, как и глаза старика, оглянувшегося перед самым уходом.

— Спите в вечности, мой король и мой господин, а мир уже не забудет о вас во все времена...

Конец

Спасибо за внимание!