В ритме жизни

«Самое главное редко бывает сказано вслух».
© Мария-Антуанетта

Осень, та искусная художница, принялась за холст мира с особым старанием. Она выписала небо густой, пронзительной лазурью, выткала воздух серебряными нитями предзимней прохлады, а листву на старой иве у речушки подернула позолотой, уже тронутой увяданием. В этом умиравшем великолепии была своя горькая поэзия, и Джину, чья душа никогда не была чутка к таким вещам, ощущал её каждой клеткой.

Их странное содружество, возникшее на стыке двух враждебных миров, стало неотъемлемой частью этого пейзажа.Он давно привык к её присутствию, к тому, как она нарушала своим появлением привычный ход его одиноких дум. И если поначалу он лишь терпел её общество, то теперь ловил себя на том, что в дни, когда её не было, берег у речушки казался пустынным и осиротевшим, будто лишившимся главной своей красоты.

Он даже привык к её странному прозвищу для него — «Джин-ни», которое из её уст звучало не насмешкой, а какой-то сокровенной ласковостью, от которой по его спине бежали противные ему самому мурашки. В ответ он звал её просто «Су» или «Су-я», делая вид, что это из экономии сил, а не потому, что её полное имя вдруг стало для него чем-то слишком значительным, почти торжественным.

В тот день он сидел под ивой, не в силах заставить себя играть. Пальцы сами тянулись к струнам бипы, но он убирал их, предпочитая тихое наблюдение. Хэ-Су сегодня не рассказывала историй,она сидела на своём плоском камне-троне, увлечённо выводя что-то на влажном песке длинной, ивовой ветвью. Она всегда делала это с сосредоточенным видом учёного-книжника, погружённого в толкование древних манускриптов. Солнечный луч, пробиваясь сквозь листву, золотил её ресницы и выхватывал из полумрака тонкие, уверенные пальцы.

Его тихое созерцание длилось недолго. Колкость — его верный щит и привычное оружие — сама просилась на язык.

— Ну что, колдунья, что за заклинания чертишь? — голос его прозвучал нарочито грубовато, нарушая идиллическую тишину. — Или пишешь донос наместнику на того стражника, что на меня косился?

Хэ-Су не подняла глаз, лишь губы её тронула едва уловимая улыбка.

— Ага, — парировала она с лёгкостью, которой он всегда невольно восхищался. — Особое заклятье, чтобы твой колючий язык наконец отсох и отвалился. А то никакая порядочная девушка с тобой и поговорить не может, вечно норовит в бок уколоть.

Он фыркнул, поднимаясь и подходя ближе, чтобы разглядеть таинственные знаки.

— «Порядочные девушки», — передразнил он её, — в такое время дома сидят, похлёбки варят, да вышивают, а не морочат голову бедным музыкантам на холодном берегу.

— Скучно им, должно быть, — заметила она, наконец глянув на него. В её тёмных, как спелые ягоды шелковицы, глазах плясали весёлые чертики. — А тут хоть какое-то развлечение. Смотри, вот это, например, — она ткнула веткой в изящный иероглиф, — означает «истинный», «настоящий». А это... — следующий знак был более сложным, с сильным, уверенным росчерком, — ...«защитник», «страж». Вместе читается как «Чин-ну». Джину. «Истинный защитник». Вполне достойно, не находишь?

Он замер, поражённый. Эти таинственные чёрточки, эта магия на песке вдруг обрела невероятную весомость. Его имя. Простое, деревенское, которое он всегда считал грубым и незначительным, оказывалось, хранило в себе такую силу, такое предназначение. Груз ответственности за семью, который он всегда нёс на своих плечах, вдруг получил древнее, почти мистическое подтверждение. Сердце ёкнуло странно и смущённо, но он, конечно, не подал вида.

— Ссма выдумала ? — буркнул он, отводя взгляд к воде, чтобы скрыть внезапную растерянность. — а что, прям про меня. Мастерски защищаю всех от хорошего настроения своим бренчанием. — фыркнул он. — Ну, раз уж ты такая волшебница, покажи-ка своё. Что там означает «Хэ-Су»? «Маленькая зануда»? «Надоедливая рассказчица»?

Она замерла на мгновение, и тень задумчивости скользнула по её лицу. Затем кивнула и принялась выводить на песке новые знаки. Они были ещё более изысканными и сложными, полными скрытой грации и силы.

— Вот, — произнесла она тихо.

Он ждал расшифровки, объяснения, но его не последовало. Она просто сидела и смотрела на написанное, и в её глазах читалась лёгкая, едва уловимая грусть.

— Ну? — подгонял он, чувствуя, как его задевает эта внезапная скрытность. — Переводи, о «великий писарь». И что же сия красота означает? Или стесняешься, что твоё настоящее имя «Упрямая как ослиха»?

В ответ её глаза сверкнули не обидой, а озорным, почти бесовским огоньком. Молниеносным движением она зачерпнула веткой воду и брызнула ему в лицо ледяной, хлёсткой струёй.

— Вот тебе и значение! Разгадай его сам, «Защитник»!

Ледяной удар по разгорячённой коже заставил его ахнуть. А через секунду все барьеры рухнули. Детский, забытый восторг водной битвы захлестнул его с головой. С рыком он ринулся в ответную атаку. Их смех и возгласы огласили тихий берег. Они брызгались, шлёпали по воде, пытаясь обогнать друг друга, их промокшие одежды липли к телам, а на щеках играл румянец.

