Свидание
Ночь, набережная, музыкальная школа, которая, к слову, находится в Санкт-Петербурге, а на дворе конец мая, так что прошу любить и жаловать — белые ночи, небо светло-голубое, кажется, что оно даже светлее, чем днём, на горизонте всё ещё слегка розоватое, но солнца не видно. Совсем немного до полуночи, а больше стемнеет только где-то к двум часам ночи.
Алина пришла к старинным, тяжеловесным дверям музыкальной школы. Скоро ей придётся расстаться с ними — всё-таки она учится в выпускном классе, и до поры до времени ей от этого было ни жарко, не холодно, но с сегодняшнего дня она так не хочет думать о том, что навсегда покинет это место! Всё из-за него... Бетховен... Он же обещал всё организовать, ну и где оно? Алина посматривала на наручные часы, еле различая на них стрелки.
Стрелки на часах сошлись. Полночь. Двухстворчатые двери сами собой медленно распахнулись, но почему-то без скрипа, а Алина точно помнит, как невыносимо они скрипят в обычное время (чуть ли не самое худшее влияние на слух юных музыкантов!). При входе её никто не встретил. Она сразу догадалась, что идти нужно в тот самый кабинет на последнем этаже.
Как-то страшно вступать в темноту, хоть эти места давно знакомы. Проходя мимо гардероба, девочка заметила какую-то белую тень, промелькнувшую на лестнице.
Окна на лестнице очень большие, так что лестница освещена почти дневным светом. На лестничной площадке второго этажа опять пропал портрет Вивальди. "Оно и понятно, — решила Алина, — ему же давно пора раму поменять, а то она рассыпается. Наверное, опять упал со стены и его забрали..."
Вот и третий этаж — последний. Вглубь пробираться не надо, тот самый кабинет совсем недалеко от лестницы. Алина почему-то очень стесняется не то что войти, а даже постучаться. Она где-то с минуту мялась у двери, после чего та сама открылась, и в проёме показалась та самая белая тень — Бетховен. Первое, что бросается в глаза — не то полы какого-то пальто, не то очень длинные фалды фрака. Эля рассматривала очертания призрака и не верила своим глазам.
— Я не думал, что ты и вправду придёшь, право, не надеялся, — сказал маэстро.
— Ну что ж, как видите...
— Неужели у твоих родителей не возникло никаких вопросов?
— Нет, что Вы, им совершенно всё равно, где я и с кем.
— Эх, и какие же они родители после этого... Собственно, не о том речь. Милости прошу, в кабинет, — маэстро сопроводил эти слова галантным жестом.
Алина не перестаёт удивляться: этот кабинет днём угнетает, навевает какой-то страх и тревогу, а ночью тут творится самая настоящая ледяная магия: пол залит стойким холодным светом из высоких окон, всё кажется таким зачарованным, даже веет холодком. Но Алина удивляется не только красоте.
— Мне это снилось... Я точно помню, мне это снилось...
— Надо же, прямо-таки это? — без капли удивления спросил Бетховен.
— Да, да, хоть я не бывала здесь раньше в такое время, но во сне я видела ровно это.
— А что за сон?
— Мне в ту ночь снились Вы... — она была словно в каком-то бреду или трансе.
Бетховен приподнял одну бровь в знак удивления с долей подозрения: с чего бы он мог сниться обычной девчонке?
— Я помню, были тут какие-то напольные часы, била полночь, и я видела, как из Вашего портрета выбирается какая-то тень.
— Продолжай.
— Та белая тень достала из-под крышки вон того рояля какие-то бумаги — видимо, ноты — и устроилась на подоконнике писать что-то...
— Ты случайно не помнишь, когда тебе это приснилось?
— Где-то три месяца назад.
— Вот оно что, как раз тогда у меня была ночь, которую я провёл именно так. Я чувствовал чьё-то присутствие, но не мог понять, откуда такое ощущение могло взяться...
— Вот, теперь всё встало на свои места.
— Ты это так долго помнишь... А я знаешь что помню?
— Что же? — Алина вышла из транса и повернулась к маэстро.
— Ты, наверняка, тоже помнишь, как ты сдавала в этом кабинете экзамен.
— Ага, помню-помню... Так страшно было играть Ваши вариации под Вашим же пристальным взглядом, я панически боялась ошибиться...
