1.Наказание
25 сентября, среда
Pyromania — Tommee Profitt, Royal & the Serpent
«Защищать голову» — мысленно повторяю я один из главных принципов карате и торопливо принимаю правильную стойку.
На мне почти нет защитной экипировки, на Тиме, стоя́щем напротив, тоже только доги и перчатки. Шестаков улыбается, но во взгляде искорки авантюризма. Он вряд ли станет биться в полную силу — поддастся, как обычно. И всё же, противник у меня серьёзный. Делаю глубокий вдох, настраиваясь на бой. Выбрасываю лишние мысли из головы. Концентрируюсь.
— Хаджиме! — выкрикивает тренер сигнал начать спарринг.
Наклоняюсь вперёд. Первый тычок прилетает от Тимура — прямой и тяжёлый. Едва успеваю увернуться и ответить ударом ногой. Он проходит мимо головы соперника, но я ощущаю прилив уверенности. Так всегда бывает: главное — начать, а дальше действовать по наитию.
Мы с Шестаковым не первый год знаем друг друга. Тиму известны мои слабости, и он умеет использовать их в своих интересах. Давит весом. Теснит ударами к краю татами. Сделав резкий шаг вперёд пытается провести захват. Я отскакиваю назад и контратакую с разворота.
Тренер внимательно наблюдает за нами. А когда я, извернувшись, всё же попадаю ногой в голову соперника, комментирует:
— Молодец, Романова!
Обрадовавшись, тут же получаю тычок в живот, потом в грудь. Не больно. Скорее, неожиданно. Отскакиваю. Хмурюсь.
— Внимательней, Ниса, — усмехается Тим, но я стираю его усмешку серией чётких и уверенных ударов.
У нас разные категории, но тренер разрешает нам биться в паре. Силу Тима я легко компенсирую скоростью, гибкостью и умением уворачиваться. Карате — это ведь не только про бои. Это ещё про духовную дисциплину, настойчивость, упорство и умение побороть собственные сомнения и слабости. И у нас с Тимом не совсем борьба. У нас взаимодействие, во время которого каждый стремится стать лучше, сильнее, выносливей.
Поэтому в этот раз победителя нет. После команды остановиться мы с Шестаковым коротко кланяемся друг другу. Восстанавливаем дыхание.
— Аниса, контролируй дистанцию, — выговаривает Андрей Владимирович, когда ученики выстраиваются на татами. — А ты, Тимур, ногами больше работай. Ленишься, поддаёшься. В следующий спарринг встанешь с Киреевым, он тебя живо уделает.
— А поставьте, — широко улыбается Тим. — Посмотрим ещё, кто кого уделает, сэмпай...
Девочек отпускают переодеваться первыми. И пока Шестаков препирается с тренером, я успеваю стянуть штаны и куртку. Душ в школьном спортзале не предусмотрен, поэтому футболку и джинсы приходится надеть на влажную от испарины кожу.
С удовольствием расплетаю тугой пучок на голове, позволив иссиня-чёрным волосам упасть на плечи тяжёлой волной. Умываю лицо в раковине и оглядываюсь в зеркало напоследок: на бледных щеках румянец, синие глаза горят азартом недавнего боя, на скуле едва заметная ссадина — след пропущенного удара. Ерунда, завтра будет почти незаметно.
— Пойдём, провожу, — Тим уже дожидается меня, подпирая стену у входа в школу.
Пожимаю плечами:
— Зачем? Не темно ведь.
Ещё даже сумерки не опустились. В сентябре день всё ещё длинный, почти как летом. Но солнце уже зависло на горизонте, залив улицу красно-золотыми лучами. Лёгкий ветер принёс первую прохладу, и я торопливо натягиваю чёрную косуху на тонкий свитер.
— Всё равно по пути, — с напускным безразличием отзывается Шестаков, и, не дожидаясь разрешения, шагает рядом со мной.
Вообще-то ему не по пути. Для того, чтобы проводить меня, ему приходится делать крюк через две улицы, но раз хочется — пусть идёт. Под ногами шуршат опавшие листья, смешиваясь в пёстрое полотно из жёлтого, зелёного и коричневого. Пахнет сухой землёй, осенним ветром и выпечкой из пекарни через дорогу.
Мне не нужна компания. С гораздо бо́льшим удовольствием я бы надела наушники и послушала музыку по пути. Тем более, разговор с Тимом не клеится. Слова вроде бы складываются в предложения, но каждая тема тут же обрывается неловким молчанием.
— Ты на соревнования в ноябре поедешь? — любопытствует Шестаков.
Он ловко питает носком кроссовка обнаруженную среди листвы банку от Колы, а я невольно сравниваю свой кроссовок с его. Мой проигрывает почти вполовину. Но я и ростом ниже Тима на голову, не меньше. Лениво отзываюсь:
— Не поеду. Андрей Владимирович говорит, лучше дотянуть до февраля, там будут всероссийские. На них у него большие планы.
— Это в столицу лететь, — хмыкает спутник и делает по жестянке новый удар, с грохотом запускающий её дальше по асфальту. — Но я тоже полечу, наверное.
