Тихий ужин

«Если хочешь быть счастлив — найди себе хобби», — любят повторять люди, — «найди то самое занятие для души, что будет приносить тебе удовольствие».

И я нашёл охоту. Не «охота» на дикой природе с ружьём в белых перчатках — это слишком в духе туристических открыток. Моя охота — выбор, слежка, расчёт. Можно называть это как угодно, но суть не меняется: ведь практика проста и жестока: наблюдать, понять рутину, внедриться в пространство — не близко, не грубо, а как тень. Самое важное в моём ремесле — простая наблюдательность. Я отмечаю окна, двери, маршрут от метро до работы, любимое кафе, привычный поворот головы. Потом жду: жертва всегда даёт шанс — опаздывает, отвлекается на сообщение, выходит одна. Умение ждать — это половина успеха. Остальное — техника: шаги бесшумны, реакция — быстрая, руки знающие своё дело; я не люблю шумов и сцен. Всё должно выглядеть как кроткая погрешность судьбы.

А вот почему я убиваю? Да просто так!

Шучу. Вам не смешно? Зато Фрейд, Аквинский и Аристотель посмеялись. Хотя и без них дураку ясно, что ничего просто так в этом мире не происходит.

Конечно, у меня есть свои на то причины. Во-первых, я за эстетику в её чистом виде: мне отвратительно, когда искусство тонет в посредственности, и я не хочу, чтобы поколение воспиталось на йоул-ремиксах вместо симфоний. Вы видели то, во что превращается мир? Заметили, как подавляющее большинство выродков общества убивает то, что одарённые индивидуумы взращивали столетиями?

Мне просто противно смотреть, как дурной вкус множит себя в поколениях. Когда гены заглушают истинный смысл, мир превращается в плоскую ленту «мемов» — и от искусства, от прекрасной музыки, глубокомысленной философии, от гениальных фильмов и живописных картин человечество переходит к низкосортной попсе и новомодным извращениям. Они говорят, что так выглядит прогресс и эволюция, но придуркам стоит открыть список синонимов к слову «деградация» и попробовать найти там своё хвалёное развитие.

Я не собираюсь молча наблюдать за тем, как святое мешают с дерьмом. И не буду лицемерить: я не герой и уж тем более не антигерой. Я — монстр. Пожираю тех, кто не уважает разум и душу; тех, кто портит смысл нашего существования. Моего существования. И сегодня — очередная глава в моей жизни, как монстра. Я петляю в сумерках в немом поиске.

Вечерний город похож на улей. Днём крысы прячутся по норам, а вечером вылезают наружу, бликуя смартфонами и пустыми разговорами. Среди этого шума найти «того самого» сложно: охота — не для дилетантов. Иногда я иду по городу, смотрю на эту грязь, на друг на друга похожих бездомных, у которых явно едет крыша — а возможно, это вовсе не бездомные, а люди, которые не умеют одеваться. Но убивать за отсутствие вкуса в моде — не моё. Я сам не всегда одет с иголочки.

Очень часто мне в голову приходит монолог Роршаха:

«Этот город боится меня. Я видел его истинное лицо: улицы — продолжение сточных канав, а канавы — заполнены кровью. Когда стоки окончательно забьются, вся эта мразь начнёт тонуть; когда тепляк похоти и убийств вспенится им по пояс, все шлюхи и политиканы посмотрят наверх и возопят: Спаси нас! — а я прошепчу: НЕТ!»

Чем мы отличаемся от комиксных «героев», которые берут правосудие в свои руки? Их мотивы субъективны, и никто толком не скажет, правы ли они. Так и я: по-моему, я прав. И это главное. К слову о Роршахе: он простой рыжеволосый псих, и единственная его «суперсила», мне кажется, — умение играть пятнами на маске. Но, чёрт возьми, это выглядит... круто.

Среди всего шума и неоновых цветов я заметил свою цель. Не уверен, почему взгляд сосредоточился именно на нём — может, глупое тату с мемом Пепы на шее — однако этого было достаточно, чтобы меня заинтересовать. Но пока это только повод. Я не имею права убивать с ходу: сначала нужно узнать этого парня поближе. Я стал пробираться к нему через толпу, полностью сосредоточенный, словно хищник. Глаза искали ещё причины его обезглавить, и я держал безопасную дистанцию — это отработанный ритуал: шаги почти бесшумны, дыхание ровное. Как только увидел, в какой дом он зашёл, ловушка захлопнулась: он мой. Я изучу его и решу — станет ли он очередной ступенью в моей «очистительной» миссии.

