Кот-эмигрант
За две недели до Рождества в Вене светило солнце, но пронизанный бодрящим холодком воздух был готов к настоящим морозам.
Именно в такой день Берман прилетел в венский аэропорт, оказавшись единственным из полудюжины попутчиков-эмигрантов, направлявшихся не в Израиль, а в Америку. Узнав об этом, встретивший рейс из Москвы работник благотворительной организации отправил его на такси в пансион «Мадам Беттина», где имя Бермана записали в толстую книгу и попросили подождать, пока доставят тех, кто приезжает поездом.
Как и большинство жителей СССР, Берман никогда раньше не был за границей. Он недолго поскучал на продавленном диване в вестибюле и вышел на улицу, обсаженную с двух сторон древними липами.
На деревьях кое-где оставались жухлые листья, но улица была идеально чистой. Вдоль тротуаров стояли бликующие, будто только что вымытые автомобили. Народа было мало, вероятно по случаю воскресенья.
«Запад... Вот он какой...» — подумал Берман и проводил взглядом немолодую пару с породистой овчаркой. Все трое чинно шагали в ногу.
Позади остались заснеженная Москвa, свинцовый рассвет по дороге в аэропорт, прощальные объятия, слёзы матери и садисты-таможенники, потребовавшие, чтобы он выдавил краски из свинцовых тюбиков, потому что они не могут просветить их рентгеном. Красок был целый ящик — Берман собирался работать и потратил на них значительную сумму. В сердцах он подарил краски одному из провожавших его друзей-художников, а таможенники в отместку раскрошили его любимый ореховый пирог, испечённый в дорогу матерью. «Гады! Ведь могли же пропустить пирог через рентген, — подумал Берман. — Хоть этюдник оставили...»
Сияющий полировкой «мерседес» с шофёром высадил у пансиона благообразную даму в норковой шубе до пят, с болонкой на руках. Тряхнув седыми буклями, дама кивнула Берману, словно старому знакомому, и прошла внутрь. «Наверное, мадам Беттина...»
Берман опять вспомнил Шереметьево и оловянные глаза блондинистого пограничника с косой чёлкой и лицом Павки Корчагина из советского фильма.
— А вы знаете, что обратно мы вас никогда не пустим? — ровным голосом спросил пограничник и перевёл взгляд с лица Бермана на его единственный документ, выездную визу, которую тот получил взамен паспорта — советская власть заставляла эмигрантов отказываться от гражданства СССР, да ещё и заплатить за это немалую сумму в шестьсот рублей.
— Знаю. Счастливо оставаться!
Поднимаясь по трапу в самолёт, Берман оглянулся на чёрно-белый пейзаж и затянутое низкими облаками небо. Ни радости, ни щемящего чувства расставания он не испытывал, только лёгкое беспокойство перед лежащей впереди неизвестностью.
Его воспоминания прервал подъехавший к пансиону автобус, доставивший с вокзала дюжину пассажиров и гору одинаковых коричневых изделий 2-й Московской чемоданной фабрики — стандартного багажа тогдашних эмигрантов.
Два таких же чемодана было и у Бермана. В одном лежали его вещи и несколько книг, в другом — приготовленные на продажу фотоаппараты, театральные бинокли и подзорные трубы, в которые он вложил все средства, оставшиеся после покупки красок. Люди покидали свои дома навсегда и брали в дорогу не только одежду и домашний скарб, но и всё, что можно было продать, — каждому эмигранту разрешалось вывозить не более ста долларов в валюте.
Вновь прибывшие перетащили чемоданы в вестибюль и выстроились в очередь к столику, за которым работник благотворительной организации записывал всех в книгу и распределял по комнатам. Рядом, дружелюбно улыбаясь каждому, сидела на стуле мадам Беттина с собачкой на руках.
