I. Он шел туда, где звучит музыка
I. Он шел туда, где звучит музыка
Историю он слышал эту неоднократно - от матери, Климены, но не от отчима, Меропа, - тот лишь кивал и говорил:
- То правда, большего не знаю. Всему есть причина. И велено мне стать тебе отцом не хуже родного. Удалось мне, как думаешь?
- Удалось, отец, - отвечал парень. И не поспоришь - мужчина этот их обеспечивал, кормил и одевал, веселил и никогда не покидал. Слова плохого не сказал и руки не поднимал - ни на пасынка, ни на мать. Да, пусть стар и ворчлив порой, а дочерей жалует больше, нежели его, так и пусть.
"Добиться бы правды от него!" - думал Фаэтон. Но, вестимо, клятвой какой уста его сомкнуты в вопросе этом - так что истины не дождешься.
Мать же рассказывала о давно канувшей в Лету поре восторженно и самозабвенно: горели очи, на щеках цвел румянец, а затейливых слов (смысла некоторых сын никак не понимал и до сих не ведает их доподлинного значения) и не счесть, - но как на устах материнских они перекатывались, возносились и падали, чтобы взмыть вновь - к солнцу, выше, еще! Голос ее - звонкий, мелодичный - как арфа - таким его Фаэтон сызмальства помнил - даже звучал иначе во время песни - именно этой, хотя мать пела (И сколько же сюжетов и рифм она держала в голове!) и другие.
Возможно, так она напомнить о себе желала - вот я, все еще здесь, слышишь ли ты нашу песнь, помнишь ли нашу любовь? Не забыл же ты меня и сына? Мы думаем о тебе каждодневно - заслоняем мокрые лбы руками, щуримся, но смотрим на тебя, - надеясь и уповая, что хотя бы ты нас видишь, как обещался, когда над нашими головами проносишься на солнечной квадриге. Мы преданы искусству и тебе, Сияющий!
И пусть отец - истинный, настоящий, родной - их покинул, более никогда не воротившись, обрек на одиночество, поступил жестоко (но такова природа богов всех, а иные поступали и того хуже - губили отпрысков и возлюбленных, превращали в зверье иль даже тварей, в молчаливые деревья и травы - что еще горше...), Климена любила его столь крепко даже сейчас.
Насчет отношения к богу, который обманул мать и бросил собственного отпрыска, парень так и не определился - глубоко-глубоко внутри он верил, что пока не пришел час, а внимание отца надобно заслужить. Только вот как это сделать, если сына бога искусств и музыки - не прельщают сии увлечения? И слуха отродясь нет - будто сатир на ухо наступил...
"Иль есть у отца сын куда утонченный в науках и искусствах, бог чистых кровей, от лучезарной богини или нимфы, а не полукровка, как я, что и вспоминать обо мне ему некогда?" - Юноша вздыхал и отводил взгляд от светила, прятался в тень и прохладу.
***
Люд вставал с восходом (когда богиня рассвета Эос отворяла двери золотого дворца Солнца), дабы жить и трудиться - так повелось. И семья Фаэтона поступала подобно прочим - всем на всём свете. И порой не хотелось ему пробуждаться и видеть, как золото красное тянется нитью на краю мира, не желал он слушать пение матери вновь, как к нему примешивался густой (будто ихор) басок Меропа, а после и голоса родившихся у них девочек - его сестриц.
И если смирился с таким положением дел отчим, то он - нет. И поражался, как подрос, тому, что воспитатель его в этот миг переставал хмуриться (довольства мало от воспевания соперника, который навек украл сердце твоей жены, даже если он бог), покачивал ногой в такт и нет-нет, а брал в руки инструмент, подыгрывал и подпевал.
Мать улыбалась, отчим - тоже, сын - делал вид, что и он рад - пению, наступлению нового дня (похожего на сотню предыдущих) и небесной колеснице, от взгляда на которую у него текли слезы (одно хорошо - можно их не скрывать, ссылаясь на яркий свет, - а от такого даже могущественные и древние Титаны поспешат заслониться).