Киваю вместо ответа. Мы с детства учимся в одном классе, много лет вместе ходим на тренировки и вместе ездим на соревнования. С Тимом хорошо драться и удобно дружить, но говорить не о чем. Тем не менее, вот это совместное прошлое всё равно притягивает друг к другу, словно каждое воспоминание сшило нас тонкой невидимой леской, поэтому молчать тоже комфортно. И я просто шагаю рядом с ним, выдувая пузыри из розовой жвачки.
За углом следующего за городским парком дома уже виднеются окна моего. На кухне горит свет. Странно. Мама редко приходит с работы так рано. После развода она с головой ушла в работу, пустив воспитание и обучение дочери на самотёк. Это дало мне больше свободы, поэтому я не жалуюсь.
— До завтра, — говорю я, поднимая на спутника взгляд.
Тим останавливается и поворачивается ко мне, замирая на мгновение. Солнце уже садится, и последние лучи бьют Шестакову прямо в лицо. Красивые у него глаза. Не голубые, как у меня, а тёмно-синие. Столько лет мы видимся каждый день, а я только сейчас это заметила. Потому что никогда раньше я не видела в этих глазах столько сомнений и несвойственной ему хрупкой неуверенности.
— Ниса, — произносит он, касаясь ладонью моего локтя. — Мы с тобой...
Блин-малин. Кажется, я понимаю, к чему он клонит: по взгляду, по интонации, по жестам. Эти непривычные нотки в голосе Тимура и то, как он наклоняется ко мне, слишком красноречивы. Мой одноклассник, мой вечный спарринг-партнёр, мой друг и по совместительству, главный хулиган школы вот-вот признается в каких-то чувствах, превышающих пределы вышеперечисленного. А я ощущаю лишь смятение и лёгкую панику.
— Стоп, Тим, — не даю ему произнести того, о чём мы оба будем жалеть. Не хочу ранить или обидеть. Сама заканчиваю за него недосказанную фразу: — Мы с тобой друзья, и ничему этого не изменить. Пусть так и останется, ладно?
Шестаков смотрит пронзительно, пытаясь понять причину моих слов, я смело встречаю его взгляд, давая понять, что честна с ним.
— Странная ты, Ниса, — хрипловато выговаривает он, наконец. Склоняется ниже, так, что его губы совсем рядом с моими. — Девчонки ведь только и мечтают о любви и романтике, а ты...
Три четверти моих одноклассниц дорого отдали бы за то, чтобы вот так ощущать пахнущее табаком дыхание Шестакова на своих губах. Я не отодвигаюсь, но упираюсь ладонью ему в грудь, не позволяя приблизиться.
— А я неправильная, ты же знаешь. Поэтому давай не станем всё портить и будем друзьями, как и прежде?
Потому что нет никакой любви. Это маркетинг, выдумка, чтобы книжки писать и фильмы снимать. Чтобы дураки, веря в неё, женились и заводили детей, а потом разводились разочаровавшись.
Шестаков — ожившая мечта не только половины старшеклассниц нашей школы, но и всех девочек с секции карате. Синеглазый блондин, спортсмен, с амбициями и обаятельной улыбкой. Если бы любовь существовала, я точно влюбилась бы именно в него. Но я ощущаю лишь привязанность, а ещё — раздражение, за то, что Тим чуть было не ляпнул то, что навсегда перечеркнуло бы нашу дружбу.
— Как скажешь, Романова, — нехотя выговаривает он, наконец и отстраняется. — До завтра.
После этого Тим резко разворачивается и с силой наступает на многострадальную банку. Жестянка с оглушительным треском сжимается и, получив новый удар носком кроссовка, улетает так далеко, что я уже не сумею отследить точку её приземления. Кажется, на уроках физики мы проходили, как можно рассчитать что-то подобное, но я терпеть не могу физику. Да и вообще уроки не люблю.
За грохотом не слышно тяжёлого выдоха, и я только теперь осознаю, что всё это время почти не дышала. Чего там дышать, я чуть жвачку свою не проглотила. Глядя вслед быстро удаляющемуся силуэту, размышляю о том, чего испугалась больше: перспективы потерять друга или неслучившегося поцелуя, который наверняка стал бы точкой невозврата в наших отношениях. Но тихий голосок интуиции подсказывает, что точка невозврата всё равно пройдена и так, как было прежде, уже не будет.
С этими невесёлыми мыслями направляюсь к дому. Доставать наушники нет никакого смысла: зайти в подъезд, подняться на второй этаж, открыть дверь и войти — займёт меньше одной песни. Но отчего-то я плетусь слишком медленно. Словно подсознание предупреждает, что ничего хорошего меня там не ждёт. Чувствовать неприятности заранее — моя суперспособность, поэтому я внутренне подбираюсь, готовясь к неприятностям. И действительно:
— Ничего не хочешь мне рассказать, Аниса Александровна? — интересуется мама таким угрожающим тоном, что сразу становится ясно: что бы я ни рассказала, катастрофы не избежать.
