Глава 28
Вечер тянулся медленно и, в то же время, слишком быстро. Шумная, весёлая атмосфера, которую принесли с собой парни, казалось, заполнила каждый уголок дома, но для Ады она была лишь фоном. Она сидела на краю дивана, стараясь участвовать в разговоре, кивала и улыбалась, когда это было уместно, но всё её существо было сосредоточено на двух вещах: на ноющей царапине на пальце и на тяжёлом, внимательном взгляде Юнги.
Он не сводил с неё глаз. Он молча слушал, как Чимин и Чонгук спорят о лучшей начинке для пиццы, поддакивал Намджуну, кивал Хосоку, но его взгляд постоянно возвращался к ней. Он видел её натянутую улыбку, как она машинально теребила край свитера, прикрывая пластырь, как вздрагивала от слишком громкого смеха.
Ада чувствовала себя как на допросе, который ещё даже не начался. Каждый его взгляд был немым вопросом: «Что случилось? Почему ты лжёшь?»
Она пыталась избегать его глаз, уткнувшись в телефон, делая вид, что читает что-то очень интересное. Но её пальцы дрожали.
Внезапно Юнги поднялся с кресла. —Ладно, с меня хватит этого безобразия, —宣布ил он, потягиваясь. — Пойду подышу воздухом. Ада, пойдёшь со мной? На балконе не так воняет сыром и колбасой.
Её сердце упало. Это был не вопрос, а мягко сформулированное повеление. Все посмотрели на них. Джин подмигнул ей. —Идите, идите, влюблённые. Только не простудитесь, там ветрено.
Отступать было некуда. Ада молча кивнула и поднялась, чувствуя, как подкашиваются ноги. Она прошла за ним через гостиную на застеклённый балкон, чувствуя на спине любопытные взгляды остальных.
Дверь закрылась, и их окутал прохладный ночной воздух. Шум гостиной сразу стал приглушённым, отдалённым. Здесь пахло ноябрьской свежестью и дымком от его электронной сигареты, которую он уже достал.
Он прислонился к перилам, спиной к ночному городу, и уставился на неё. Молча. Просто ждал.
— Ну? — наконец сдалась она, обнимая себя за плечи. — Что ты хочешь услышать?
— Правду, — просто сказал он, выпуская струйку пара. — Ты вся напряжена, как струна. Ты убралась, но взгляд у тебя как у оленя, который ждёт выстрела. И ты прячешь руку. Что случилось, пока нас не было?
Она потупила взгляд, наблюдая за огнями машин внизу. Сказать? Признаться, что она такая неуклюжая, что разбила свою же кружку и чуть не расплакалась из-за пустяка? Звучало так глупо. Так по-детски.
— Просто... немного нехорошо себя чувствовала. Голова кружится. Всё ещё, — солгала она, чувствуя, как горит щека.
Юнги молча отложил сигарету. Он сделал шаг вперёд, и прежде чем она успела отреагировать, его пальцы мягко, но настойчиво коснулись её запястья. Он осторожно разжал её пальцы, отвёл руку и поднял её к свету, падающему из гостиной.
На фоне бледной кожи ярко выделялся свежий пластырь на подушечке указательного пальца.
— Голова кружится, поэтому на полу царапины от чего-то острого? — его голос был тихим, почти шёпотом, но в нём не было гнева. Была... обеспокоенность. — И поэтому ты пытаешься скрыть порез? Ада.
Она попыталась отнять руку, но он держал её мягко, но крепко. —Ладно! Ладно, я разбила кружку. Ту, что от Джесс. Я её любила. Я просто... я не хотела, чтобы вы видели. Это так глупо. Я испортила вещь, и испортила себе палец, и чуть не заплакала как ребёнок. Я не хотела, чтобы вы думали, что я... Она замолчала, сглотнув ком в горле.
Юнги смотрел на неё, и его строгое выражение лица наконец смягчилось. Он вздохнул. —Чтобы мы думали, что ты что? Живой человек? — он провёл большим пальцем по неповреждённой коже рядом с пластырем. — Ты думаешь, я не бью посуду? Да я в месяц кружек на пять разбиваю. Чимин на прошлой неделе чуть не спалил кухню, пытаясь сделать тосты. Мы не боги, Ада. Мы семь идиотов, которые постоянно что-то ломают, роняют и путают.
Он отпустил её руку и неожиданно потянулся к мусорному ведру, стоявшему в углу балкона. —Эй! — попыталась запротестовать она, но было поздно.
Он заглянул внутрь и увидел бумажный свёрток наверху, из которого торчали края фарфоровых осколков. Он аккуратно достал его, развернул. Синие птицы, разломанные на несколько частей, грустно блестели в лунном свете.
— Это та, с птицами? — уточнил он. Ада лишь кивнула,не в силах вымолвить слова.
Юнги внимательно изучил осколки, перебирая их пальцами. —Знаешь, в Японии есть такое искусство — кинцуги. Ада удивлённо посмотрела на него. —При чём тут Япония? —Слушай, — он поднял на неё взгляд, и в его глазах горела та самая «тёплая молния», смешанная сейчас с глубокой серьёзностью. — Кинцуги — это когда разбитую керамику чинят золотым лаком. И не скрывают трещины, а подчёркивают их. Потому что шрамы — это не признак поломки. Это признак истории. Той, что сделала вещь ещё более уникальной и ценной.
Он аккуратно завернул осколки обратно. —Мы не выбросим её. Мы склеим. Вместе. Может, и не золотом, но чем-нибудь очень крепким. И она будет ещё круче, потому что у неё теперь будет своя история. Как и у тебя.
Слёзы, которые она так старательно сдерживала, наконец выступили на глаза и покатились по щекам. Но это были не слёзы боли или досады. Это было облегчение.
— Я думала, ты разозлишься. Или... или будешь надо мной подшучивать. Юнги фыркнул. —Над тобой? Никогда. Над Хосоком — да. Над Джином — постоянно. Над тобой — никогда. Он стёр её слёзы большим пальцем. — Ты же моё Северное чудо. Моё. И я не шучу над тем, что мне дорого. Я это берегу. Даже если это иногда бьётся.
Он открыл дверь назад в гостиную. Оттуда донёсся громкий хохот. —Пойдём обратно к этим обезьянам? — спросил он, протягивая ей руку. Не для того, чтобы вести, а просто чтобы держать.
Ада посмотрела на его руку, затем на его лицо — такое знакомое, такое родное, такое твёрдое и такое мягкое одновременно. И впервые за весь вечер её улыбка стала настоящей.
— Пойдём, — сказала она, вкладывая свою ладонь в его. Их пальцы — холодные, «северные» — переплелись, и пластырь на её пальце больше не казался знаком стыда, а стал просто частью её истории.
Она зашла внутрь, ведомая им, и уже не пряталась от взглядов. И когда Чимин крикнул: «Что это вы там так долго?», она лишь рассмеялась и ответила: «Юнги учил меня японскому искусству».
Он посмотрел на неё с лёгким удивлением, а затем с гордостью. Её северное чудо училось не прятать свои трещины. А он учился их залечивать. И в этом был их идеальный, не всегда гладкий, но такой прочный баланс.