Последним в очереди стоял невысокий мужчина неопределённого возраста — от тридцати до пятидесяти. Его застёгнутое доверху пальто из толстого драпа было велико на несколько размеров, а из воротника торчала тонкая голая шея, увенчанная маленькой лысеющей головой. Багаж этого странного, непохожего на других эмигрантов человека состоял из полупустого рюкзачка защитного цвета, из тех, что брали в поход советские пионеры. Время от времени мужчина дёргался и кривился, как будто от приступов острой зубной боли. Когда очередь дошла до него, мужчина расстегнул верхние пуговицы пальто и вытащил из-за пазухи здоровенного чёрного кота.
Оказавшись на свету, кот издал низкий, басовый звук и попытался вырваться, но мужчина крепко держал его обеими руками. Поняв, что удрать не получится, кот переключил внимание на болонку, обнажил клыки и громко зашипел. Собачка в ужасе тявкнула, спрыгнула на пол и с писклявым лаем унеслась вглубь пансиона. Её хозяйка вскрикнула и, подхватив полы шубы, помчалась следом.
Переполненный вестибюль замер на полуслове.
— Ефим Шапиро, — фальцетом представился мужчина обомлевшему работнику благотворительной организации и чопорно поклонился.
— Из Одессы... Можно просто Фима, — добавил он, неловко доставая из внутреннего кармана выездную визу одной рукой и прижимая кота к груди другой.
Работник записал его в книгу, объявил, что назавтра всем надо зарегистрироваться в его организации, и аккуратно выдал каждому по пять долларов в местных шиллингах на расходы.
Вернувшаяся к этому моменту мадам Беттина — болонку она благоразумно где-то спрятала — что-то ему шепнула, и Фима получил несколько шиллингов дополнительно на кота как на члена семьи.
Его и Бермана, единственных одиноких мужчин в группе, поселили вместе в маленьком номере, где едва помещались две узкие кровати, тумбочка между ними и платяной шкаф...
Когда Фима снял пальто, Берман понял, отчего тот дёргался, — на груди, под разодранной рубашкой, виднелись глубокие царапины. Очевидно, сидеть под пальто коту не нравилось и он пытался вырваться на свободу. «Прямо как спартанский мальчик с лисицей на груди», — вспомнил древнюю легенду Берман.
Кот юркнул под кровать, а Фима достал из рюкзака крупную луковицу, аккуратно снял с неё шкурку и стал есть, с хрустом откусывая как от яблока. От запаха сырого лука на глазах Бермана выступили слёзы.
— Хотите? — спросил Фима, протягивая ему надкусанную луковицу. — Очень полезно, много витаминов, у меня ещё есть.
— Спасибо, не надо — сказал Берман и быстро ушёл.
Вернулся он поздно, набравшись впечатлений от долгой прогулки по городу. В комнате пахло сырым луком и кошачьей мочой, но единственное окно было закрыто и плотно зашторено. Фима стоял в проходе между кроватями с раскрытой книжкой. «Цветы зла», — прочёл Берман на обложке.
— Вы любите стихи? — спросил Фима. — Это французский поэт Бодлер. Хотите, я почитаю вслух?
— Спасибо, не стóит. Давайте спать, но надо бы проветрить...
— Хорошо, — нехотя согласился Фима, — но, пожалуйста, недолго.
Наутро Берман собрался в офис благотворительной организации. Фима попросился с ним. «Ещё потеряется», — подумал Берман и согласился.
Идти им пришлось через весь город, но, готовясь к отъезду, Берман запасся картой Вены и уверенно прокладывал маршрут. «Вы точно знаете, что нам сюда?» — несколько раз дёргал его за рукав Фима. Берман отвечал ему коротким «да».
По дороге Фима успел рассказать, что родители его умерли рано, что вырос он в детском доме, не женат и работал учителем математики в старших классах. Несколько лет назад он вывел формулу вычисления будущего.
— Вы понимаете, как это изменит мир? — Фима оживился, лицо его порозовело. — С помощью моей формулы можно составить матрицу причинно-следственных связей для любой цепочки событий, в том числе и тех, которые ещё не произошли! Остаётся только подкрепить формулу теорией и разработать алгоритмы практического использования, но это всего лишь вопрос времени...
