Цветы и грифы.
Коридоры факультета были узкие, как старые спички, и пахли странной смесью: пыльной штукатуркой, скипидаром и пережаренным кофе из автомата.
Стены были исписаны: кто-то вёл счёт своим психозам - "паническая атака №11", кто-то рисовал лица без глаз, кто-то цитировал Ницше маркером.
Марк шёл, глядя себе под ноги. Его куртка была испачкана краской. Он не заметил этого — ему было всё равно. Он давно не различал, где заканчивается он, а где начинается его работа.
В аудитории уже собирались студенты. Кто-то включил колонку — звучала Lo-fi музыка. Парень в шапке поверх капюшона спорил о том, что "искусство умерло в девяностых". Девушка с зелёными волосами жевала карандаш, лежа на полу. Ещё двое рисовали друг друга углём прямо на стене — преподаватели не запрещали, наоборот, поощряли.
— Марк, йо, пойдём после на кофе? — крикнули из угла. — У нас новая точка за корпусом, там реально атмосфера.
— Спасибо, но нет. Мне надо доделать этюд, — ответил он вежливо.
— Да ты постоянно погружен в себя. Как будто не с нами живёшь, а где-то в своей голове. Ты вообще тут учишься или просто материализуешься раз в день?
Он ничего не ответил. Улыбнулся. По-настоящему. Не потому что весело — потому что привык. Он был не частью компании. Он был наблюдателем.
Марк поставил мольберт у окна. Расставил краски, достал кисти. Одна — самая старая — рассыпалась в пальцах, но он продолжил ею писать. В этом было что-то правильное.
Сегодняшняя тема — "жидкость и свет". Большинство студентов рисовали воду в стаканах, слёзы, дождь. Он рисовал не это. Он зарисовал тёмную воду — не отражающую, а поглощающую. Воду, в которой тонут тени.
Преподаватель — седой, с глазами цвета пепла — подошёл тихо.
— Всё та же вода?
— Она всегда разная, — ответил Марк.
— А ты — всё тот же. Как ты умудряешься быть так тихо талантливым?
— Наверное, боюсь мешать остальным.
— Холст не обидится, если ты с ним заговоришь громко. Не уговаривай. Кричи на него — сказал преподаватель и пошёл дальше.
«Иногда тишина орёт громче всех», — подумал Марк.
После пары он не пошёл домой. Он ушёл в сторону внутреннего двора — место, где меньше всего людей, но больше всего пространства.
И вдруг — услышал.
Сначала — глухой, хриплый гриф. Потом — рваный перебор. Потом — ритм. Не привычный, не музыкальный, а как... шаг хищника.
Он пошёл на звук. Пальцы дрогнули. Где-то внутри — что-то откликнулось.
— Ты смотришь так, будто слышишь внутри то, чего сам боишься.
Её голос — с хрипотцой, низкий, будто царапает изнутри. Она стояла напротив, облокотившись на бас, и смотрела не просто в глаза — глубже. Как будто выискивала слабое место.
Марк промолчал. Горло пересохло. Вокруг шумела толпа — кто-то хохотал, кто-то стучал по скейту, кто-то кричал в наушник. Всё это отдалялось, будто звук уносили под воду. Оставалась только она. Ева.
Её глаза — ярко-зеленые , как ядовитое яблоко, слишком сочное, чтобы не укусить. Врезались в него мгновенно, словно подсвеченные изнутри. Чёрные, острые стрелки вытягивали взгляд, придавая лицу хищную точность. Лисьи — да. Хищные. Знающие.
В уголке губ — тень насмешки, будто она уже знала, что он скажет. Или не скажет.
— И правильно, — кивнула она.
— Молчание идёт тебе больше, чем слова.
Она достала чёрный маркер. Тонкий, пахнущий спиртом. Схватила его за запястье — резко, уверенно, без предупреждения. Пальцы крепкие, тёплые, с остатками лака и следами струн на подушечках.
На внутренней стороне запястья вывела жирные цифры: 23:45. Почерк резкий, чуть кривой, будто писала в спешке, но точно.
— Завтра. Старый корпус. Третий этаж. Не звони, не спрашивай. Просто будь.
Он не успел ничего сказать — она уже отстранилась.