— И, по-видимому, совершенно себя не контролировала: ты взяла непосильный темп. Как ты в нём до конца доиграла?! Даже не сбавила, не сорвалась ни разу, а я этого больше всего тогда боялся!
— Ну и чем Вы в итоге недовольны?
— Недоволен? Я разве выгляжу так, будто я недоволен? Разве только боялся, но никакого недовольства...
— И всё же, как я отыграла?
— Начну издалека: я довольно часто пытаюсь определить по внешности ученика, каков у него талант. Честно, я от тебя ожидал более посредственной игры, но ты меня порадовала.
— Спасибо... — Алине как-то неловко принимать похвалу. — А о чём же Вам говорила внешность других учеников?
— Соответствовала способностям. Единственное исключение, помимо тебя... Ты часом не знакома с той... готкой с синими волосами?
— Общались полтора раза.
— Так вот, я не ожидал от неё, что она так вложится в музыку. Так я и понял, что внешность иногда бывает обманчива.
— Вот, значит, как...
— А может быть, ты сейчас сыграешь для меня что-нибудь?
— Не знаю... Я что-то не помню ничего презентабельного... Разве что "Лунную сонату"...
Бетховен терпеть не может это название, но здесь и сейчас он промолчал, так как не хотел портить вечер. "Неужели нельзя называть её просто четырнадцатой сонатой? "Лунная соната" звучит из уст этой девочки так, будто она не знает, о чём это..." — подумал он.
— Ничего страшного, может, всё не так и плохо, — сказал он после недолгого и слегка неловкого молчания. — Ну-ка садись за рояль, — он, прежде чем Алина успела подойти к инструменту, заботливо поднял крышку и отодвинул банкетку.
— А... это... я, собственно, что сказать хотела... Полночь как бы... Разве можно в такое время играть на фортепиано?
— Не беспокойся, это старинное здание, тут стены толстые, и с улицы ничего не слышно. Ты всё ещё не уверена. Думаешь, что тут есть ещё кто-то, кроме нас?
— Нет...
— То-то же.
Волнение Алины только усилилось, когда она села за рояль. Она заёрзала на банкетке, встала, подкрутила, села, снова встала и подкрутила. Бетховен терпеливо ждал, пока она всё это закончит.
"Да разве так можно? — думала девочка. — Это же его произведение, а тут я, да ещё со своим видением... А вдруг он сочтёт мою игру ужасным глумлением?"
— Я тут думаю над тем, что ты сказала, — прервал её мысли маэстро, — как ты назвала эту сонату "Лунной". Это же не ты придумала, а общественность, причём очень давно. Неужели люди не знают, о чём это?
— Я, например, очень смутно представляю.
— Ладно, лучше, чем ничего. И всё-таки мне кажется, что это не получится сыграть так, как я хотел, не зная, что я тогда пережил...
Алина перестала ёрзать на банкетке и уверенно посмотрела в глаза призраку. А ведь вовсе не ощущается, что это всего лишь призрак — кажется, будто живой человек с тобой разговаривает, так... дружественно, приветливо. Призраки гораздо чаще бывают, так сказать, неприветливы, но "с приветом". Казалось бы, читая биографию Бетховена, представляешь грубого мизантропа, изрядно настрадавшегося за свою жизнь, а тут общаешься с галантным, терпеливым джентельменом. Скорее всего, только по творческому Гению можно понять, что это тот же человек. Жизнь в качестве призрака его сильно изменила: скорее всего, такая жизнь проще, чем земная. А может, и нет, ведь она вечна — далеко не каждый выдержит вечность...
Алина отвернулась к клавиатуре и начала играть сонату, не успокоив дрожащие и зажатые руки. Первую же ноту она взяла слишком громко и грубо, очень испугалась этого и далее играла едва слышно. Она отлично чувствовала, что получается ужасно; выдержала она недолго и после нескольких тактов в бессилии прервала игру.
— Очевидно, ты не прониклась настроением, так ведь? — спросил Бетховен.
Алина вся дрожала и чуть не плакала — думала, что он сейчас разозлится, и морально готовилась выслушивать крики, но спокойный и размеренный голос маэстро даже нисколько не дрогнул.
— Ты смутно представляешь, о чём это? Так ведь ты говорила? — продолжал он.