Юноша не пел и не играл на инструментах, не брал примера с родителей, попросту не хотел, даже бунтовал, возможно. Похвалиться он мог лишь хорошим сложением, светлым волосом и ясностью глаз, прытью и уверенностью. А еще неплохо танцевал - но то результат иного толка - не от природной гибкости и изящества, а от тяжелой работы, метания камней и древка копья (без наконечника - уж так юнцы называли обточенные палки - больно хотелось изображать из себя великих бойцов), бега наперегонки и прочих мальчишеских забав, где ему удавалось добиться успеха.
С мальчишками он шибко не дружил, гулял и играл - и только, тайны рождения и тяготы с ними не обсуждал - все считали, что он сын старика Меропа - дело обычное, когда юная дева сочетается узами с мужем постарше. Да и не собирался парень делиться со смертными детишками, что отец-то его сам Аполлон - кто на смех подымет, иные - попросят явить божественную суть, коей в нем - ни капли, а кто и вовсе - скажет, мол, зови отца, пусть исполнит наши желания, не то поколочу!
Ни от матери, ни от отца Фаэтону не достался дар искусства и тяги к оному - музы не шептали ему ничего, в шелесте листвы и в звоне ручья - не слыхал он того, что заставляло мать и отчима порой насвистывать мотивы, заливаться трелями будто беззаботные пташки. Эти птичьи звуки, к слову, - докучали и злили его - ранним утром (Ведь возвещали они восход!), а в час предвечерний или ночной - даже пугали - ухнет сова или каркнет ворон - и пробегает озноб по спине - словно окунулся в холодную воду. Не видал в том юноша ничего потешного, когда Мероп начинал вторить ночным тварям, толкал пасынка в бок локтем, ведая прекрасно, что тот испугался и дышит едва. И сестры отцу поддакивали: ухали, каркали, пританцовывали, махали руками.
"Глупые!" - Парень отходил от них прочь и кричал уже вслух: - К трапезе вечерней опоздаем! Матушка станет браниться!
Но все знали, что добрее женщины нет. Никого Климена не наругает.
- Глупости! Мама наша добрая! Ух-ху!
- Ух-ху! Ух-ху! Ху!
- Не гневливая! Кар-кар!
- Давай с нами! Ух! Кар! Фьюр!
Фаэтон лишь махал на них рукой, вздыхал и шел скорее, - благо, ноги крепкие, быстрые.
А отчим с сестрами - накаркавшись и наухавшись, спугнув саму Гекату, - топали за ним да распевали новые песенки.
***
Климена говорила, что на одном праздновании, пятнадцать лет назад, встретила обворожительного мужчину, назвавшегося Фебом. Он обратил внимание на ее голос, стихи и песни, как пальцы умело ласкают струны, а дыхание, едва зарождающееся в груди, дает чистейший звук.
- И сам он оказался умел в музицировании и пении, стихах и рисунке! Такого спутника я и искала всю жизнь, мечтала о таком, - пусть даже не супруге, а знакомце... Мы говорили, пели и пили, а еще танцевали... Целый город позабыл обо всем на три дня и три ночи - все предались материям высшим! Тогда-то и появились в изобилии всевозможные произведения - поэмы и стихи, комедии и трагедии, песни и музыка, статуи и фрески! Музы благоволили творцам! И нам с Фебом. Так в моем разумении и выглядит пир на горе Олимп, акт творения! И тут чудо свершилось в мире смертном. О, это не передать ни словом, ни звуком, ни танцем! И после, когда праздник завершился, упали мы с Фебом на ложе, но не от усталости, а от любви. В тот день ты и появился в моем чреве.
- А потом он ушел, - напомнил Фаэтон, но даже такие слова - полные обиды, прогорклые, как порченая смоква, черные и горькие, как больная желчь - не трогали и не сердили мать.
- Тому есть причина, сын, - ответила она спокойно.
- Так расскажи! - заголосил он, не ожидая от себя подобного. К тому же, голос у него надломился - звучал то гулко, то хрипло, а вот сквозь взрослую мужественность проскальзывали высокие нотки - одним словом, не нравился ему собственный глас - звучал мерзко, слух не ласкал Фаэтону, куда уж там Аполлону - только каркать и оставалось! - Или это тайна?! Не желаю более слушать песен! Ни стихов, ни поэм! Красивых и складных речей не хочу! - И собрался бежать прочь.
