II
Я удивлялся собственной бессоннице. В конце концов, я же был студентом – существом, которое при необходимости способно уснуть даже в вертикальном положении или, например, вниз головой. Нет, ни духота помещения, ни пристальный звёздный свет, ни скрип и жесткие прутья кушетки, впивающиеся в тело, не могли стать причиной моему бодрствованию. Но, если не они, то что же?
То и дело ворочаясь, я провалялся так ещё час или два, пока тишину не прервал глухой перезвон маятника с первого этажа. «Значит, уже полночь», – успел подумать я прежде, чем из нижней комнаты раздалась громкие насыщенные звуки фортепианных клавиш.
– Неужто старушке вздумалось поиграть средь ночи? – спросил я сам себя.
Мелодия не утихала, а лишь становилась всё более громоздкой – не громкой, а именно громоздкой! Мне чудилось, что ноты оседали на плечах, свисали с ног гирями и с рук оковами, наливались свинцом на веках и под глазами, холодели монетой под языком. Тело становилось ледяным, безжизненным. Я почувствовал, что мне на грудь лёгкой поступью залезла маленькая кошка (хоть глаза мои были закрыты, я почему-то был уверен, что она была беспросветно-чёрного, как одежда миссис Вуд, цвета). Этот мягкий шерстяной комочек уселся ровно над сердцем и какое-то время находился там неподвижно. Тельце зверёныша согревало кожу настолько, что уже вскоре я почувствовал боль от ожога. Но, стоило мне только подумать об этом, как в воздухе раздался звук замахнувшейся лапы. Бритвенно-острые железные когти тотчас рассекли мою плоть от шеи до живота.
Я закричал во всю глотку и с завидной быстротой оказался на ногах. Сердце так и прыгало меж рёбер, отдаваясь чётким, как удар гонга, пульсом в ушах. Всё тело покрылось каплями холодного пота. Одышка по силе звука соревновалась с музыкой снизу. К моему изумлению, ни ожога, ни следов кошачьих когтей на теле не было.
– Я боюсь, а значит, существую, – заметил я, оглядываясь по сторонам, но ни кошки, ни открытого окна или растворенного лаза, через которое зверёныш мог бы прошмыгнуть, я не обнаружил.
Я уже начал тревожиться, не являлся ли навязчивый музыкальный мотив галлюцинацией. Валентин всё так же храпел на своей кушетке. Везунчик!
С минуту простояв остолбеневшим, я, вооружившись несвойственной мне смелостью и мятежностью, решил, что ночные концерты под ухом своих постояльцев – перебор даже для миссис Вуд, и метнулся к лазу, чтобы поделиться своим умозаключением с самой старушкой.
Из настежь распахнутого окна неслись потоки взбунтовавшегося ветра, нещадно теребившего кремовые занавески. Этот ветер был ощутим настолько материально, будто его изготовили из хрусталя. Оттуда же лились лучи лунного сияния, освещающие всё пространство. Страницы книги на комоде перелистывались от колебаний воздуха.
За фортепиано сидела юная девушка. По всей видимости, ей ещё не минуло и двадцати лет. Её волнистые волосы пепельного оттенка были заколоты в виде французской улитки, и несколько непослушных прядей спадали до узеньких плеч. Молодая леди была одета в длинное траурное платье, подол которого тащился по полу. Лицо девушки слегка прикрывала полупрозрачная вуаль, прикрепленная к миниатюрной оббитой бархатом шляпке. Рукава спадали до самых кистей, и эта мисс невольно заворожила меня своим умением столь искусно играть, несмотря на явно мешающее ей облачение.
Я даже не обратил внимания на то, в какой момент мысль о неудобстве её туалета покинула меня, околдованного ловкими пальцами пианистки и чистыми звуками её инструмента. Сама девушка вовсе не догадывалась о моём присутствии, погруженная с головой в свою деятельность. Впрочем, это никого не беспокоило.
Леди в трауре сливалась с фортепиано всей своей сущностью. Мимика её светлого лица менялась вместе с настроением играемого ею произведения, тело двигалось вслед динамике пьесы. Уже не было ни мисс, ни её пианино. Был единый механизм, не дающий ни единого сбоя и вместе с тем отличающийся чувственностью, эмоциональностью, мелодичностью, которые свойственны лишь разумному созданию, созданию Божества.
Что я? Я был гипнотизирован. Я уже не помнил, зачем пришёл сюда, и лишь наслаждался магическим действом. А может, и не было меня? Конечно, не было меня, что уж говорить о Вале, миссис Вуд и городах вдали от леса. Этим песчинкам бренности не было места в мире лунных концертов, в мире клавишного пения, напоминающего то ли похоронный марш, то ли старинный готический танец.
Музыка стихла, и кисти пианистки опустились на скрытые чёрными тканями колени. Мир вновь начинал обретать свою материальность. Только сейчас я понял, что пропустил в облике своей спутницы одну важную деталь: её белая кожа имела синеватый отлив.
– Прошу прощения, миз, – обратился я к девушке и, поняв, что та не услышала моего обращения, повторил, – миз!
– О, добрый день! – откликнулась она, повернувшись ко мне.
На её сиреневых губах застыла почти неуловимая улыбка.
– Скорее, уже доброй ночи...
– Ах да, верно, – рассеянно произнесла девушка. – Последние годы я часто путаюсь в ходе времени и совсем отвыкла от визитов. Моё чутьё не подвело, здесь действительно кто-то есть, и этот кто-то – Вы.
– Прошу прощения, миссис Вуд не рассказывала, что тут живёт юная прелестная леди. Вы её...родственница?
