.
Дождь моросил лениво, будто забыл, зачем начался.
Серый город дышал влагой, шуршанием мокрой листвы под ногами прохожих и тусклым светом витрин, отражающимся в лужах, как в треснувших зеркалах.
В парке было почти пусто — осень выдувала людей с улиц, но она осталась.
Сера стояла у старой скамейки под каштаном, прижимая к себе фотоаппарат.
Указательный палец привычно касался спуска — она всё ещё не сделала ни одного снимка.
В объективе — мокрая аллея, карусель вдалеке, блеклые фонари. Всё выглядело слишком одиноко, чтобы быть красивым. Но она знала: иногда одиночество — и есть самое красивое.
Ей было двадцать шесть.
Фотография была её языком — её способом говорить, когда не было слов.
Сера жила будто на границе: между светом и тенью, между «уже не» и «ещё нет», между тем, кто она была, и тем, кем могла бы стать.
Она не верила в судьбу. До этого дня.
Стук ботинок по мокрому асфальту был мягким, но различимым. Кто-то шёл.
Она не повернулась сразу — слишком привычно было быть одной.
Но звук не исчез. Он замедлился, а потом совсем затих — как будто тот, кто подходил, вдруг остановился прямо позади.
— Здесь можно снимать? — раздался голос. Тёплый, низкий, с лёгкой хрипотцой.
Сера обернулась.
Он стоял с гитарой в руках, мокрые волосы прилипли ко лбу. Куртка промокла насквозь, но он, кажется, не замечал.
Парень был высокий, тонкий, с теми самыми чертами, которые не запоминаешь сразу, но которые потом возвращаются к тебе во сне.
Глаза — зелёные. Глубокие и спокойные, как лес после дождя.
— А вы будете платить мне за кадр? — спросила она, не убирая камеру.
— Смотря как выйду, — усмехнулся он. — Если не в лучшем свете — буду требовать процент с продаж.
Она всё же нажала на кнопку.
Щелчок затвором — и он, кажется, на миг замер.
— Надо же, — он кивнул на камеру. — Ты одна из тех, кто фотографирует не то, что есть, а то, чего не хватает.
— Это видно?
— Это чувствуется.
Они замолчали. Лёгкий дождь снова зазвучал, как невидимая музыка.
Он сел на скамейку рядом, не дожидаясь приглашения, поставил гитару рядом.
— Я здесь часто играю. Для себя. Иногда — для кого-то. Иногда — чтобы не забыть, как дышать.
Сера присела рядом, осторожно.
— Ты музыкант?
— Скорее, человек с гитарой. Настоящие музыканты зарабатывают этим. Я — нет. Я просто иногда... хочу, чтобы кто-то услышал.
Он посмотрел на неё, и в этом взгляде не было ничего требовательного. Только тишина, в которой можно было спрятаться.
— Меня зовут Эд.
— Сера.
— Как "вечер" по-французски?
— Нет. Как "шрамы". Тоже по-французски.
Он кивнул, будто это многое объясняло.
— Хочешь послушать? Только по-честному. Если будет плохо — можешь сфотографировать, как я плачу от унижения.
Она кивнула.
И он заиграл.
Это не было идеально. Пальцы на струнах порой спотыкались, аккорды звучали не всегда ровно.
Но в этом было что-то такое, чего нельзя выучить.
Чувство.
Слова были простыми, голос немного дрожал. Но он пел не для публики. Он пел для одной.
И её дыхание сбилось, когда он, не прерывая песни, посмотрел прямо на неё.
И всё, что было до этого — серая аллея, дождь, осень — стало будто декорацией к моменту, который она запомнит навсегда.
Когда он закончил, она не сразу сказала что-то. Просто посмотрела на него через объектив.
И щёлкнула.
— Этот кадр будет последним на моей плёнке, — сказала Сера. — Так и знала, что дождусь чего-то стоящего.
Он усмехнулся.
— Тогда я счастлив попасть в твоё «стоящее».
Они снова замолчали.
И в этой тишине родилось нечто неуловимое — начало.
Что-то, что позже будет звучать эхом в их головах.
Что-то, чему суждено было быть настоящим. Но недолгим.