«Всё понятно — сумасшедший учёный, — подумал Берман. — Могу себе представить как издевались над ним одесские школьники...»
Три года назад Фима подобрал на улице тощего котёнка и назвал его Константином. Со временем котёнок вырос в здоровенного кота, который чувствовал себя абсолютно свободным и порой исчезал, иногда на целую неделю, но всегда возвращался.
Когда пришло время уезжать, Фима решил взять кота с собой. Однако эмигрировать Константин категорически не хотел и сбежал во время суматохи на пограничной станции Чоп. «Я его четыре дня ловил», — с гордостью сказал Фима. Берман подумал, что никто не должен покидать родину по принуждению, даже коты.
В приёмной благотворительной организации былo не протолкнуться. Взволнованные неизвестностью эмигранты успокоились, только когда им объявили, что через несколько дней всех перевезут в Рим, где им будут оформлять визы на въезд в США в качестве еврейских беженцев, а до тех пор они будут жить у мадам Беттины и получать бесплатный завтрак и небольшое денежное пособие.
В Бермане, сыне отца-еврея и русской матери, не было ничего еврейского кроме фамилии, но и ему не раз приходилось слышать сказанное в лицо или за спиной «жидовская морда». От оскорблений его коробило, но он, как и большинство евреев СССР, научился их терпеть.
Но главной причиной его отъезда была абсурдность системы, в которой у него не было возможности реализовать свой талант. В Союз художников Бермана не приняли, назвав его яркие, полуабстрактные полотна «сионистской мазнёй», а без этого он не мог выставлять и официально продавать свои работы. Несколько картин купили заезжие иностранцы, но, чтобы свести концы с концами, Берман был вынужден оформлять журнал «Советский грибник».
Было ещё желание увидеть мир и разом покончить с запутанной личной жизнью, в которой скопилось слишком много женщин, но пока он этого не осознавал.
«Если подумать, то в отношении меня еврейский беженец — это, пожалуй, верно, — решил Берман. — И у человека по фамилии Шапиро тоже были проблемы... Но при чём здесь кот?» Ему вспомнилась фраза из детской книжки: «Мама, а наша кошка тоже еврей?»
Рано утром Берман уходил из пропахшей кошачьими экскрементами комнаты в пансионе и допоздна бродил по Вене. Со своим сожителем он общался мало, но знал, что тот озабочен получением официального разрешения на ввоз кота в Италию — кто-то сказал, что иначе животное не пропустят через границу.
— Они мне говорят, что нужна справка о прививках. И где я им возьму такую справку?
Берман рассматривал Вену внимательным глазом художника и удивлялся непривычным порядкам — пешеходам, которые терпеливо ждали зелёного светофора, чтобы пересечь пустую улицу, трамваям, ходившим минута в минуту по расписанию, и магазинам, где не было очередей и можно было купить всё, что пожелаешь. В день, когда вход был бесплатным, он посетил Музей истории искусств и Старую пинакотеку и обомлел перед полотнами Брейгеля и гравюрами Дюрера. Денег было в обрез, но один раз он зашёл в старинное кафе и позволил себе чашку кофе меланж. Смакуя божественный напиток за столиком, над которым висела бронзовая табличка «Здесь любил сидеть Зигмунд Фрейд», он почувствовал себя настоящим венцем.
Берману недавно исполнилось тридцать два. Он верил в свой талант, но понимал, что оказался в мире, о котором ничего не знает и в котором никому не известный художник должен потратить уйму времени и сил, чтобы добиться успеха.
Через неделю жильцов пансиона отвезли автобусами на вокзал. Перед посадкой в ночной поезд Вена — Рим им объявили, что выходить на остановках категорически запрещается — за пару лет до этого поезд с эмигрантами из СССР был захвачен палестинскими террористами, и несколько человек погибло в перестрелке. Теперь в тамбурах стояли полицейские с автоматами.