– Миссис Вуд? Такое имя у женщины, что спит на нижнем этаже? Она хозяйка этого дома?
– Да... – неуверенно ответил я. – Извините, миз, но, если Вы не родственница миссис Вуд, что же Вы здесь делаете?
– Я играю, – непринужденно сказала девушка, считая свой ответ достаточным, – простите меня, однако, если у Вас больше нет вопросов, я продолжу репетицию. Времени до рассвета не так уж много.
– Погодите, постойте, какая репетиция? Почему Вы играете на фортепиано в полночь в доме миссис Вуд? Боюсь, мне придётся позвать хозяйку. Хочется верить, что дело не дойдет до полиции...
– Ещё никогда не слышала, чтобы полиция арестовывала привидение, – усмехнулась леди, поправляя свои пепельные локоны.
– Вы сказали...
– Приведение. Призрак. Дух, фантом.
– Всё это, конечно, очень смешно, но...
Мои слова девушка прервала действиями. Встав с табурета, она подпрыгнула к потолку, оттолкнувшись от пола крохотной чёрной туфелькой, и воспарила в воздухе. Затем пианистка подлетела к стремянке, на которой я сидел со времени своего прихода, и дотронулась ладонью до моей щеки. По коже пробежала леденящая дрожь. В руках девушки не чувствовалось тепла человеческого тела, и вблизи ощущалось дыхание холода, сопровождаемое запахом земли и мха. А глаза, глаза, глаза!.. Глаза по цвету напоминали поверхность зеркала или стекло бокала, в котором единственной яркой точкой отмечался зрачок. Они, глаза, были наполнены лишь тоской и окаменели настолько, что миссис Вуд в сравнении с призраком казалась весёлой вдовой.
– Ваши глаза... – начал я, потрясенный, – они бесцветные...
– Правда? Стыдно сказать, я даже не знала об этом. Не у кого было спросить. А ведь при жизни они были голубыми... Вы позволите, я сыграю ещё раз? Пожалуйста, у меня не так много времени. Хотя бы ещё разок! Ещё разок, и я вернусь к Вам и буду готова ответить на все Ваши вопросы! Пожалуйста, спуститесь и возьмите себе вот тот стул.
Я рассеяно кивнул и послушался собеседницы. Привидение снова присело на табуретку. Хрупкие пальчики легли на чёрно-белую череду клавиш, и вновь раздались мрачные аккорды, навеянные кладбищенскими обрядами. Я вспомнил картину «Похороны в Орнане» из школьного учебника, в то время как моё тёло вновь начало тяжелеть, будто наполняясь металлом. Сразу после «Похорон в Орнане» в голове замелькало моё прошлое, словно я и сам вот-вот сойду в могилу. За стенкой я слышал всхлипы, слёзы и иступленные крики вдов и потерявших своих чадо матерей.
В таком оцепенении я даже не сразу уловил момент, когда музыка оборвалась. Медленно, до сих пор находясь под чарами искусства, я перевёл свой опустошенный взгляд, уставленный в одну точку, но по сути направленный никуда, на замершую пианистку. Та, по-видимому, и сама находилась под впечатлением. На какое-то время она забыла о том, что, помимо неё и фортепиано, в комнате есть живой человек.
– Это похоронная музыка? – поинтересовался я.
– О нет, – откликнулся призрак, – хотя Вы не так далеки от истины. Сарабанда – если быть более точным, «Сарабанда с вариациями». Такое наименование носил старинный испанский танец. Впрочем, его порода пережила за свою историю кардинальные изменения, от чего сарабанды стали действительно использоваться похоронными оркестрами.
– Кто её автор?
– Что ж... Эта сарабанда была написана Георгом Фридрихом Генделем. Я бы назвала его английским композитором, но его родиной была Германия; в таком случае я б нарекла его немецким композитором, да только большую часть жизни он провёл именно в той стране, где мы сейчас находимся. Немцы и англичане до сих пор не могут поделить его между собой, – привидение звонко посмеялось, и от этих переливистых колокольчиков тяжесть как рукой сняло, – кстати, интересный факт: его современник, Иоганн Себастьян Бах, родился и умер в один и тот же год с Генделем. И, к слову, также родился в Германии.
– И тоже уехал в Англию?
– Ну что Вы! Бах всю жизнь провёл на своей родине. Эти личности – полная противоположность друг другу: религиозный трудолюбивый семьянин, работавший при церкви, и любимец знати, блуждающий и одинокий Гендель. Быть может, Вы хотели бы послушать ещё его произведения? У него есть вторая сарабанда. И, вот совпадение, в той же тональности, ре минор!
Эти факты из биографий композиторов девушка перечисляла будто играючи, легко и непринужденно, словно мы говорили о бытовых вещах.
– Признаться, скорбное звучание этих сарабанд так тяжко...
– Поверьте, эта сарабанда совсем другая. В ней есть даже нотки, если позволите, романтичности... Пожалуйста, только послушайте! Я уверена, Вы окажетесь совсем другого мнения!
Отчего я согласился? Вы думаете, я знаю ответ? Наверное, я видел, как тоскующие глаза призрака загорались, сопровождая свои пылкие речи, и внутри пробуждалось сочувствие. Ведь, в конце концов, у меня был день и ночь, у неё – считанные часы до зари. У меня были родители, друзья, да тот же Валя; у томной же пианистки, по-видимому, не было никого в целом мире. Никого, кроме меня в эту ночь.
– Играйте, – улыбнулся я, любуясь ходячим пламенем в её бесцветных глазах. Это зрелище напоминало солнечных зайчиков, прыгающих по комнате летним утром.