Carl Czerny
Глупо было бы со стороны Антона лгать самому себе, что Павел Алексеевич вовсе не был одной из причин, по которым ему не удавалось начать играть так же, как прежде. Скорее, новый преподаватель как раз был основной проблемой. Но Шастун, как говорится, отличался умом и сообразительностью, а потому, выйдя из кабинета и встав посреди коридора, принялся копаться в своей голове, выдумывая себе и своим чувствам оправдания.
— У нас всего лишь первая пара, — бормотал студент, схватившись за голову. — Мне просто кажется. Просто. Кажется. Я что-то себе накрутил.
Парень ходил возле двери в аудиторию маленькими кругами, сунув руки в глубокие карманы чёрных джинсов, а время шло, и в соседнем помещении нетерпеливо нажимал на правую педаль пианино преподаватель, дожидаясь своего ученика.
Когда Антону показалось, что теперь он точно готов вернуться в кабинет, дверь открылась, и музыкант столкнулся с Павлом Алексеевичем.
— Не готов, — обречённо констатировал Шастун.
— Где тебя носит? — со сдержанным недовольством полюбопытствовал пианист. — Быстро за инструмент.
Юноше была непривычна эта излишняя серьёзность, с которой он не сталкивался в музыкальной школе. Там каждый преподаватель относился к нему, как к родному ребёнку, каждый был заботлив и участлив, каждый находил время для разговоров и историй из жизни. И Антон, похоже, не был готов расти. Ему хотелось быть тем же маленьким семилетним мальчишкой, которого пожилая учительница сажала за своего ровесника — коричневое пианино с царапанными белыми клавишами. Тогда ему мечталось поскорее вырасти, чтобы перестать пользоваться деревянными подставками под ноги, а сейчас парень сверху вниз смотрел на своего нынешнего преподавателя, чей нос находился в районе его подбородка, и понимал, что взрослым быть не так уж и здорово. Когда ты взрослый, у тебя нет никаких привилегий, кроме возможности гулять по ночам или покупать сигареты. А так как вредных привычек у Антона не было, а темнота временами пугала его до смерти, плюсы перекрывались минусами.
Когда ты взрослый, вся твоя жизнь зависит от тебя и только тебя. Нет уже поблизости никакой мамы, которая подует на ушибленную коленку и успокаивающе чмокнет в лоб. Нет никакого отца, который вступится за тебя во дворе, если ты наткнёшься на хулиганов, которые старше тебя на три-четыре года. Нет никакой бабушки, которая встретит тебя магазинным топлёным молоком и домашним пирогом с черникой. Нет и деда, который научит тебя рыбачить и колоть дрова — ему б найти силы, чтобы с кровати подняться.
Нет никого. А потому и страшно. Один в незнакомом городе с незнакомыми людьми, а город большой, а люди злые, а сбежать от этого некуда.
Должен был появиться кто-то, кто «приучил» бы Антона к жизни в Москве. Кто-то обязан был помочь ему повзрослеть и одуматься. А пока парнишка час за часом собирал всё новые неприятности, словно главный герой игры-платформера с «Денди», хватающий монеты.
Извинившись, Шастун присел за рояль, занёс кисти над клавиатурой, всматриваясь в ноты, и…
— Стоять, – …и был остановлен Павлом Алексеевичем. — Мне кажется, тебе не совсем подходит что-то спокойное. Может, ля-минорный вальс?
— А он не слишком простой для первого курса консерватории? — с недоверием спросил студент, опустив руки на колени.
— Будет хуже, если я сразу начну требовать от тебя большего, — пояснил Добровольский. — Мы ничего не добьёмся, если я сейчас загружу тебя Бетховенскими фугами и Баховскими сонатами.
Антон впервые встречал такого человека. Непредсказуемого. Который перманентно ходил с лицом, не выражающим никаких эмоций, будто ему защемило не то лицевой нерв, не то сразу орган, отвечающий за чувства. Такого, который мог ни с того ни с сего выдать какую-то фразу с намёком на заботу, но безразличным тоном, таким, каким обычно просят передать за проезд в маршрутке. Эдакий человек-робот, фортепианный Стивен Хокинг.
Шастун, получив сборник, открытый на нужной странице, мысленно досчитал до трёх и начал играть.
— Не торопись, — попросил Павел. — Раз-два-три, раз-два-три…
На каждое раздававшееся над ухом «три» сердце парня пропускало один удар, после чего на каждое «раз» не било — шарашило с двойной скоростью. Впервые подсказки сбивали его, а не помогали при игре.
Раз — и Антон взял терцию вместо кварты.
Два — и Павел Алексеевич навис над ним, тыча пальцами в напечатанный на белоснежной бумаге аккорд.
Три — и сердце студента забилось в темпе этого вальса, в размере три четверти, со скоростью аллегретто.
— Аллегретто, а не аллегро, Антон, — напомнил музыкант, когда Шастун взял правильный аккорд. — Оживлённо, а не быстро. Ты видишь разницу?
А Антон, кажется, уже никого и ничего не видел. Он слышал, чувствовал, но не видел и не думал. Он слышал затихающую «фа» правой руки и Штрауса, звучащего в соседней аудитории. Он чувствовал, как волосы на затылке шевелятся от дыхания Павла Алексеевича. И смотрел невидящими глазами на нотный стан, а в голове личные тараканы юноши упаковали здравые мысли в чемоданы и съехали, на прощание помахав лапками.
— Всё нормально? — преподаватель коснулся пальцев Шастуна своими, вернувшись на банкетку. — У тебя всегда такие пальцы холодные?
— Да ничего уже не нормально, — отвернувшись, сказал себе под нос музыкант.
— Не знаю… да, наверное.
— Я всё понял, — Добровольский снисходительно улыбнулся, и у Антона перехватило дыхание от этого зрелища. — Теперь-то я точно знаю, что с тобой делать.
Парню показалось, что его ждёт что-то, чему он не обрадуется. И когда на его колени опустился потрёпанный сборник, пианист понял — не показалось.
Карл Черни "Искусство беглости пальцев"