Берман оказался в одном сидячем купе с прилепившимся к нему Фимой, который пронёс в поезд Константина под пальто и очень нервничал — официального разрешения на ввоз животного в Италию он так и не получил. Кот был спрятан под лавку, в ящик для багажа. Фима сел сверху. Соседи по купе — супружеская пара с дочерью-подростком — были предупреждены не показывать виду.
Поезд шёл всю ночь, но никто не спал — сказывалось волнение. Когда состав останавливался, Фима нервно выглядывал в коридор, ожидая, что в купе вот-вот войдут итальянские пограничники, но у них, вероятно, были более важные дела, чем ловить кота-нелегала. Никто даже не заметил, как поезд пересёк границу.
В Риме эмигрантов определили в пансион неподалёку от вокзала. Бермана и Фиму опять поселили вместе, добавив к ним спортивного вида парня, который внушительно представился: «Игорь из Минска, мастер спорта по настольному теннису». Парень был раздражающе фамильярен и обращался к Берману и Фиме на «ты».
На высоком потолке просторной комнаты с мраморным полом красовались обнажённые женщины и амуры в облаках. Кроме трёх кроватей, большого зеркала в резной раме, вешалки в углу и биде за низкой перегородкой, другой мебели в комнате не было. «Бывший бордель», — догадался Берман.
Первым делом Фима спрятал кота под кровать, подальше от чужих глаз.
Потом всех пригласили в столовую. За завтраком из кофе и булочки с маслом и джемом эмигрантам сообщили, что в пансионе они могут оставаться только десять дней и должны найти себе другое жильё. Фима поднял руку.
— Можно ли рассчитывать на помощь в поисках квартиры?
Услышав отрицательный ответ, он, вероятно, представил себе, что надо будет ходить по Риму с котом-нелегалом, побледнел и выбежал из столовой. Когда Берман и Игорь вернулись в комнату, Фима стоял перед биде, с ног до головы покрытый жидким дерьмом.
— Живот схватило... Я хотел спустить воду, а оно в меня брызнуло, — сказал он жалобно. Очевидно, он никогда раньше не видел биде и не понимал его назначения.
Запах в комнате стоял сногсшибательный. Игорь молча пошёл к высокому окну.
— Не открывайте! Пожалуйста!! — взмолился Фима, вытаскивая кота из-под кровати и прижимая его к испачканной рубашке. — Константин может убежать...
— Я этой вонью дышать не буду, — прервал его Игорь, распахивая створки настежь. — Иди в душ, придурок. И заодно постирай своего кота...
Не выпуская Константина из объятий, Фима выскочил в коридор.
— Поедешь со мной на Американо? — спросил Игорь Бермана.
— Куда?
— Американо — местная барахолка. Отсюда на трамвае около часа. Можно загнать то, что привезли. У меня два чемодана — льняные простыни и зубная паста «Поморин». Знакомые писали, что сейчас это самый ходовой товар. А у тебя что?
— Оптика...
— С оптикой, говорят, хуже... Ну? Поедешь?
— Да, пожалуй, — согласился Берман.
Они дотащили чемоданы до остановки и погрузились в трамвай. Берман смотрел в окно и вслушивался в певучие интонации незнакомого языка, на котором говорили пассажиры. «Я — в Вечном городе...» — стучало у него в голове.
Рынок находился на другом конце города, около древних крепостных ворот Порто Портезе. Едва Берман и Игорь ступили на его территорию, как к ним подскочил вёрткий человечек и оценивающе посмотрел на оттягивающие им руки одинаковые чемоданы.
— Ви продаёте? — спросил он по-русски с безошибочно узнаваемым акцентом — А шо у вас такое имеется?
Игорь объявил, что будет торговать сам, и исчез. Человечек сконцентрировался на Бермане, осмотрел товар и назвал цену, с которой тот сразу согласился. Сделка заняла меньше минуты — перекупщик отсчитал лир на сто семьдесят долларов, подхватил чемодан и испарился. Берман понимал, что мог бы выручить как минимум вдвое больше, но сама идея торгашества была ему противна.