Когда переключил внимание с преследования на окружение, понял, что совсем рядом живёт Вайолет.

Моя Вайолет, мой нежный цветок.

Она в квартале отсюда — я подумал, что стоило бы навестить старую подругу; уже почти месяц не видел её. Череда сменяющихся женщин — будто сигареты: дым не способен заполнить мои лёгкие так, как заполняла она. Ноги сами вели меня, пока я мечтательно разглядывал однотипные дома; в конце концов нашёл нужное мне здание.

Вайолет жила в лофте: кажется, всем творческим людям нужно немного пространства для идей. Это было обветшалое здание бывшей фабрики, где под потолком ещё висели массивные балки, а стены хранили следы старой штукатурки и ржавчины. У неё всегда пахло кофе и книгами, немного — краской. И стоило ей открыть дверь, как я убедился в том, что с моего прошлого появления здесь совершенно ничего не изменилось.

Вайолет стояла в белом халате, немного сонная, с растрёпанными рыжими волосами. Она всегда спала обнажённой и, судя по всему, накинула халат, пока шла к двери. Я нахмурился: снова она открыла дверь, не спросив, кто за ней. Я не раз ругал её за такую рассеянность, но в этот раз не стал. Даже не знаю, почему.

Она скользнула по мне взглядом и в мгновение изменилась в лице. Её губы растянулись в тёплой улыбке, а глаза блеснули озорным огоньком, когда она бросилась меня обнимать.

— Мадс, — засмеялась она; ото сна её голос был слегка хрипловат, — чертов сукин сын! Какого хрена ты пропал?

Она грубо схватила меня за щеки, грозно их стискивая.

— Прости! Работа... дел много, — прошептал я извечную отмазку, оглядывая её прекрасный профиль.

Вайолет сдавила мои щеки сильнее, что стало больно. Я попытался измученно улыбнуться.

— Извинениями не отделаешься, патлатый! Марш в постель!

— Понял, — пробубнил я, не торопясь выбраться из её стальных тисков. — Но сначала... ты ведь угостишь меня чаем ради приличия?

— Да он — сама скромность, вы только гляньте! — Она рывком затащила меня в квартиру, звонко захлопывая дверь. — Где были твои приличия, когда ты исчезал? А чай ведь ещё нужно заслужить.

Она протащила меня до лестницы, что вела в спальню под потолком, и запрыгнула на вторую ступень, чтобы наши глаза оказались на одном уровне.

— У меня совершенно отсутствует чувство времени, но это не значит, что я не замечу твоего отсутствия, паршивец! — продолжила она, притягивая меня за воротник и удерживая моё лицо в паре сантиметров от своего.

— Ты как всегда нетерпелива, — прошептал я ей в губы. — Это несвойственно людям твоей профессии.

— Как раз-таки свойственно, — фыркнула она, закатывая глаза и закидывая руки мне за шею. — Я спешу во всём, кроме историй: ведь нужно вкладывать в них душу. На остальное времени мало. — Вайолет слегка задумалась, оглядывая моё лицо со странной смесью озорства и нежности. — Но тебе могу выделить полчаса. И ещё! Давно хочу прописать в книге персонажа с твоими чертами — ты у меня зараза занятная и смазливая! — Она щёлкнула меня по носу, как мальчишку.

— Так уж я тебе нравлюсь? — оскалился я. — Что за персонаж такой?

— А я тебе ведь рассказывала! Рассказывала! — простонала Вайолет, ударяясь лбом о моё плечо. — Кайл Миллс — вампир, — она прищурилась, наблюдая за моей реакцией, — тебе бы, кстати, это имя подошло гораздо больше. Так что если во время очередного оргазма я выкрикну «Кайл»...

— Я должен буду быть польщён и благодарен! — опередил я её.

— Точно, Мадс, точно! — С напускной серьёзностью закивала она. — Так ты уже читал мой черновик?

— Какой? — закусил я губу, силясь вспомнить.

— Тот самый, где твоя копия обитает! «Любовь с первого укуса», — замогильным шёпотом поведала мне она.

— Так это тот самый Кайл, что жертв кусает? — недоверчиво спросил я. — Глупо же: укус — как отпечаток пальца. Получается, что он следит здесь и всюду...

— Что-то в комнате стало душно, — оборвала она, махнув рукой и отстраняясь, — идём, моя большая трагедия, заварю чаю, раз тебе так хочется.

