Affettuoso

Антона смертельно утомляла Москва. Поездка из одной части города в другую общественным транспортом в особо загруженные дни могла занять несколько часов, все люди вокруг, за исключением детей (да и то не всех), были пугающе угрюмыми и торопливыми, а уличные музыканты нагнетали обстановку, как бы намекая на то, что никому и нигде, кроме улицы, Шастун со своим пианино не пригодится. Но всё же самой большой проблемой были не пробки и не незнакомые уставшие от жизни москвичи, а Павел Алексеевич, понять которого было сложнее, чем теорию музыки. Он всё больше отдалялся от Антона и общался с ним точно так же, как и с любым другим студентом, значительно сократив количество совместных перекуров. Парень ломал голову, пытаясь догадаться, чем было вызвано такое необычное поведение преподавателя, но никак не мог прийти ни к какому логичному обоснованию и, отчаявшись, переключался на другие, более важные дела. От безысходности хотелось обессиленно хныкать в подушку.

Они ни разу не говорили о том самом дне — Антону было неловко заводить разговор об этом, а Павел Алексеевич… а чёрт его знает. У него были свои причины. Наверное. Шастун, по крайней мере, надеялся, что Добровольский всё ещё помнил ситуацию с поцелуем.

Но терпение, как и у любого другого человека, у Антона было не вечное — к концу декабрьской сессии нервы от постоянных волнений из-за зачётов и экзаменов нехило шалили, а Добровольский продолжал вести себя всё так же странно, чем выводил юношу из себя. В один из тех дней, когда Павел был особенно холоден, они встретились на экзамене по специальному инструменту, и Шастун почему-то счёл этот случай весьма удачным для того, чтобы обсудить всё, что так долго не давало ему покоя.

— Павел Алексеевич, — студент натянул рукав рубашки ближе к пальцам и уставился на пустой пюпитр. — Что происходит?
— А что происходит? — с искренним непониманием переспросил преподаватель, отставляя на стол бумажный стаканчик с горячим кофе.

Антон тяжело вздохнул.

— Вы очень глупо себя ведёте, — Шастун на секунду поднял глаза на Добровольского и, словив на себе заинтересованный взгляд, пояснил: — Если Вы думаете, что можете выслушать признание в любви, поцеловать меня, а потом упорно делать вид, что ничего не было, и на этом всё закончится, то это не так.
— И что ты хочешь? — вопрос прозвучал так, будто Павел спрашивал Антона не про их взаимоотношения, а про что-то неважное и малозначительное, и у юноши из-за этого зубы сводило от злости.
— Определённости, — решительно ответил пианист, хмуря брови. — Либо в Ваших словах, либо в Ваших действиях.

Шастун был почти на все сто процентов уверен в том, что ему скажут и не сметь рассчитывать на что-либо, в том, что Добровольский молча развернётся и прикажет играть изученную к экзамену программу, в том, что у него ни единого шанса на взаимность, и когда мужчина опустил свои ладони на его плечи, у Антона внутри всё перевернулось. Павел медленно, с долей неловкости притянул студента к себе и, придвинувшись ближе вместе с банкеткой, обнял, утыкаясь носом в плечо.

Бездумно бьющая друг о друга тарелки обезьянка в голове Шастуна лихо отбросила их в сторону и схватила победные флажки, торжественно размахивая ими над головой. Антон праздновал личную маленькую победу. Победу над безразличием Павла ко всему, кроме музыки и сигарет, и над своей стеснительностью и неуверенностью. Пожалуй, теперь он без капли сомнения мог заявить, что стал по-настоящему счастлив.

С того момента парень буквально расцвёл. Дела по учёбе пошли легче, сессия закрылась без особых трудностей, а мысль о том, что в следующем семестре он будет обучаться уже на бюджетной основе, грела Шастуну душу. Почти все те две недели, что длились каникулы, Антон провёл с Добровольским: они вместе ходили на концерты, устраиваемые и в их консерватории, и в других музыкальных учебных учреждениях; Павел водил его по своим любимым заведениям и достопримечательностям, рассказывая о них всё, что ему было известно; а в последний перед началом учёбы день мужчина пригласил Шастуна к себе на ночь.

День до этого Добровольский полностью посвятил уборке в бывшей комнате сына, впервые за несколько лет отперев её и заглянув внутрь. Всё вокруг напоминало о единственном и любимом ребёнке, беспощадно лупило по эмоциям и вынуждало прерываться каждые двадцать минут на сигареты, нервно глотать прописанные успокоительные и сосудорасширяющие препараты. Всё то, что когда-то было запрятано и заперто на ключ в попытках забыть самые ужасные дни, сейчас отыгрывалось на Павле, с нестерпимой болью вырываясь из дальних уголков памяти. Все школьные принадлежности, детские рисунки и совместные семейные фотографии словно ударяли Добровольского прямо под дых, заставляя сердце неприятно сжиматься, а руки дрожать. Что-то пришлось выкинуть за ненадобностью, что-то — большая часть вещей — осталось на верхней полке шкафа и было прикрыто пухлыми семейными фотоальбомами и старыми учебниками музыкальной литературы Павла.

Ближе к ночи мужчина пропылесосил комнату и, застилая кровать чистым постельным бельём, заснул с подушкой в одной руке и наволочкой в другой.

***

— Уютно у Вас, — заметил Шастун, скромно топчась возле входа на кухню, где Павел Алексеевич засыпал заварку в ситечко. — Сами всё обставляли?
— Жена, — сосредоточившись на том, чтобы не просыпать чай на стол, машинально ответил Добровольский.

Антон опешил.

— Кто?

Парню хотелось верить, что ему всего-навсего послышалось, но Павел тем же тоном повторил:

— Жена.

Когда к Добровольскому, наконец, пришло осознание только что сказанного, полная ложка выпала из руки и громко звякнула о ламинат, рассыпая ароматные травы по полу. Шастун никак не ожидал такого предательства и хотел не то развернуться и выбежать на улицу, не то подойти и влепить мужчине крепкую пощёчину, чтобы он упал вместе со своим грёбаным чаем, не то дождаться оправданий.

— Она ушла четыре года назад, — спокойно объяснил Павел, не шибко желая рассказывать правду. — Не веришь — сам посмотри, у меня дома ни одной женской вещи.
— Верю, — не скрывая наступившего облегчения, проговорил Антон. — И на кого она Вас променяла?

Добровольский усмехнулся, решив, что лучше бы любимая девушка и вправду променяла его на более достойного мужчину.

— Да ни на кого, — пианист залил в кружку кипяток, придерживая двумя пальцами крышку чайника, чтобы та не упала. — Умерла она — вот и всё.
— Извините.

Шастуну было так стыдно, словно он час бегал по всему району голышом и выкрикивал непечатные слова, а сейчас был вынужден по очереди смотреть в глаза всем людям, которые его видели.

«Кто тебя вообще за язык тянул», — выругался юноша сам на себя. — «Лишь бы херню спороть».

— Ладно тебе, расслабься, — Павел успокаивающе потрепал Антона по плечу, указывая на стул. — Это же давно было. Садись.

***

Постепенно всё вставало на свои места. Поведение Добровольского больше не казалось странным — Антон понял, что мужчина опасался повтора истории с женой, а потому был скуп на эмоции и не горел желанием заводить новые отношения. Теперь Шастуну было первостепенно важно сделать Павла счастливым и закончить их общую историю счастливым финалом, хоть это и казалось почти невозможным.

В ту ночь Шастун заснул под звуки сыгранной на фортепиано «Лестницы в небо», тихо доносившейся из соседней комнаты.