Хроника темного проклятия

Париж дышал ядом. Туман, словно серая вуаль, окутывал набережную Сены, цепляясь за шпили Нотр-Дама и превращая фонари в блёклые пятна, похожие на выгоревшие звёзды. Воздух был густ от запаха гниющих лилий, принесённых с кладбища Пер-Лашез, и дыма, поднимавшегося из труб фабрик, где рабочие, сгорбленные как тени, ковали цепи для самих себя. Город напоминал гигантские песочные часы, где время текло сквозь пальцы, смешиваясь с кровью и ложью. Каждое утро Эрих просыпался от гула колоколов, отсчитывающих часы до нового заговора, и его первым вздохом был горький привкус абсента, застрявший в горле после ночных игр с Изабель.

Он входил в салоны Камарильи с улыбкой шута, но за бархатной маской скрывался зверь, выдрессированный её холодными руками. Люстры из хрустальных слёз бросали блики на лица старейшин, похожие на восковые маски, трескающиеся под тяжестью веков. Их смех — скрип ржавых петель — фальшивый, как позолота на кинжалах, висевших за их спинами. Эрих декламировал стихи о «божественности разложения», а они кивали, не замечая, как его слова просачиваются в щели их брони, как яд в открытую рану.

— Тление — высшая форма вечности, — произнёс он, и маркиза де Шатель, чья кожа пахла камфарой и тленом, замерла с бокалом в руке. Вино в нём было густым, как кровь, а на дне плавало что-то, напоминающее глаз.

Маргарита, юная сородич с лицом ангела и душой мотылька, подошла к нему, дрожа. Её платье, сотканное из паутины и лунного света, шуршало, как крылья летучей мыши.
— Напишите что-нибудь... для моего нового полотна, — прошептала она, и её голосок звенел, как разбитый флакон с ядом. — Я хочу, чтобы краски кричали, как ваши строфы!

Он улыбнулся, доставая из кармана крошечный флакон. Капля его крови упала в её бокал, растворившись в вине. Пусть сны Лилит станут её кистью, — подумал он, наблюдая, как она пьёт, не заметив горечи. Её зрачки расширились, став чёрными безднами, готовыми поглотить весь свет зала.

Ночью маска спадала. Они спускались в катакомбы, где стены, пропитанные копотью и страхом, шептали истории о тех, чьи кости давно стали пылью. Изабель шла впереди, её рыжие волосы мерцали в свете фонаря, как языки пламени, ведущие его в ад. Воздух здесь был тяжёл, словно дыхание спящего дракона, а под ногами хрустели черепа, превращённые временем в кружево.

— Здесь, — её голос эхом отразился от сводов. В нише, заваленной костями, лежали свитки Тремеров. Пергамент был холодным на ощупь, а руны на нём пульсировали, как живые существа. — Измени строку. Пусть их свет станет тьмой.

Он провёл кистью из крысиного хвоста по символу солнца. Чернила, смешанные с её кровью, впитывались в кожу, искажая заклятья. Дрожь пробежала по его руке — не страх, а предвкушение. Где-то в темноте заскрежетали камни, будто сам город содрогнулся от их дерзости.

— Ты чувствуешь её? — Изабель прижалась к нему спиной, её дыхание обожгло шею. — Лилит наблюдает. Она любит тех, кто ломает правила.

Через неделю колоннада в особняке Вентру рухнула, похоронив под обломками двух неофитов. Серебряные осколки, словно шипы древнего зверя, впились в грудь Годрика де Монфора. Эрих наблюдал из тени, как старейшина, рыча, вырывает их из плоти. Кровь стекала по мрамору, рисуя узоры, похожие на крылья бабочки, пойманной в паутину.

— Кто посмел?! — рёв Годрика разорвал тишину, и люстры рассыпались хрустальным дождём.

Изабель засмеялась, обвивая рукой талию Эриха. Её смех звенел, как бьющееся стекло, и в нём слышалась музыка апокалипсиса.
— Они ищут врага в зеркалах, а мы — тени за их спинами.

Но чем глубже Эрих погружался в игру, тем чаще в зеркалах особняка Изабель появлялась Эвелина. Её лицо, когда-то нежное, теперь было покрыто трещинами, как фарфоровая кукла, брошенная в огонь. Она стояла в дверях сада, её белое платье обуглилось по краям, а глаза светились, как угли в пепле.
— Она сожжёт тебя, брат, — голос сестры резал слух, как нож по стеклу. — Ты — ключ. А ключи ломают, когда дверь открыта.

Он пытался заглушить её шепот вином, но даже в опьянении видел её в узорах на потолке. Её руки, обугленные и тонкие, тянулись к нему, словно ветви мертвого дерева. Однажды ночью, когда Изабель спала, холодная как мраморная гробница, он вышел в сад. Статуи ангелов с отбитыми лицами молча наблюдали, как он бьёт кулаками по земле, пока кровь не смешалась с грязью.

— Зачем ты показываешься мне? — прохрипел он, обращаясь к пустоте.