- Против слова отца и Царя Над Всеми даже бог бессилен, мой милый. - Мать вздохнула, опустив плечи. Заметил юноша впервые, что выглядела женщина устало, морщинки залегли у глаз - мелкие, как трещинки на глазури пифоса, руки загрубели от труда, а несколько волосков - нет, не искрятся в свете дня, - то след седины и незаметно подкрадывающейся старости, которую ни один бог в полной мере не познает. - Не первый ты, не последний такой, дорогой Фаэтон.
- Зевс, значит, - Юноша замер и посмотрел на чистейшие небеса, боясь, что одним таким предположением разгневает владыку Олимпа, - заставил отца взяться за правление небесной колесницей?!
Произнес и встал изваянием. Но небо не переменилось, а солнце - как висело над ними, так и осталось прежним. Нет дела богам до речей какого-то мальчишки, до его терзаний и предположений!
- То не наказание, - поспешила вставить Климена, - а честь. Как не богу света подменить древнего и великого Гелиоса, что тысячи жизней богов и тысячи тысяч жизней людских, вел колесницу каждодневно по двенадцать часов, чтоб произрастала в пропитание зелень, чтоб все трудились и творили, возводили храмы, дома и города, радовались теплу... А иначе, представь, жили бы мы в вечной мгле!
- И пусть так! - вскричал юноша, уже не боясь ни гневливых богов, ни того, что подумает о нем матушка. - Тошно мне видеть сей свет! И как отец насмехается над нами!
Тронуло брошенное сыном лишь Климену. Аполлон дальше вел колесницу Гелиоса, слова сына до него и не долетели.
- Попроси прощения у отца и богов. Таким поведением ты не сыщешь ни внимания, ни благосклонности. Вон и народ смотрит на нас - чего подумают?
- Не стану ничего просить. И пусть глядят зеваки - мне дела нет! - Фаэтон не слыл спесивым, но тут заартачился - уж пением и плясками не привлечь отца. - Он ночью-то чем занят? Уж за столько лет не мог он поменяться хоть на разок с кем-нибудь, чтобы навестить нас?!
- Так каждый день он навещает нас! Даже если Владыка Грома и Молний вместе с Ветрами и гиадами творят непогоду, лучезарный свет Феба все одно возьмет и достигнет тверди земной, скользнет по твоей щеке, пока ты еще спишь...
- Понял я, что ты хочешь донести! - Юноша запыхтел. Да, это так, но досада мешала гласу рассудка принять материнские доводы. - Только витиеватыми словами ничего не поправить! Отчего он не хочет спуститься к нам в облике смертного, музыканта и певца Феба?! Которого ты, между прочим, знала, да, всего три дня, а я - нет. Вообще нет! И как мне довольствоваться не касанием отеческой руки, а только обещаниями, мол, солнечный свет, - Он высунул руку из тени, где пребывал все это время, - и есть оно самое?! И, да, знаю я, что Мероп мне как отец, но не хватает мне! Не то все! Не то! - Фаэтон убрал ладонь, все еще ощущая тепло, даже жар.
- Когда-нибудь ты все поймешь. А теперь, пока солнце не село, нам стоит заняться работой, сынок.
- Как обычно.
Юноша надеялся, что отец на него вообще не смотрит с небес, нежели знать, что пристально следит за каждым шагом сына, который день ото дня метет пол, мешает тесто и печет лепешки, нянчит сестер, копается в земле, гонит коз на луга и много всего прочего, что никак не заинтересует покровителя искусств.
- Я, как лебедь - хорош собой, но никогда не заведу песнь, - рассуждал парень, - только перед смертью... Придешь ли ты ко мне в мой последний миг, отец?
Ответа он не дождался. И больше на небо глаз не поднимал. Пусть мать думает, что хочет, а он-то знает - Аполлон ушел от нее туда, где звучит новая, иная музыка. А ее песнь, как бы складно и даже изумительно не звучала, богу попросту наскучила.