6.
— Я знаю, что веду себя, как конченный. Тебя это пугает, но… я могу быть другим.
Какого черта он несет? Какого черта ему надо от меня на этой кухне? Или у него раздвоение личности? Или он просто… играет со мной? Я теряюсь, судорожно перебирая в голове, что можно ответить. Наверное, Глеб Три дня дождя просто спятил.
— Эм… Не стану скрывать, что мне некомфортно такое поведение. Я считаю, что не сдерживать агрессию при незнакомых девушках — это не очень… вежливо. Но всё это неважно, потому что я просто хочу забрать Соню и уйти. Вам не обязательно извиняться передо мной.
— Я знаю, что не обязательно. Кстати, ты так и не ответила мне. Зачем ты пришла? — в этот момент он оказывается совсем близко. В нос ударяет запах сигарет и тонкие нотки парфюма. Настолько ничтожное между нами расстояние.
Внутри всё сжимается.
Не знаю, что мною движет, но решаю сказать правду:
— Потому что Соня любит вашу музыку. А так как больше никто из нашего окружения вас не слушает, мне пришлось пойти, ведь я ее лучшая подруга. Вот и всё. И здесь, на этой вечеринке, я по той же самой причине. Мне ничего не нужно от вас. Вот. И… вы мне не нравитесь. У меня же есть право иметь другие вкусы?
Глеб молчит, его скулы напряжены. Мои глаза бегают по многочисленным татуировкам на его лице. Я и не замечала, насколько на самом деле их много…
— Есть не только та сторона, которую ты знаешь. Ты бы могла увидеть другое… что-то, что тебе бы понравилось.
— Зачем? — не понимаю я.
Он опирается одной татуированной рукой о подоконник справа от меня. Боюсь, что вторую поставит с другой стороны, заключив меня в ловушку, поэтому двигаюсь чуть влево.
— Действительно, зачем, — всё-таки ставит он руку, и теперь мне некуда бежать. И он слишком близко. Приятный аромат парфюма, смешанный с сигаретами, сбивает теперь запах алкоголя и горький запах, который я буду знать, как запах травы. Матовый взгляд делается острее и мне вдруг кажется, что в его глазах… грусть? Я что-то не то сказала, и ему обидно?
— Просто это не мой жанр, и всё. Это не дает вам право запугивать меня, вот так вот близко наклоняясь. Вы же понимаете, есть тысячи девушек, которые считают вас плохим, — голос начинает дрожать, но страх действует на меня особым образом, и я уже не могу заткнуться, — И я из них. Вы споили Соню. Ведете разгульный образ жизни. Употребляете. Это всё — плохо. Вы плохой. И я не хочу даже косвенно быть связана с вами, — специально сохраняю обращение на «вы», пытаясь хоть как-то увеличить крошечную дистанцию между нами, — Я говорю так, потому что… стараюсь быть искренней с вами. Мне не нужны проблемы. И если вы меня не пустите, то я очень громко закричу, — под конец речь превращается в жалкий лепет, — Не хотела… обидеть вас.
Я изо всех сил старалась удержаться на этом тонком льду. Но всё летит к чертям, когда тоска в его взгляде сменяется гневом. С ужасом наблюдаю, как меняются его черты.
— А я очень хочу обидеть тебя, Катя, — наклоняется, отрывает руку от подоконника и в следующий миг она больно сжимается на моем лице, — Давай. Кричи.
Боль в скулах от его грубой хватки заставляет глаза наполниться влагой. Сердце заполошно стучит.
Я не могу кричать.
Я не могу издать ни звука. Так сильно боюсь его. И он знает это.
Трясясь, ощущаю, как его лицо льнёт к моей щеке. Зажмуриваюсь. А потом он с ненавистью шепчет, цепляя губами мочку моего уха:
— Ну что же ты не кричишь? Кричи, сладкая. Громко.
— Глеб… п-пожалуйста…
— …
Молчит. Горячо выдахает, пуская по мне мурашки страха. Скулю едва слышно:
— Пожалуйста… пусти… Глеб…
Наконец, хватка ослабевает.
— Убирайся, пока я тебе зубы не выбил.
Вырываюсь (точнее он позволяет мне вырваться), отпихиваю его, бросаюсь к двери. Та, открывшись, громко ударяется о стену.
— Помогите им, — произносит ледяной голос Глеба за спиной, когда я лечу тормошить Соню. Трусливые слезы стекают по щекам.
Что за придурок! Я никогда не попадала в такие компании. Декаданс и моральное разложение зависимых, падших людей царили здесь. Если у тебя есть деньги, это еще не значит, что ты на вершине. Ты можешь быть на дне ментальном, на дне человеческого в тебе. Таким был Глеб. Да как он смеет распускать руки? Угрожать, доводить до трясущихся от страха коленок? Урод.
Соню кое-как разбудили. Пока мы обуваемся, а происходит это долго, так как мне приходится втискивать Сонины пятки в ее туго зашнурованные кеды, я стараюсь вообще не поднимать глаз. Потому что моё лицо искажено обидой, ужасом и ненавистью.
— Сонь, если еще раз я услышу хоть слово про Глеба Три дня дождя, я придушу тебя! — взрываюсь я, когда мы заходим домой. Закрываю дверь на два замка. Рассматриваю себя в зеркало, трогаю те места, куда он вцепился. Такси нам вызвал Гриша, поэтому они теперь знали, где я живу. Соня (я точно убью её утром), зачем-то вместе с моим адресом продиктовала им номер моей квартиры.
Глупо думать, что они припрутся сюда. Но сердце до сих бешено стучит после Глеба. После болезненной хватки и после той странной выходки, когда он прижался своим лицом к моей щеке. Сначала потрогал на концерте. Потом схватил. Потом прижался. Монстр. Так назвал его Гриша. И что-то во мне явно не давало покоя этому монстру.