Ветер принёс ответ, запах лаванды и пепла: «Ты выбрал это сам».

В катакомбах, среди ящиков с реликвиями Бахари, Эрих нашёл дневник старого Молкавианина. Страницы, испещрённые бредовыми пророчествами, дрожали в его руках, как живые: «Лилит требует жертвы. Тот, кто носит маску, станет её жертвенным ягнёнком». Изабель вырвала книгу, её глаза вспыхнули алым.
— Безумие должно быть чистым, — прошипела она, швыряя дневник в костёр. Пламя взметнулось к потолку, и на мгновение Эриху показалось, что в нём танцуют силуэты сгорбленных существ. — А ты... ты слишком много думаешь. Это опасно.

В ту же ночь они убили соглядатая Камарильи. Старик с глазами совы умолял о пощаде, но Изабель оторвала ему голову одним движением, будто срывала спелый плод. Кровь брызнула на стену, нарисовав узор, похожий на крылья Лилит.
— Видишь? — она облизнула окровавленные пальцы. — Правда — это болезнь. А мы... мы лекари.

На рассвете Эрих вернулся в свою комнату. На столе лежала чёрная роза, её лепестки, испещрённые рунами, обсыпались, превратившись в прах. Запах ладана и пепла висел в воздухе, как призрак её присутствия. Он взял перо, но чернила растекались по пергаменту, превращая стихи в кляксы. Где-то вдали били часы, отсчитывая время, которого у них не было.

Париж затих, будто город притаился, чувствуя, как воздух наполнился невысказанным. Эрих стоял в зеркальном зале особняка Изабель, где трещины на стенах повторяли изломы его мыслей. Его отражение — бледное лицо с глазами, в которых смешались ярость и тоска, — уставилось на него, будто обвиняя. «Ты стал ею», — шептали губы в зеркале.

Она вошла бесшумно, как тень, порождённая его страхами. Её рыжие волосы, распущенные по плечам, казались огненным ореолом, а платье из чёрного бархата сливалось с тьмой, оставляя лишь бледный овал лица — маску прекрасного монстра.
— Ты сегодня особенно задумчив, щеночек, — её голос, сладкий как шёпот змеи, заставил его вздрогнуть. — Зеркала рассказали тебе слишком много? Или слишком мало?

Он молчал. Его пальцы вцепились в край мраморного стола, оставляя царапины. Она приблизилась, и запах ладана, смешанный с горьковатым абсентом, окутал его, как саван.
— Ты использовала меня, — проговорил он, не оборачиваясь. — С самого начала я был ключом в твоей игре. Ничем больше.

Она рассмеялась, и звук этот напомнил ему звон цепей, которыми она приковывала его к кровати в их первую ночь.
— Использовала? — её пальцы скользнули по его спине, едва касаясь шрамов. — Я дала тебе крылья. Научила летать над пропастью. Разве это преступление?

Он резко обернулся, поймав её взгляд. В её глазах, всегда таких бездонных, он искал хоть каплю правды. Но видел лишь отражение собственного падения.
— Ты сделала меня монстром, — прошептал он, и голос его дрогнул, как пламя свечи на сквозняке.

— Нет, — она подняла руку, и он замер, ожидая удара. Но её пальцы лишь коснулись его щеки, холодные как зимний ветер. — Я лишь сняла повязку с твоих глаз. Монстрами рождаются. А ты... ты всегда жаждал стать тем, кого боится даже тьма.

Ночь опустилась на Париж, как траурная вуаль. Эрих стоял у окна, наблюдая, как дождь смывает пепел с крыш, превращая город в акварель из серых тонов. В руке он сжимал чёрную розу — ту самую, что она оставила после первой охоты. Шипы впивались в ладонь, но боль была сладкой, как её поцелуи, оставлявшие шрамы на душе.

Он вспомнил, как она учила его читать руны. Её пальцы водили по его ладони, а шепот смешивался с треском свечей: «Боль — это язык богов. И ты должен научиться говорить на нём». Тогда он думал, что это метафора. Теперь понимал — это была её исповедь. История, спрятанная за тысячей масок.

— Ты всё ещё здесь, — её голос прозвучал из глубины комнаты, но когда он обернулся, там никого не было. Лишь эхо, вплетённое в стены.

— Я ненавижу тебя, — прошептал он в пустоту, и слова повисли в воздухе, как дым от погасшей свечи.

— Ложь, — ответило эхо. — Ты ненавидишь то, что не можешь перестать нуждаться во мне.

На рассвете он нашёл на столе свиток — карту катакомб, испещрённую метками, и записку с её острым почерком: «Выбирай: бегство или власть. Но помни — даже боги бегут от своих теней». Он разорвал пергамент, но через час склеил обрывки, словно зашивая рану. В зеркале мелькнуло её отражение — улыбка, полная грусти и гордости.

«Париж — это зеркало», — подумал он, пряча карту в складки плаща. «А я — трещина, что раскалывает его на части. И она... она та, кто научил меня любить осколки».