Водяная война затягивалась, и Джину, видя, что Су уже едва стоит от смеха, решил положить этому конец. Он сделал вид, что поскользнулся, сделал шаг к ней — и намеренно, решительно схватил её за плечи, крепко прижав к себе, чтобы остановить её водяные атаки.

Внезапно всё замерло.

Смех оборвался. Дыхание сплелось в один короткий, прерывистый такт. Их мокрые лица оказались в одном дыхании друг от друга. В её широко распахнутых глазах мелькнула паника и смущение, и он уже готов был отпустить её, бормоча извинения, но...

Но вдруг она рассмеялась. Тихим, счастливым, немного сбитым с толку смехом. И он, глядя на неё, не смог сдержать ответной улыбки. Сарказм и колкость, его верные доспехи, растаяли без следа, оставив лишь лёгкое, светлое чувство.

И в этот миг, в сантиметре от её лица, он позволил себе рассмотреть её. Действуя как-то сам собой, его взгляд выстроил невидимый треугольник: от одного её глаза — к другому — и затем вниз, к её губам, чтобы вернуться снова к первому глазу. И в этом треугольнике он увидел всё. Её глаза, в которые он прежде боялся заглядывать слишком долго. Они были не просто чёрными. Они были бездонными, как ночное небо, но одновременно сияющими изнутри каким-то тёплым, сокровенным светом. А под левым глазом та самая, знакомая крошечная родинка. Капля воды задержалась на ней, и он с абсолютной ясностью увидел: она была не просто точкой. Она была идеальной формы... маленькое сердечко. Совершенное, словно выведенное искусной рукой ювелира.

Сердце его ударило с такой силой, что перехватило дыхание. Вся колкость, вся напускная грубость разом испарились, сметённые этой внезапной, ослепительной ясностью. В горле пересохло. Он всё ещё держал её, и его пальцы ощущали тонкость её костей под мокрой тканью.

Он резко, почти грубо разжал объятия и отпрянул назад, словно обжёгшись о пламя.

— Ладно, сдаюсь на твою милость, «учёная девица» — его голос прозвучал хрипло и неестественно глухо. — Выдра из тебя ещё та. Целый потоп устроила.

Хэ-Су тоже отшатнулась, опустив глаза. Её пальцы беспокойно теребили мокрый рукав, но на губах всё ещё играла смущённая улыбка.

— Мне... пора, — прошептала она, не глядя на него. — И ты иди домой, Джин-ни. Простынешь ещё.

И, не оборачиваясь, она почти побежала по тропинке, быстро скрывшись за поворотом.

Джину остался стоять один на опустевшем берегу. Воздух словно гудел от немого вопроса, повисшего между ними. Он медленно опустился на колени перед мокрым песком, где вода уже почти смыла следы их имён. Острым краешком камня он с почти одержимой тщательностью стал выводить их заново. Сначала своё — «Истинный защитник». Потом её — те загадочные, прекрасные знаки, что она не захотела ему открыть. Он водил камнем снова и снова, пока узоры не врезались в память навеки.

Потом он взял свою бипу. Долго смотрел на гладкое, отполированное временем и его прикосновениями дерево деки. И острым концом того же камня, стиснув зубы, начал вырезать. Медленно, с упрямой, почти священной точностью, он переносил на дерево те два имени, что теперь были выжжены у него в сердце. Уголки его губ сами собой потянулись вверх в редкой, мягкой, незнакомой ему самому улыбке.

Домой он вернулся поздно, промокший до нитки, но с каким-то странным, светлым теплом внутри, которое не могла растопить осенняя стужа.

— О-хо-хо! — встретила его зоркая Миён, не пропускавшая ни одной мелочи. Она возилась у очага, но её острый взгляд сразу же оценил его вид и необычное выражение лица. — Кого это мы хороним? Или это наш великий труженик решил сегодня в карпы превратиться? Мокрый с ног до головы, а на лице... Мама, ты посмотри на него! Будто он не мешки таскал, а с самой королевной на пиру плясал!

Их мать, тихо помешивающая похлёбку, подняла на него свои усталые, много повидавшие глаза. В них не было тревоги, лишь глубокое, спокойное понимание.

— Оставь его, Миён-а, — тихо молвила она. — У каждого человека есть право на свою погоду в душе. Солнце ли, гроза ли — его одного это дело. Не суди.

— Да у него там, походу, и солнце, и гроза одновременно! — не унималась сестра, но уже без ехидства, а с любопытством. — Ну, братец? Где это тебя так освежило? И откуда такая благодать на лице?

Джину быстро прошёл мимо них, не удостоив ответом. Повернувшись к семье спиной, дабы скрыть предательскую улыбку, он бережно поставил бипу в угол и прикоснулся пальцами к свежей резьбе — к шершавым линиям их имён. Он не находил слов. Да они и не были нужны. Внутри него пела тихая, новая музыка, и её не могли заглушить ни язвительность сестры, ни тяжёлое дыхание бедности, витающее в хижине. Он поймал себя на мысли, что ждёт завтрашнего дня. Ждёт новой встречи. Ждёт разгадки.

«Сам однажды узнаешь...»

Её слова звенели в нём, как обетование. И он, к собственному изумлению, страстно желал его исполнить.