Вайолет проскользнула мимо меня и бабочкой запорхала на кухню. Я заметил, что теперь она раскидывала смятые листы с рукописями не только в спальне, но и на кухне. Они усыпали пол, словно перья, обронённые птицей. На столе сиротливо стояла кружка с засохшими потёками кофе — немое свидетельство очередной ночи без сна.

— Это лишь уточнение, — сказал я, направляясь за ней, — будь я Кайлом, такой глупости совершать бы не стал, понимаешь?

— Всё тебе не нравится! Напишу книгу, прославлюсь, а тебе ничего не перепадёт! — Рыжая бестия стукнула стаканом по столу, заливая пакетик кипятком. — Пей скорее!

— Прогнать решила?

Она искренне рассмеялась. Я улыбнулся.

— Мадс, — Вайолет запрыгнула на высокий барный стул, болтая ногами над полом, словно ради забавы, — это подростковая литература. Я пишу про смазливых мальчиков для маленьких девочек. Чтобы они воображали себе, как этот самый Кайл придёт к их порогу и пообещает увезти далеко-далеко. В моём жанре любая его глупость станет сплошным очарованием для моих маленьких поклонниц.

— Знаю, — взял я чашку в руки и не переставая улыбаться. Внутри разливалось тепло, которого я так боялся. Но как же это было приятно. И речь не о чае.

Пока я пил, мой цветок носился по кухне, как угорелый. Она рассказывала о своей новой книге, об этом глупом, но смазливом Кайле, о том, как он встретит свою судьбу и безвозвратно влюбится.

Когда ей потребовалось время отдышаться, она спросила:

— Ты там допил?

— Теперь уж точно выгоняешь? — мои брови взметнулись.

— А кто чай отрабатывать будет? — Она подошла ближе, сжав моё лицо в своих ладонях и принимаясь звонко целовать. — Кто, я тебя спрашиваю? — Она поцеловала меня в одну щёку, потом во вторую, потом в лоб и напоследок — в нос. — А теперь бегом в постель, дубина!

Мне сложно признаться, что я не могу избавиться от чувств, что к ней испытываю. Порой кажется, что я никогда всерьёз и не пытался. Любая привязанность — губительна и ужасно меня раздражает, но с этой зависимостью бороться всё сложнее, как если бы она была ураганом, а я — в его эпицентре. Никогда не признаюсь, как сильно она мне нужна.

Мне нравится, что Вайолет может спрятать меня от самого себя. С ней я становлюсь другим собой. Хорошим мальчиком Мадсом. Крепким мужчиной Мадсом. Банально нормальным и почти счастливым человеком. Как же оно мерзко — и всё же насытиться этим ощущением не выходит.

Ночь с ней становится ярким сном, а утренний рассвет — словно падение в бездну. Я не позволяю себе быть с ней до самого утра: не только потому что Лилит мне не простит, но и потому, что страшно. Ведь знаю, что, оставшись однажды, я больше не смогу от этого отказаться.

Есть то, что ещё меня тревожит. Я терзаюсь мыслью, что нагло лгу ей — ведь хочу, чтобы Вайолет знала обо мне всю правду, которую никто в здравом уме не смог бы принять. Тогда я мог бы остаться. Но потерять то, что есть, я тоже не могу. Да и Вайолет не обязана принимать меня таким, каким я в итоге являюсь. Ощущаю себя в паршивом «нигде», ни туда, ни сюда не двинуться. Страшно. Наверное, это единственное, чего я действительно боюсь.

Когда наши с ней тела сливались в одно целое, а сердца бились в унисон, весь мир сужался до одной единственной точки близости. Мои губы и язык — как спелеологи — изучали все изгибы и впадины её тела. Мне хотелось покрыть поцелуями каждый сантиметр нежной кожи, от привкуса которой я бы никогда не смог отказаться. Она, как горячая смола, обжигала мои губы, а сладковатый мускусный запах влаги манил попробовать нектар, который становился для меня сладким лишь силой собственных чувств.

От Вайолет веяло тем, что называют сказкой. Вся она, всё её тело было историей без начала и конца, а я словно становился частью её романа, погружаясь в него с головой.

Мне безумно нравилось, насколько она нетерпелива временами. Часто случалось, что она впивалась пальцами в мои волосы, рывком притягивая к себе и требуя войти в неё, а я недоумевал, откуда в таком хрупком теле столько безумной силы, которой хочется подчиниться. И я подчинялся, позволяя сжимать себя изнутри и чувствуя, как её горячее лоно помогает мне забыться. Однако дело было не в нём. А в том, что я чувствовал к этой сумасшедшей рыжей лисице.