Остался только запах — древесный, острый, как сигареты без фильтра и дождь по холодному асфальту. И цифры на коже. Горели, как метка.
На ходу она накинула куртку на плечи, ловко подхватила чехол с басом.
Но перед тем как уйти — вдруг резко развернулась и бросила что-то в его сторону.
Ветка сирени. Она описала дугу в воздухе и приземлилась точно ему в руки, будто так и было задумано.
Марк даже не успел среагировать. Просто стоял, держал этот лиловый сгусток аромата и смотрел ей вслед.
Она остановилась на секунду.
Оглянулась через плечо.
В её взгляде не было ни прощания, ни обещания — только лёгкая насмешка. Как будто он стал частью её импровизации. Один из аккордов.
— Только не нюхай, — бросила она.
— Цветы — зло.
И исчезла в толпе. Быстро. Почти беззвучно.
Как будто всё это было всего лишь эпизод. Или затравка.
А сирень осталась у него в руках — живая, резкая, пахнущая слишком сильно, чтобы просто игнорировать.
Марк понял: он будет.
***
Он остался стоять с веткой в руках.
Сирень пахла слишком резко, слишком сладко, слишком... живо.
Марк смотрел на неё — как на вещдок.
Пальцы дрожали. Не от холода. От чего-то другого.
От того, как легко она вошла в его реальность — и как уверенно выдернула из-под него почву.
«Цветы — зло».
Фраза, которая в голове звучала громче, чем всё, что он сегодня слышал.
Парнишка не знал, что больше его цепляло: её взгляд, как у охотника, или то, как точно она бьёт словами. Как будто знала, что сказать, чтобы вызвать трещину.
Он убрал ветку в карман рюкзака. Не выбросил.
Почему — сам не понял. Просто не смог.
Потом посмотрел на запястье.
23:45 — цифры темнели, будто выжженные.
До них оставалось меньше суток.
Он не знал, что будет, когда наступит время.
Но знал, что пойдёт. Потому что не пойти — означало остаться в своей старой, безопасной тени.
А теперь тень казалась слишком тесной.
...
Он пришёл раньше. Не потому что спешил — просто не мог усидеть дома. Площадка за библиотекой — пустая, только асфальт, ветки и холодный воздух. Где-то вдалеке стучала дверь на черный ход — как разбитый метроном.
Она появилась, будто выросла из теней.
Куртка — не застёгнута, на плече — небольшой рюкзак. Волосы — взъерошены, глаза — как гвозди, ядовито-зелёные. Макияж — с хищными стрелками, будто предупреждение: «осторожно, острые края».
— Ты пришёл, — сказала, как факт. Не как похвала. Не как радость. Он кивнул. — Ты ведь сам не знаешь — зачем, да?
Он снова кивнул. Она усмехнулась.
— Ну, Марк. Раз уж ты уже попал — лучше играй до конца.
— Ты знаешь моё имя? — Ты подписал рисунки. А я смотрела. Тебе надо быть осторожнее — ты слишком честно рисуешь.
— А ты...
— Ева. Просто Ева. Или, если хочешь, "та, кто кидает сирень в людей". Мне обе версии нравятся.
Он улыбнулся. Почти непроизвольно. Она это заметила — и словно прибавила галочку к своей внутренней таблице.
Она обернулась, коротко кивнула в сторону тёмного входа в старый корпус. Без слов. Без объяснений.
Он пошёл за ней.
Старая аудитория была мёртвой.
С потолка свисали провода, как раздавленные артерии. Парты — разломанные, исписанные. Стены — облупленные, будто сама память о прежних лекциях пыталась отсюда сбежать.
Когда дверь захлопнулась за их спинами, Марк понял — они здесь одни.
Ева прошла внутрь, не оглядываясь. Бросила рюкзак на парту, скинула куртку, осталась в чёрной майке с рваным воротом. На ней — кулон в виде медиатора и браслеты, звенящие, как предупреждение.
В её походке была лёгкость кошки, уверенной, что мир — её территория.
— Сядь, — бросила коротко, даже не глядя.
Он подчинился. Как по команде.
— Слышал про сенсорную перегрузку?
— Немного...
— Сейчас проверим, выдержишь ли.
Щелчок — и свет погас.
