Хроника темного проклятия

Париж, 1838 год

Туман, словно серая вуаль, окутал набережную Сены, превращая фонари в блёклые пятна света. Эрих стоял у моста Менял, сжимая в руке медальон с изображением змеи — единственное, что осталось от матери. Платок Эвелины, пропитанный её кровью, он носил у сердца, как талисман. Шесть лет он скитался по Европе, спасаясь от призраков прошлого. Ганновер остался далеко, но запах пепла и крик лошадиных копыт по-прежнему преследовали его по ночам.

Кабаре «Чёрный нарцисс» пряталось в переулке за борделем для богатых буржуа. Его вывеска, изображавшая цветок с каплями «росы» из рубинового стекла, висела криво. Эрих толкнул дверь, и волна тепла, смешанного с запахом абсента и крови, окатила его. Внутри, под потолком, висели клетки с воронами, их карканье сливалось с мелодией скрипки, игравшей похоронный вальс. На сцене женщина в маске из перьев читала стихи о любви и тлении.

— Ты пахнешь горем, как старые книги, — голос за спиной заставил его обернуться.

Из тени вышла высокая девушка на вид лет двадцати пяти, её рыжие волосы, словно пламя в ночи, были собраны в сетку из серебряных нитей. Лицо — безупречное, аристократичное без единой морщинки, но глаза... Глаза были бездонными, как провалы в иной мир. Она представилась Изабель де Ланкре.

— Меня зовут... — начал Эрих.
— Эрих Хартманн. Сирота. Беглец, но это все теперь не важно — она улыбнулась, обнажив зубы, слишком острые для человека. — Теперь ты мой щеночек. Добро пожаловать в логово змей.

Изабель оказалась сородичем из клана Малкавиан, одной из старейших вампиров Парижа. Её особняк на улице Риволи был лабиринтом зеркал, где отражались только чужие страхи. Следующие несколько месяцев Изабель посвящала Эриха в мир тьмы.

— Камарилья терпит нас, пока мы притворяемся их шутами, — говорила она, поправляя вуаль на лице мраморной статуи в библиотеке. — Но их правила — клетка. А я предпочитаю резать решётки.

Эрих стал её тенью. Днём он играл роль наивного секретаря, сопровождая маркизу на приёмы в Элизиум. Ночью — крал письма из кабинетов Тремеров, подслушивал шепот Тореадоров, а однажды выкрал дневник старейшины Вентру, зашифрованный стихами Сапфо, так он жил следующие несколько лет.

— Ты удивительно ловок для человека, — сказала Изабель, листая украденные страницы. — Но люди ломаются, как перья. Хочешь стать крепче?

Она не ждала ответа.

Их первая совместная ночь произошла в зеркальной комнате, где стены были покрыты чёрным бархатом. Изабель приковала его серебряными цепями к кровати, её пальцы скользили по его груди, оставляя следы, похожие на руны.

— Боль — это язык богов, — прошептала она, вонзая клыки в его шею.

Эрих закричал, но крик превратился в стон, когда её яд заполнил вены. Он узрел суть. Его взгляду предстал образ Черной матери, восставшей из реки крови, её волосы — змеи, крылья — карты судеб. Мгновение образ сменился на его маленькую сестру Эвелину, танцующую на костях, её белое платье стало саваном. А после на ненавистного Отца, чей призрак рычал из темноты: «Слабость! Ты опозорил род!»

— Опиши, — требовала Изабель, записывая его бред в книгу с обложкой из человеческой кожи. — Каждое слово — ключ.

На протяжении нескольких лет она кормила его различными зельями, от которых стены плавились, а время текло вспять. Это происходило часто, пока, в одну из ночей Эрих, обезумев, не разбил зеркало, крича, что тени шепчут ему имя Лилит. Изабель смеялась, облизывая кровь с его рук:
— Ты готов...

Атласные простыни скользили по обнажённой коже, как тени по кладбищенским камням. Изабель нависла над Эрихом, её рыжие волосы, спутанные потом и страстью, касались его груди. Каждый её ноготь оставлял алые полосы — метки, похожие на древние руны. Она впилась зубами в его плечо, не клыками, а просто так, для боли. Капли крови проступили, как роса на лепестках, и она слизала их, заставляя Эриха содрогнуться.

— Ты дрожишь, как загнанный зверь, — её губы скользнули к его уху, — но в тебе нет страха. Только голод... Как у нас.

Он вцепился в её бёдра, отвечая движением на движение, но Изабель прижала его запястья к кровати. Её сила была неестественной, пугающей.

— Сегодня всё изменится, — она провела языком по его сонной артерии, заставив сердце бешено застучать. — Ты станешь больше, чем человек. Больше, чем раб.

