Affettuoso

Когда Арсений оставался у Добровольского на ночь (или же наоборот), что происходило крайне редко, их мирные посиделки и разговоры за чашкой чая после двенадцати часов, словно в сказках, неизвестным никому образом превращались в ссоры. А ссорились они долго, громко, не жалея голосовых связок и оскорблений, а иногда и друг друга. На этот раз Попову посчастливилось уйти домой до того, как выяснение отношений мирным путём переросло бы в драку, и именно поэтому спор продолжился на следующий день в коридоре консерватории.

Предыдущим вечером Арсений в сердцах сказал, что его сестра, похоже, была не самой умной женщиной, раз согласилась связать свою жизнь с Павлом, и тогда, как говорится, Остапа понесло: Добровольский кинулся на друга с кулаками, но тот, выкрикивая напоследок что-то обидное и на ходу надевая кроссовки, выбежал на лестничную клетку и влетел в закрывающийся лифт. Пианист злился не из-за того, что оскорбили его — в самокопании он был самым настоящим профи и еженедельно посвящал несколько часов тому, чтобы хорошенько себя обозвать. А вот покойная жена всё ещё была больной темой, и любые нелестные высказывания в её адрес выводили Павла из себя. На самом-то деле, все ссоры между ним и Арсением происходили только из-за того, что Добровольский не мог и не хотел мириться с потерей жены и ребёнка, а Попов пытался доходчиво донести до товарища, что надо как-то жить дальше и что неплохо было бы найти себе кого-нибудь, чтобы было проще, каждый раз получая в ответ «ты что, с ума сошёл?» и покручивание пальцем у виска.

В очередной раз разругавшись и прямо в коридоре безуспешно попытавшись нанести друг другу удар-другой (к счастью, мимо проходящие студенты вовремя оказались в нужной рекреации и растащили набросившихся друг на друга преподавателей), Арсений и Павел, обменявшись нецензурными высказываниями, разошлись по своим аудиториям. Попов уселся на переднюю парту в своём кабинете и уткнулся лбом в стол, а Добровольский, зайдя в свой класс, сразу же вышел, передумав, и направился в курилку.

За происходящим внимательно наблюдал из-за двери туалета Шастун, и тогда что-то ему подсказало, что надо пойти за Павлом.

Как оказалось, не зря: из-за курения и нервов его снова накрыл приступ, а согреть пальцы, ещё не потерявшие чувствительность и оттого ноющие, было нечем. Половина сигареты, перекушенной сжатыми от боли челюстями, укатилась подошедшему Антону прямо под ноги.

— Простите, мне показалось, у Вас что-то случилось, — заизвинялся пианист, растоптав бычок.
— Опять Арсений Сергеевич подослал? — Павел выплюнул оставшуюся часть сигареты. — Всё нормально. Иди.
— Арсений Сергеевич? — удивился Шастун. — Нет. Я просто собрался покурить и встретил Вас.
— И чего стоишь тогда? — Добровольский попытался спрятать руки в карманы, но обмякшие пальцы не слушались и цеплялись за ткань. — Кури.

Студент раздражённо вдохнул, бесясь с самого себя из-за того, что не мог просто взять и предложить помощь, а не отвечать дурацкими отговорками.

— Павел Алексеевич, что с пальцами? — встав руки в боки, спросил Антон.
— Болезнь Рейно, — преподаватель взглянул на Шастуна и, по его реакции сделав вывод, что тот ничего не понял, пояснил: — Они мёрзнут и немеют, потому что сужаются сосуды. Ясно тебе?

Юноша понимающе кивнул.

— Так вот почему Вам перчатки нужны были тогда. А… а где они сейчас?
— А я знаю? — Добровольскому с трудом удалось засунуть одну руку в карман. — Дома. Или в кабинете. Или ещё где-то.
— Тогда, может… — Антон засмущался от своих мыслей. — Давайте я Вам руки погрею?

Про себя Павел подумал, что его студент предлагает невероятно странные вещи, однако вслух согласился и едва ли не бегом отправился в свою аудиторию — сейчас его устраивали любые методы, которые помогли бы унять ломоту в пальцах. Шастун, путаясь в своих ногах и от этого еле поспевая за преподавателем, пошёл следом.

Антону хотелось щипнуть или ударить себя, когда он почувствовал в своих тёплых, влажных от волнения ладонях пальцы Добровольского, ледяные, вялые, чуть-чуть опухшие, с которых в кои-то веки не спадало кольцо. Парень больно укусил себя за нижнюю губу и точно убедился в том, что не спит.

Шастун хотел разузнать у преподавателя про болезнь, о которой он слышал впервые, но после недавнего вопроса о кольце и столь грубого ответа на него ему страшно было лишний раз открывать рот, поэтому приходилось молча массировать чужие пальцы и дышать на них, изредка переводя взгляд с кистей рук на карие глаза, смотрящие сквозь Антона в стену.

— Лучше не становится? — музыкант поднёс пальцы Павла к своим губам почти вплотную. Тот, не отводя глаз от стены, помотал головой.

Взгляд Антона случайно упал на лежащую сверху оставленного на крышке рояля сборника нот Мендельсона непочатую пачку сигарет. Не было необходимости быть врачом, чтобы догадаться, что при имеющейся у Добровольского болезни нельзя было курить. От такого безразличного и халатного отношения к жизни Шастуну сделалось невыносимо больно: насколько надо было не любить себя, чтобы, зная о последствиях, каждую перемену ходить в курилку?

— Прошу прощения, мне пора, — заторопился Антон, выпустив из ладоней руки преподавателя. — До скорой встречи.

Юноша выбежал из аудитории, оставив Добровольского сидеть на банкетке в замешательстве.

— Он не должен так к себе относиться, — шагая вдоль по коридору, повторял студент. — Не должен, не должен, не должен, он этого не заслуживает. Чёрт бы побрал эти сигареты.

Сделав круг по этажу, Шастун присел на подоконник и почувствовал, что сердце неприятно колет.

«Шёл, наверное, быстро», — оправдал он сам себя, отказываясь признавать реальную причину.

Так толком и не разобравшись, зачем он в такой спешке покинул кабинет, Антон твёрдо решил: он скупит, выкрадет и уничтожит все сигареты, чтобы оградить преподавателя от приступов.