Полнота темноты навалилась сразу. Не уютная ночь — а чёрный мешок, затянутый на голове.
— Закрой глаза. Не дыши слишком громко.
Он закрыл. Тишина была такой плотной, что звенела.
Потом — звук шагов. Медленных. В разные стороны. Левее. Ближе. Снова исчезли.
Он почувствовал, как напряглись плечи.
Пальцы дрогнули. Застыл.
— Боишься? — голос резал близко, прямо возле уха.
— Нет, — соврал.
Мягкое прикосновение к шее. Пальцы — холодные, как металл. Скользнули к ключице. Потом — к губам. Медленно, с нажимом. Как будто изучала рельеф его страха.
— Ты дрожишь.
Она коснулась его губ большим пальцем — чуть нажала. Он хотел отстраниться, но не смог.
Он не знал, что делает — и в этом была сила.
Внезапно девушка — отступила. Свет вспыхнул.
Он щурился, будто его вернули из-под воды.
Ева стояла у двери, уже застёгивая куртку.
— Пошли.
— Куда?..
— Следующий уровень, — бросила через плечо и исчезла в коридоре..
...
Переулок. Глухая серая стена. Колючая проволока наверху. Ветер. Одиночество. И Ева — как комета среди кирпичей.
Она достала баллончик из своего небольшого темного рюкзачка и протянула его парню.
— Нарисуй меня. Здесь.
Он взял. Металл холодил ладонь. Сердце билось в горле.
— Ты ведь всё время рисуешь по правилам. Холсты, рамки, галереи. Это не про искусство, Марк. Настоящее — только там, где запрещено. Где тебя могут поймать. Где ты дрожишь, но делаешь.
Он не спорил. Просто распылил первую линию.
Потом — силуэт. Черты лица. Её глаза. Её стрелки. Линии — рваные, живые, злые. На фоне — сирень. Дым. Слова не нужны.
Когда закончил, отступил. Дышал, будто пробежал километр.
Она подошла, посмотрела.
— Лучше. Почти правдиво. Но ты всё равно сдержался.
Пальцем провела по его щеке. Оставила чёрную полосу от краски.
— Ничего. Я найду, где ты сломаешься.
И ушла. Куртка на одном плече. рюкзак с граффити — за спиной. Шаг — дерзкий, лёгкий. Пульсирующий в темноте.
Он стоял перед стеной ещё минуту. Может — десять. Воздух казался гуще обычного, как будто всё пространство пропиталось запахом баллончика, сырой штукатурки и её присутствия.
Но её уже не было.
Он остался один. Перед стеной. Перед собой.
Дом встретил тишиной. Не уютной — гулкой, давящей. Как в музее закрытых картин. Он не включил свет. Прошёл в комнату по памяти, сбросил куртку, сел на пол.
Окно открылось с лёгким скрипом — как будто само вздохнуло. Ветер зашуршал страницами блокнота, лежавшего на столе. Он не остановил их.
Подошёл, взял альбом. Открыл на чистом листе. Сел на пол у батареи, согнул ноги. Положил блокнот на колени.
И начал рисовать.
Сначала — руки. Узкие пальцы, тянущиеся к струнам. Плавные, но хищные. Потом — глаза. Те самые, зелёные, невозможные, будто вырезаны из стекла и подкрашены ядом.
Он рисовал стрелки. Не просто макияж — оружие. Каждый штрих острый, как укол. Каждый поворот взгляда — как выстрел.
Он не думал. Линии сами рвались на бумагу. В одной версии — она смеётся. В другой — просто смотрит. В третьей — лежит на полу, волосы веером, а рядом — сирень.
Почему сирень? Он сам не знал. Просто — она. Просто осталась в пальцах. В воздухе. Внутри.
Он достал банку с кистями. Там, между ластиком и гелевой ручкой, всё ещё лежала ветка сирени, которую она бросила ему.
Цветы — зло.
А он не выбросил.
Он смотрел на неё — мёртвую, красивую, ядовито-нежную. Пахла почти ничем, но всё равно слишком сильно.
Он рисовал до утра.
Пачкал руки, лоб, щеки. Бумага рвалась. Карандаши крошились. Кофе остыл, не дойдя до рта. Он даже не заметил.