Ком в горле мешал Алине сказать хоть что-то. Она держалась изо всех сил, чтобы не заплакать, но продержалась недолго и уже через полминуты сдавленно всхлипнула.
— Ну началось, — подосадовал маэстро. — И было бы из-за чего...
Алина оперлась локтями на колени, закрыла лицо руками и тихонько заплакала.
"Плачет она, а плохо мне... — думал Бетховен. — а самое ужасное, что я не знаю, как её успокоить. Ну просто начала бы ещё раз, подумав сперва, настроившись! Ничего же ещё не потеряно!"
А Алина как раз-таки думала, что потеряно. Она считала, что возможности произвести хорошее впечатление уже не будет.
— Я примерно предполагаю, о чём ты думаешь, — сказал маэстро. — И нет, я знаю твои способности, ну не получилось с первого раза, ну и ладно! Можно было просто начать ещё раз, а то ты тут развела из ничего... — он поздно опомнился, тогда, когда Алина уже заскулила громче. Она поняла, что волнуется из-за сущей мелочи, но от этого стало только хуже. Маэстро решил ничего не делать раньше времени, а просто дать девочке выплакать все слёзы — там уже и объясниться с ней можно будет.
Из-за отстранённости маэстро Алина подумала, что она доставляет ужасные неудобства, и от этого заплакала сильнее. Бетховен продержался минуту, после чего сказал:
— Ничего страшного не произошло.
Алина повернула к нему своё лицо, с размазанными по нему слезами.
— Давай ты настроишься и начнёшь ещё раз — увереннее, хорошо? — успокаивающе сказал маэстро; Эле даже показалось, что он улыбался, но разве призрак может улыбаться? Она решила, что такое невозможно.
— Может, Вы расскажете, какие события происходили в тот период, когда Вы написали эту сонату? Что Вы чувствовали? Я постараюсь максимально этим проникнуться. Хочу, чтобы через музыку наши внутренние миры стали одним целым.
Маэстро удивился её просьбе, но вспомнил, как уже пообещал ей это, и начал рассказывать:
— Я был влюблён... Я прямо-таки расцвёл от этого чувства: решительно все мои мысли были обращены к Джульетте, Муза едва ли отпускала меня, я вовсю творил, был полон нежного чувства! Я, наверное, почему-то думал, что стараюсь ради Джульетты, так как, когда она предпочла мне графа Галленберга, у меня резко пропали все эти желания. Я прекрасно понимал, что у меня нет ни родословной, ни тем более состояния, в общем — что я ей не чета, а обидно было. Я свёл весь смысл своей жизни к этой девушке, так что, лишившись её, едва не покончил с собой. Почти сразу после расставания я, будучи на эмоциях, просто начал импровизировать на рояле — так и появилась на свет первая часть четырнадцатой сонаты.
— А ведь ещё надо было запомнить каждую ноту, чтобы потом записать, — удивилась Алина, — какая же у Вас память!
— Мне это легко давалось, я не придавал значения... Да, да, я выразил всю горечь в этой сонате. Я жил музыкой, все свои чувства выражал ею. Если бы меня поставили перед выбором — лишиться жизни или музыки — я бы, ни секунды не раздумывая, выбрал лишиться жизни, ибо жизнь без музыки для меня немыслима. Я посвятил себя служению искусству, и, как ты знаешь, не отступил, когда первые признаки глухоты давали о себе знать. Кстати, мне что-то подсказывает, что они ещё и приблизили разрыв с Джульеттой, ведь я не находил в себе решимости рассказать ей об этом, а какая может идти речь о любви без осознания, что этому человеку ты можешь рассказать всё, не боясь его реакции?
Алина слушала, как зачарованная, совершенно не шевелясь, она переживала те же эмоции, что и маэстро.
— Спасибо, — сказала она после небольшой паузы, — я достаточно хорошо это всё представила. Каково Вам пришлось! Я бы на Вашем месте не выдержала...
— И не надо. Я не хотел бы, чтобы на чью-то долю выпало столько же страданий. Меня в своё время считали мизантропом, но это не так, на самом деле я глубоко сочувствую людям.
— И правда... Мне кажется, очень странно, если человек совсем не умеет сочувствовать.
Алина встала с банкетки и стала ходить по кабинету, переваривая всё услышанное.