Он попытался что-то сказать, но её клыки вонзились в шею. Не игриво, как раньше, а глубоко, до хруста плоти. Изабель пила жадно, как будто хотела вытянуть через рану саму его душу. Эрих задыхался, теряя связь с реальностью Боль превратилась в экстаз, тепло тела сменилось ледяным оцепенением, а свет свечей расплылся, оставив за собой только блики. Он увидел Эвелину — не призрак, а память. Она стояла в дверях сада, смеясь: «Беги, брат!»

— Дос...тат... — прохрипел он, но Изабель рычала, как зверь, впиваясь глубже. Её пальцы вдавились в его рёбра, оставляя синяки-созвездия. Спустя мгновение Эрих закрыл глаза.

Смерть пришла тихо.
Сердце Эриха остановилось. Последним, что он услышал, был шепот Изабель:
— Теперь ты мой.

Отпрянув от шеи хладного трупа, она достала позолоченный кинжал из-под подушки, а после рассекла свою грудь, прямо над сердцем. Вите — густая, темная, как деготь — хлынула в горло Эриха. Он, мгновение назад, лежавший мертвым, зашелся в кашле, но Изабель прижала его лицо к груди.

— Пей, или я брошу твой труп в Сену!

Инстинкт оказался сильнее разума. Он пил, чувствуя, как яд бессмертия разливается по венам, сжигая внутренности. Изабель стонала, гладя его волосы — не от боли, а от наслаждения. — Хороший мальчик...

Когда он оторвался, её рана уже затянулась. Эрих рухнул на спину, чувствуя, как мир перерождается: Окружающие звуки стали громче - стук сердец в соседних комнатах, шорох крыс за стенами. Запах казались слаще чем обычно, кровь Изабель стекавшая с его губ — смесь граната и ржавого железа. Её кожа — ладан и пепел.

Открыв глаза, он видел, как Изабель приподнялась, её грудь касалась его кожи, холодной как могильный камень.

— Ты ненавидишь меня, — она улыбнулась, наклонив голову на бок, — но это пройдёт. Через сто лет... или никогда. — Она улыбнулась, обнажая клыки на которых осталось еще немного крови, — А теперь, давай продолжим, до рассвета еще далеко.

Новый рассвет

Теперь Эрих был полноправным членом Камарильи. На собраниях Элизиума он играл роль эксцентричного поэта, сыпля метафорами о «красоте распада». Принцы снисходительно улыбались, списывая его странности на проклятие клана. Но лишь Изабель, прячась в тени колонн, замечала, как его пальцы сжимают край мантии, когда чей-то взгляд задерживался на нём слишком долго.

— Ваши стихи... гипнотичны, — прошептала принцесса Вентру, кладя руку ему на плечо. Её ноготь, острый как лезвие, скользнул по его ключице, оставляя едва заметную царапину. — Как будто сама Смерть диктует вам строки.
Эрих поклонился, уловив запах полыни и ржавого железа — Изабель наблюдала. Её ревность витала в воздухе, холоднее зимнего ветра, пронизывающего витражи Элизиума.

Той же ночью в спальне, где зеркала были завешаны чёрным бархатом, она приковала его цепями к стене. Серебряные оковы жгли кожу, но боль лишь заставляла его смеяться.
— Ты смел смотреть на неё? — её голос звучал как шелест змеиной чешуи. Когти впились в его грудь, разрывая плоть, но раны затягивались почти мгновенно, оставляя лишь алые узоры. — Ты мой. Тело, разум, кровь — всё.
Эрих не сопротивлялся. Он знал, что за гневом Изабель скрывалось иное. Когда её губы коснулись его шеи, чтобы вновь напоить его своей кровью, он почувствовал дрожь в её пальцах — крошечную, почти незаметную слабость.

Боль смешалась с экстазом. Видения захлестнули его: Париж в огне, Камарилья, пожираемая змеями, их с Изабель трон из пепла. Но среди кошмаров мелькнул иной образ — её рука, бережно поправляющая прядь его волос, когда он спал в её кровати век назад. Тогда он счёл это игрой. Теперь же, сквозь бред, понял: это была исповедь.

— Опиши, — требовала Изабель, записывая его слова в книгу с обложкой из человеческой кожи. Но на этот раз её перо замерло, когда он пробормотал:
— Ты... как шторм... красота, что губит...
Она резко захлопнула фолиант, будто испугавшись собственных мыслей.

Перед рассветом, когда цепи уже спали с его запястий, Изабель бросила к его ногам чёрную розу, чьи лепестки были испещрены рунами.
— Для твоих стихов, — прошипела она, исчезая в дыму. — Не теряй.
Цветок оказался ядовитым — его сок оставил ожоги на пальцах. Но в сердцевине Эрих нашёл засохший лепесток, сохранивший след её духов — ладан и пепел.

На следующем собрании Элизиума он вплел розу в свои стихи, сравнив её с «ночью, что целует, обжигая». Изабель, стоявшая у окна, отвернулась, будто разглядывая луну. Лишь он заметил, как её ноготь вонзился в подоконник, оставляя трещину в мраморе.