Он побрёл через рынок и оказался в ряду, где эмигранты продавали привезённых с собой матрёшек, чёрную икру, оптику, льняные скатерти, бусы из янтаря, цветастые шали и расписные подносы. «И это лучшее, что там производят...» — подумал Берман и поймал себя на мысли, что говорит «там» о стране, в которой родился, так же, как говорил раньше о Западе.
В конце ряда Берман увидел Игоря, сидящего на корточках перед раскрытым чемоданом.
— Как торговля?
— Пока никак, но сегодня первый день... Разведка боем, так сказать...
Каждое утро, чтобы занять хорошее место, Игорь поднимался затемно и, пренебрегая бесплатным завтраком, тащился с неподъёмным чемоданом на другой конец Рима. Возвращался он вечером усталым и злым — спрос на простыни и зубную пасту был слабый.
Берман купил дешёвый путеводитель по Риму и начал планомерно обходить перечисленные в нём маршруты. Вечный город был полон неожиданностей — за углом могла оказаться прелестная пьяцца с фонтаном, изящная барочная церковь или захватывающая дух панорама. Берман бродил по развалинам Форума и Колизея и представлял себе их былое великолепие — он проходил античное искусство, когда учился живописи.
Он с удивлением обнаружил, что в древних развалинах и в наслоившемся под ними лабиринте подземелий живут толпы кошек. Их было столько, что ему показалось, что четвероногих жителей в Риме даже больше, чем двуногих. Изумило его и то, что люди о кошках заботятся и время от времени приносят им еду.
Берман мог бы радоваться красотам Рима и дальше, но надо было искать жильё. Он съездил в пригородную Остию, где селилось большинство эмигрантов, и пошёл на местную почту — место встреч и обмена информацией. Посмотрев на сборище бывших советских граждан и поговорив с парой нахальных маклеров, Берман решил, что селиться в Остии не будет — это как вернуться обратно в СССР.
Ему повезло — встреченный на почте знакомый по пансиону мадам Беттины сказал, что в городе, на Монте Марио, в эмигрантской квартире сдаётся комната. Берман немедленно туда отправился.
Крохотная комнатка находилась в мансарде заросшего плющом шестиэтажного дома. Лифта не было, ванную и кухню нужно было делить с другими квартирантами, но плата была небольшой, а из окна открывался роскошный вид на город с куполом собора Святого Петра на переднем плане. «Здесь я поставлю этюдник», — подумал Берман и оставил задаток.
Возвращаясь вечером в пансион, Игорь и Берман первым делом открывали окно — похоже, Константин только и делал, что гадил. Фима выволакивал кота из-под кровати, заворачивал в одеяло, терпеливо ждал, пока соседи заснут, и, бесшумно передвигаясь по комнате, закрывал окно на шпингалеты.
Со временем Константин осмелел и стал по-хозяйски валяться на Фиминой кровати. Берману удалось как следует его рассмотреть: кот был огромный, килограммов на пятнадцать, с мощными лапами и густой, слегка вздыбленной на загривке чёрной шерстью. Левое ухо было немного надорвано, вероятно в уличных боях.
На него кот внимания не обращал, но когда в комнату входил Игорь — следовал за ним немигающими янтарно-жёлтыми глазами, шипел и показывал клыки, а иногда негромко выл раскатистым басом. Игорь вздрагивал и замахивался на кота: «У-у, тварь...», а Фима становился между ними, готовый защищать Константина ценой собственного здоровья.
— А это откуда? — спросил как-то вечером Игорь, увидев висящий на спинке Фиминой кровати роскошный мужской зонт с деревянной ручкой.
— Купил, — пожал плечами Фима.
— И сколько заплатил? — с подозрением осведомился Игорь.
— Пятьдесят тысяч лир.
— Сколько? — переспросил Игорь. — Это ж сорок пять долларов! — Игорь сделал глаза Берману и покрутил пальцем у виска. — Зонтик можно купить за пять тысяч...