И сегодня ничего не изменилось: после безумного секса меня терзает мысль о признании. Так ли это просто? Думаю, должно быть. Просто встаёшь и говоришь: «Дорогая, я — убийца!». Делов-то. Или «я — маньяк» звучит лучше? Как будто статуснее, что ли?

— Вайолет, — сказал я тихо, — есть кое-что, что тебе следует знать.

Её лицо изменилось; она тревожно посмотрела на меня. Я медленно встал у окна; лунный свет падал на влажное от пота тело.

Вот сейчас я скажу то, что должен был поведать ей давным-давно. До того, как мы привыкли друг к другу. До момента, когда я почувствовал, что зависим. До всей этой Санта-Барбары. Но выбрала бы она меня ещё тогда, если бы знала?

Я взглянул на Вайолет, после — на свою блестящую от пота кожу на предплечье. А потом сделал глубокий вдох и выпалил:

— Я... я вампир, Белла!

Мы молча смотрели друг на друга несколько мгновений, а после взорвались от смеха. Вайолет — от надрывного и хрипловатого, я — от наигранного и клокочущего где-то в районе груди.

Я сам до конца не понял, что произошло. Просто мозг вылепил букет из мимолётных ассоциаций и передал приказ языку двинуться. Мы посмотрели новую картину Кэтрин Хардвик в прошлом месяце — Вайолет не переставала повторять, что я — копия вампира-врача. Имени и не вспомню. Меня сериал заставил задуматься над убийством всех его режиссёров и сценаристов, а Вайолет вдохновил на создание глупого Кайла... Карлайл! Вот как звали врача.

— Придурок, — хохотала она, — всё-таки ты соврал!

— Что? — я затаил дыхание.

— Соврал, что тебе не понравилось, — захихикала она.

Мой смех растаял в печали: я опять не смог сказать правду. Может быть, в следующий раз.

— Трагедия ты моя! — мечтательно протянула Вайолет. — Слушай, я знаю, что ты не любишь вспоминать детство, но может, поможешь мне с книгой? — взмолилась она. — Кайл — вылитая твоя копия. Хочется сделать его живее, а без прошлого он станет простой картонкой. Расскажи о себе, прошу! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

Она сделала умоляющее, невинное лицо — ох уж этот взгляд. Я должен научиться бороться с её ведьминскими чарами.

— Дело не в том, что я не люблю говорить о прошлом...

А в том, что в нём столько трупов, что можно собрать кладбище имени Мадса. Однако подобное не говорят вслух — и я не стану.

— А в том, что это будет выглядеть как рыдания в подушку, — начал я, — ещё с младшей школы был изгоем: мне не нравилось быть в компании, а дети порой жестоки и асоциальных аутсайдеров никогда не жалуют. Считали меня молчаливым выскочкой, походу. А мне для счастья было достаточно делать фигурки животных и динозавров из проволоки. До сих пор храню несколько.

Несколько? Ложь. Фигурок у тебя дома столько же, сколько человек ты прирезал. Ты же считаешь их грязью, Мадс? Но для каждой жертвы — по памятнику. Ты ведь такой великодушный.

Я сделал паузу, зная, что Вайолет попросит показать и принести те самые фигурки. Но она молчала и слушала.

— Был парень, которому я особо сильно не нравился — Кирк Куорич. Имя дурацкое, поэтому и запомнил.

Снова ложь, Мадс. Ты запомнил только потому, что он стал первым ублюдком, которого ты замочил.

— ...Он ломал мои фигурки и называл меня фриком. А я и был фриком, но обычно от этого ещё неприятнее становится. Когда Кирк понял, что я на него не реагирую, решил заставить ему ответить. Играл, как всегда, нечестно, — я пожал плечами, — он был крупным малым, но всё равно брал с собой компанию, чтобы меня избить. Одному справиться не выходило, ведь брали числом. И всегда после школы, чтобы я пошёл домой и отмылся от грязи, а на следующий день пришёл к ним в руки снова. Я сплевывал кровь и шёл домой. Как сейчас помню: отец сидел у телевизора с дешевым виски и не всегда замечал, что я вернулся. Чёртов пьяница в принципе редко на меня смотрел, что порой казалось, он забыл, что у него есть сын.