Обращение по имени-отчеству тоже подразумевает назревающий скандал. В последний раз она так называла меня, когда узнала о разбитом футбольным мячом стекле учительской, в предпоследний — об огромном синяке под глазом у Сёмина (нечего было обзывать меня овцой), в пред-пред-последний — о белом уличном коте, которого я тайно притащила домой и отказалась утаскивать обратно.
Сейчас Арт как раз высовывает любопытный розовый нос, одно ухо и половину длинных белых усов из кухни, но в ссору предпочитает не вмешиваться, оставаясь молчаливым зрителем разворачивающегося в прихожей действа.
— Ты же и так, наверное, знаешь, раз спрашиваешь? — осторожно интересуюсь я, на ходу стаскивая кроссовки.
Стараясь не встречаться с её разъярённым взглядом, достаю из спортивного рюкзака пустую бутылку для воды и смятую форму. Рассчитываю скрыться в ванной под предлогом бросить вещи в стирку и принять душ, но родительница воинственно скрещивает на груди руки и загораживает проход:
— Почему именно она? — с шипением отвечает мама вопросом на вопрос, и мои надежды на то, что её злость вызвана не сегодняшним происшествием в школе, а чем-нибудь другим, рассыпаются в прах. — Почему ты, Ниса, не могла выбрать кого-нибудь другого для своих нападок?
Вскидываюсь и отвечаю почти так же яростно:
— Другого? Ты говоришь так, как будто я имела возможность выбирать. Как будто то, что произошло сегодня — моя прихоть. Да Полуянова умышленно меня провоцирует, мам!
— Да что ты говоришь! А ты совершенно не умеешь себя контролировать, и никакие тренировки в этом не помогают! Ты вообще понимаешь, что значит для меня разговаривать с её матерью?
Я виновато опускаю взгляд. Стоит, пожалуй, объяснить, почему каждая из нас так акцентирует некоторые фразы. Три года назад мой отец не просто ушёл из семьи. Он ушёл к матери Ксеньки Полуяновой из «А» класса.
Нельзя сказать, что мы с ней до этого слишком ладили — между ашками и вэшками всегда велась холодная война. Но теперь Полуянова не упускает возможности меня поддеть, а я терпеть не могу оставлять выпады в свой адрес безнаказанными.
— Представь себе, Ниса, — продолжает мама тихо и грозно. — Чего мне стоило извиниться перед ней за то, что моя дочь влепила в волосы её дочери огромную розовую жвачку!
Хочется сквозь землю провалиться. Ну не думала я вчера о маме, совершенно не думала. В момент, когда Ксенька на всю столовую хвасталась тем, что дядя Саша пообещал ей новый айфон за отлично оконченную четверть, моё сознание сузилось до нас двоих: меня и Полуяновой. Я даже не сразу поняла, от чего меня больше коробит — от айфона или от фамильярности чужой дочери в отношении того, кого даже мне иногда хочется ненароком назвать по имени-отчеству. У меня было лишь одно желание — заткнуть Ксеньке рот. И я заткнула. А теперь, осознавая собственную ошибку, бормочу виновато:
— Извини, мам. Больше не повторится.
Мама сощуривает глаза и кивает:
— Не повторится.
Это звучит из её уст так уверенно и зловеще, что мне хочется поёжиться. Лучше бы она повысила голос, честное слово. Ни разу до этого она так не говорила, хотя я влипаю в неприятности с завидным постоянством. А на мой вопросительный взгляд мама отвечает:
— То, что ты почти три года была предоставлена само́й себе, Ниса, было моей ошибкой. Я погрузилась в собственные проблемы и упустила твоё воспитание. Казалось, что моя дочь достаточно взрослая, но ты раз за разом убеждаешь меня в обратном.
Это звучит как прелюдия к чему-то по-настоящему ужасному. Вдоль позвоночника пробегают ледяные мурашки. Но я уверена, что бы мама ни придумала, я переживу, подстроюсь, и всё будет как прежде.
— Просто кому-то требуется более жёсткое воспитание, и ты, видимо, из таких, — продолжает мама. — Твоя классная сказала, что ты совсем отбилась от рук и она перестала с тобой справляться. Пока с нами был отец, ты держалась, а сейчас — не только скатилась в учёбе, но и ведёшь себя так, что тебя со дня на день поставят на учёт в полиции.
Обещаю, сама не уверенная в собственных словах:
— Я исправлюсь.
Но мама уже успела что-то решить, пока я была на тренировке. Представления не имею, на какие жуткие мысли её навёл разговор с нашей классной и матерью Полуяновой. Она уверенно кивает:
— Исправишься, Ниса. Теперь исправишься. Потому что с завтрашнего дня будешь учиться в одиннадцатом «А».
Доги — это традиционная форма одежды, используемая в различных боевых искусствах, включая карате. Слово «до-ги» состоит из двух иероглифов: «до», что означает «путь», и «ги», что переводится как «одежда». Получается что-то вроде «одежды для пути».
Сэмпай — уважительное обращение к тренеру, дословно — тот, у кого больше опыта в той или иной области.