— А что здесь такого? — удивился Фима. — Я шёл по улице. Начался дождь. Я зашёл в магазин и купил зонтик.
— Ну ты даёшь, — сказал Игорь, распахнул окно и завалился спать.
Как всегда, Фима дождался, пока Игорь и Берман заснут, и закрыл окно. Среди ночи Игорь вышел в туалет и, вернувшись в комнату, снова его открыл. Фима не проснулся.
Утром Константина в комнате не было. Фима причитал и метался из угла в угол, но факт был налицо — кот сбежал, как только у него появилась такая возможность.
Следующие дни Фима провёл в поисках кота. Постепенно расширяя круги, он обходил близлежащие улицы и дворы, потом по совету Бермана стал искать Константина в развалинах, но тот исчез. Фима возвращался за полночь, не раздеваясь ложился поверх одеяла и отворачивался к стене.
Берман хотел помочь ему найти другое жильё, но не успел — надо было выезжать из пансиона. За два дня до Нового года он перевёз вещи в мансарду на Монте Марио и Фиму больше не видел.
В новогоднюю ночь шёл мерзкий холодный дождь. Берман провёл её в одиночестве в своей комнатке — выпил бутылку дешёвого красного вина, написал открытку матери, а потом долго смотрел в окно на размытые дождём огни Вечного города.
Впереди было по крайней мере два месяца ожидания визы в Америку, и Берман решил не терять времени. Денег было мало, но он истратил часть вырученного от продажи оптики капитала на краски и стал писать этюды с видами Рима. Особенно ему удавались развалины — он изображал здания так, как они, по его представлению, выглядели в древности. Пару работ даже купили случайные прохожие.
Однако Берман понимал, что видами античного Рима ни денег, ни славы не заработать. Впереди маячили бедность и отсутствие каких-либо гарантий успеха. Кто знает, когда он придёт? Через год? Через десять лет? Или никогда?
Римскя зима закончилась быстро — в начале февраля в городе зацвёл миндаль. В один из погожих дней Берман расставил этюдник около останков мраморных колонн перед стеной из древнего рыжего кирпича. Поняв, что перед ним когда-то величественная вилла, он принялся за работу.
Берман не удивился, когда на площадке перед развалинами появилась пожилая сеньора и поставила на землю таз с обрезками мяса. Тут же из провалов и щелей к нему устремился поток разномастных кошек.
Впереди плавно двигался здоровенный чёрный кот, по крайней мере в два раза больше других. Приблизившись к тазу, он издал раскатистым басом похожий на рык звук, от которого другие кошки замерли и прижали уши.
Заметив торчащую на загривке шерсть и слегка надорванное ухо, Берман ахнул: «Константин!»
Чёрный кот не спеша начал есть. Выждав почтительную паузу, другие кошки, как по команде, толкаясь и огрызаясь друг на друга, тоже набросились на еду.
Константин насытился первым, отошёл в сторону и одним мощным движением запрыгнул на двухметровый пенёк древней колонны. Оказавшись наверху, он выгнул спину, сыто зевнул, присел на задние лапы и стал похож на памятник на пьедестале.
«Ай да Константин... — восхитился Берман, — альфа-самец... царь горы... всего за полтора месяца...» Он вспомнил, что семь лет человеческой жизни равны одному году кошачьей, и поправил себя: «Меньше года по людским меркам... Невероятно! Слава императору Константину!»
Ему вдруг представилось, что Фима всё-таки нашёл Константина и теперь живёт при нём в древнеримских подземельях на всём готовом и работает над своей формулой будущего. Мысль показалась ему настолько правдоподобной, что он стал всматриваться в провалы развалин в ожидании, что там мелькнёт человеческое лицо. В одной из чёрных дыр он разглядел какое-то светлое пятно, но оно оказалось солнечным бликом.
Когда таз опустел, Константин спрыгнул с пьедестала и скрылся в одной из щелей, а вслед за ним и все другие кошки.
Берман несколько мгновений смотрел на опустевшую площадку, потом стряхнул с себя оцепенение и вернулся к работе.