Кирк, к слову, слушал ту самую мерзкую попсу. Новомодную «музыку», которую все в школе так любили. Наушники свисали с его шеи, и стоило ему нагнуться, чтобы в очередной раз ударить, я слышал, как из динамиков рвётся приторный голос Дебби Гибсон, словно сахарная вата, намотанная на мозг. Иногда оттуда неслись фабричные хиты Ваниллы Айс, чаще всего — бездушные трели Поула Абдула. Эта пытка длилась годами.

В средней школе Кирка сделали капитаном бейсбольной команды. Играл он агрессивно, был довольно крупным, да и вымахал за короткий срок. Большинство парней резко выросло, но так, как громила Кирк — никто. У него первого появились прыщи, и он был первым, кто учил парней дрочить в потолок в школьном туалете. Мне казалось, что его избегали даже парни старше. Куорич был дикарём с личной свитой, и казалось, что боится он только свою мамку, что иногда появлялась на пороге директорского кабинета. Мы все знали её в лицо, ведь видели чаще, чем собственную рожу в зеркале.

Однажды Кирк сильно разозлился. То ли матч не удался, то ли команда у него плохо сыграла, но Куорич был зол, как чёрт. Он ходил и размахивал своей чёртовой битой, и одногруппники держались от него за километр, чтобы не угодить под горячую руку. Зато мне неслыханно повезло наткнуться на него на заднем дворе. Раньше он использовал только руки, но раз уж в этих самых руках оказалась бита, решил не пренебрегать счастьем. Он отбил мне коленную чашечку, потом ударил выше, когда я услышал злополучный хруст. Звучало занимательно: как будто ты раскусываешь карамель зубами и конфета ломается пополам. Помню только, что я не кричал. Потому что почти сразу потерял сознание. Кости те срослись, но даже спустя двадцать лет хромота не пропала. Я к ней привык. Ведь человек ко всему привыкает. Однако самым больным и неприятным не был перелом.

Когда из больницы меня забрал отец — а он был вынужден, даже будучи нетрезвым, это сделать, — я поймал себя на том, что ждал чего-то. Не мог себе объяснить, чего, но как минимум — взгляда точно. И он наконец-то посмотрел на меня. Впервые за многие месяцы он смотрел прямо на меня. Я видел, что он разглядывает мою ногу в гипсе и словно хочет что-то сказать. Оказывается, он сдерживал смех. Когда я сказал, что мне больно, он лишь подошёл ближе и взял меня за затылок, столкнув нас лбами. Фокус боли сместился, а я почувствовал отвратительный запах перегара. Отец назвал меня слабаком и сказал, что мужчина не жалуется на проблемы, а решает их.

— И как ты поступил? — спросила Вайолет, всматриваясь в меня. В её глазах не было жалости, лишь интерес. И я был благодарен.

Я лишь заманил этого сукина сына Кирка в лес и отрубил ему голову. А потом подумал: почему бы не убить двух зайцев одним выстрелом? Взял и обмазал багажник отца его кровью и положил голову Кирка туда же.

— Никак, — выдавил я тихо. — Кирк с родителями переехали в другой город. Я же уехал от отца сразу после окончания школы. Мне крупно повезло: я встретил старика Стэна, ювелира, который решил, что из меня что-то да может получиться, и взял меня в ученики...

Время было позднее, а я всё говорил и говорил; моя Вайолет — завороженно слушала. Со временем ночь взяла своё — моя рыжая подруга заклевала носом и вскоре уснула. Я безумно хотел лечь рядом и остаться, но понимал: Лилит меня не простит. Да и обещание, которое я дал себе, — вещь святая. Я собрал разбросанные вещи, оделся, аккуратно поцеловал Вайолет в щёку и, намотав её локон на палец, вскоре отпустил.

— До встречи, моя погибель, — прошептал я.

Рано или поздно я либо сдамся ей, либо она станет причиной моей смерти — физической или символической.

Ночной город окутал меня прохладой после тёплых объятий Вайолет; этот холод проникал не только в кости — в нём было нечто, выбивающее дух из тела. Возвращаясь к своей квартире, я сразу понял: днём здесь кто-то был. Я всегда протираю коврик перед уходом — простые издержки «профессии». Сейчас на нём остались следы: двое человек, один крупный, другой — либо подросток, либо худощавый мужчина. Кто бы это мог быть?

Лилит встретила меня своим безразличным «мяу» — я перевёл это как «наконец вернулся, придурок».

— Я не забыл о тебе, — сказал я кошке, — сейчас отдохну и накормлю тебя моим фирменным блюдом. Наконец-то дома.

Однако блюда я не приготовил, ведь решил прилечь, как это говорят: «Всего на минутку».