На полу — горка листов. Её лицо. Её глаза. Она — в темноте. Она — без лица. Она — кричащая. Она — молчащая..
Он пытался лечь. Закрыл глаза — и увидел зелень её взгляда, как выжженную кислоту под веками. Услышал голос.
«Ты слишком честно рисуешь.»
— А ты слишком громко живёшь...
Он прошептал это сам себе. Почти исповедально.
***
Утро пришло серым. Он не пошёл на пары. Просто лежал, уткнувшись лбом в холодный стол. Рядом — разрозненные листы. На каждом — она. Разная. Как будто он пытался поймать ту, что не даётся.
Часы тикали. Солнце блекло скользило по полу. За окном кто-то курил, смеялись студенты. Всё раздражало. Особенно — нормальность.
Он закрыл альбом и запихнул его под кровать. Попробовал включить музыку. Выключил через минуту. Взялся за телефон — завис в переписке с матерью, даже не читая.
Мир стал плоским: Без неё он— пресный, а с ней — как ток по венам.
Он вспоминал, как она повернулась через плечо:
«Только не нюхай. Цветы — зло.»
И это, почему-то, цепляло сильнее, чем всё остальное. Цветы — зло.
Она будто бросала ему ребус.
Он вышел вечером, просто бродить. Мимо корпусов, через двор, в тот самый переулок, где рисовал.
На стене — его рисунок ещё был. Её лицо — почти живое. Но ветер шевелил проволоку, и от этого всё казалось зыбким, будто сейчас исчезнет.
Он достал маркер. Дописал рядом:
"Она не уходит. Даже когда уходит."
Он шёл. Шёл не оглядываясь, будто сквозь город, как призрак. Смотрел вперёд, но видел пустоту. Он был в себе. В своих мыслях. И каждая из них была — про неё. Еву.
Марк брёл по тротуару, вросшему в весну, не глядя по сторонам. Воздух был тёплым, пахнул влажной землёй и молодыми листьями, но это его не трогало. Внутри всё было занято её образом — дерзким, зелёным, звучащим басом.
И вдруг... как будто кто-то зажёг лампу в темноте.
Запах. Тёплый, обволакивающий. Лёгкий аромат корицы и сливок ударил в нос и сбил с мысли. Он остановился, втянул воздух — и будто оказался в другом мире. Мире тепла. Уюта. Кофе.
Он обернулся и увидел — маленькое кафе у корпуса. Вывеска неоново мигала, двери распахивались с характерным звоном. Изнутри — тусклый свет, ритмичные голоса, шелест пакетов, приглушённый смех и запах выпечки.
Не раздумывая, он вошёл. И встал в конец очереди. Перед ним — пара девчонок с пирожками, сзади — разговоры про зачёты, кто-то жонглировал учебниками.
И вдруг — знакомый голос, чёткий, чуть насмешливый:
— Один двойной без молока.
Он повернулся — и сердце пропустило удар.
Ева. Та же. И снова не та. Как будто сцена сменилась, а она осталась главной актрисой.
Сегодня — в обтягивающем кроваво-красном топе, с растрёпанной причёской и неизменными острыми стрелками. Ядовито-зелёные глаза скользнули по нему, и уголки губ изогнулись:
— Ну надо же. Призраки питаются кофе?
— Я не призрак. Просто вчерашний гость. Ты исчезла.
— А ты остался. Понравилось?
— Да.
— Интересно. Думала, сбежишь.
— А ты выглядела, как человек, которому наплевать.
— А вот и неправда. Мне не наплевать. Просто мне скучно. Часто.
Она получила свой заказ и вернулась, протянув ему второй стакан:
— На. Без сахара. Как правда. Или ты.
— Мне?
— А ты умеешь отказываться?
Он взял. Их пальцы соприкоснулись. Внутри — вспышка. Молния. Мгновение тока между ними.
— Сегодня вечером. Старый спортзал. После восьми. Будет интересно.
— Что будет?
— Импровизация. то, что ты не сможешь вычеркнуть из головы.
Она подмигнула, развернулась и вышла. Растворилась в весеннем воздухе, будто её и не было.
Он остался. С кофе. С гулом внутри. И с чувством, что снова идёт за ней — не потому, что должен. Потому что не может иначе.