Моя музыка полна тобой [18+]

Лисьи глаза щурятся еще насмешливей, пока Юнги осматривает тебя с ног до головы, облизывает взглядом в ответ: каждый сантиметр открытой кожи, нежные полушария, часто поднимащие тонкое кружево топика, подкрашенное искусно лицо. Он так откровенен в своём интересе, так открыт и кажется доступным. Протяни же опять руку, пробегись пальцами по белой прохладной коже, огладь пальцами совершенство лица. Он смежит темные глаза, поймает ладонь губами, целуя самую сердцевину…

Боль скручивает приступом, расшибает тебя в лепёшку, мешая сделать вздох, давит слезы, давным давно высохшие, и ты пятишься, стараясь удержать бесстрастное выражение лица, бестолково разглядывая ряды одинаковых инструментов. Смотришь куда угодно, только чтобы не замкнуться взглядом на сливочном вырезе белой рубашки, на тонкой талии, на узких бедрах, объятых мягкой голубой джинсой.

— Парню, говоришь… — плавное текучее движение, и вот он уже рядом с тобой, упирается рукой в металлическую полку, преграждая путь. Шумно втягивает воздух рядом с твоей шеей, улыбается бешено. — Для твоего парня здесь ничего нет…

— Вот как… Что ж, кажется, мне пора… — ты киваешь, ныряешь под руку и, не оглядываясь направляешься к выходу, выстукивая каблуками бешеный ритм.

Отступление выглядит побегом и будет считаться побегом. Но лучше так, чем опять со всего маху в него…

— Это все — прошлое, — шепчешь ты разбито, вытираешь предательски потекшую тушь и торопишься к двери прочь из тёмного помещения, прочь от светлого пятна, слепящего тебя до слез. — Мин Юнги, музыкант - твое прошлое.

Тонкая папка давно в архиве и уже успела запылиться. Заложена другими папками и скрыта глубоко на тёмной полке. Там, где ей и место. Ты сжимаешь кулаки, убеждая себя в правильности решения и всхлипываешь на бегу.

Вожделенная дверь все ближе. Пара поворотов между стеллажами и ты на свободе, спрячешься опять в работу, в мечты своего менеджера, в шикарную квартиру, где ты все еще одна.

— Опять сбегаешь, да? — тебя ловят за руку, разворачивают на ходу, впечатывают в твёрдую грудь. Крепкие ладони скользят под пиджак, обхватывая стальным обручом талию, прижимают к стеллажам. Какие-то инструменты с жалобным звуком валятся по обе стороны от вас, в спину упирается что-то острое, и ты стонешь сквозь зубы, предчувствуя поражение.

Господи, Господи, пожалуйста…

Много вдохов и ни одного выдоха, уткнувшись ему в грудь. Мало воздуха и много запаха, забивающего ноздри, мешающего мозги в кисель. Мало мыслей, много чувств, разрывающих тебя на клочки.

Наглые руки шарят по скользкому шелку, тянут его из пояса, заминая ткань в кулаках, пришпаривают ожогами по голой коже, растопыриваясь широкими пятернями.

— Отпусти… — скрипучим голосом, оставляя темные следы туши на белой рубашке. — Отпусти сейчас же…

Кулаком по острому плечу, раз, два… А на третьем ударе мягкий выдох «ни за что» толкается тебе в рот, тебя подхватывают под бедра, обтянутые тонкой тканью брючного костюма, разводят порнушно ноги в стороны. Мужской пах на весу пришпиливает к полкам, вынуждая схватиться за плечи, скрытые полотном рубашкой.

— Прекрати, сказала же… Люди… — мотаешь ты головой, уворачиваясь от жадного рта. Нервы вдребезги, в груди болит и рвется на куски жалкое сердце, диким пульсом уговаривая получить еще раз порцию жизни, свою дозу, свой глоток воздуха.

— Похуй, нет их тут… — шепчут тебе в ухо и, наконец-то, ловят прохладными губами, утягивая в поцелуй.

И ты сдаешься без борьбы…

Тебя выгибает в мужских руках, теснее, ближе. Прижаться горячим сосредоточием к знакомому жару джинсовой выпуклости, что вбивается в тебя нагло и настойчиво. Ты дышишь, стонешь в поцелуй, кусаешь в ответ, подставляешься под уверенные руки и алчный рот. Извиваешься, бьешься бедрами в ответ, зажатая твёрдым телом, не обращаешь внимание на колющую боль под спиной.

В тебя толкаются чёткими размеренными движениями, по-хозяйски жмут руками и наблюдают из-под опущенных ресниц, будто оценивают степень твоего сумасшествия, пока ты обессиленно откидываешь голову, хватая воздух опухшим ртом.

… С ней он разговаривал. А тебя только втрахивал во все поверхности…

Горькие воспоминания всплывают из глубин памяти, влепляют тебе оплеуху. Будят от горячечного бреда, убивая снова все внутри, и ты стекаешь из чужих рук, замирая каменной статуей.

Как же снова больно. До обморока. Почти до смерти.

— Отпусти… — сипишь ты. Выдох холодным облачком оседает на белой макушке, но Юнги слишком увлечён твоей шеей, декольте, спущенным ниже какого-либо приличия. — Отпусти… Отпусти… ОТПУСТИ! — крик взрывает тишину тёмного магазина.

Парень замирает, уткнувшись тебе в шею. Ты толкаешь его со всей силой, отпихивая подальше.

Взлохмаченные волосы, красные губы, пунцовый румянец на гладких щеках. Ширинка рвет замок молнии, и хочется упасть перед ней на колени, вцепиться руками, освободить налитое, твёрдое, горяче-настойчивое. Мин Юнги сейчас как порно мечта всей твоей жизни, дышит сбито, смотрит жадно и явно не прочь продолжить.

Ты выдыхаешь рвано, отворачиваешься, поправляя одежду, приглаживая растрепанные волосы. Вытираешь пальцами следы туши. Внутри все корчится и умирает, сгорает от стыда и беспомощности, но он никогда об этом не узнает. Папка все еще там, глубоко под слоем пыли.

Не глядя, делаешь шаг в сторону выхода.

— Что не так? — тебя хватают за руку, требуют ответа, но у тебя его нет, такого, чтоб не разбиться до конца. Ты пробуешь выдернуть кисть, но безуспешно. Сильные пальцы крепко держат за запястье, впечатывая следы. — Почему ты перестала приходить?

Еще больнее. Больно так, словно сердце протыкают шампуром и вертят над огнем, поджаривая. Как будто он не помнит. Мин Юнги не может быть таким жестоким, и все же бьёт словами наотмашь.

— Лето закончилось, и я перестала приходить… — ты поворачиваешься к нему, рассматривая в последний раз любимые черты. Запоминаешь его такого: распаленного, серьезного, на минуту бывшего почти твоим. Твое счастье, неправильная и больная твоя гармония. — Лето закончилось, и ты мне надоел…

Больше тебя ничто не держит, и ты медленно уходишь, пряча под веками разбитое выражение чужого лица.