Кодекс Прогульщика

— Ну что, напрыгался? — Донеслось до меня откуда-то сверху.

Я с небольшим испугом разомкнул веки, но сквозь ресницы увидел знакомый силуэт. И тут же успокоился.

С течением времени, всё больше и больше расширяя границы Перекрёстка, погружаясь в него на целые часы и порой даже дни, мне становилось в нём необыкновенно одиноко. Как-будто в этом выдуманном мире собственного подсознания было как-то слишком тихо. Я долго блуждал по локациям, воображая чего-бы ещё такого придумать или создать. А мертвая тишина тем временем сгущалась и пугала меня всё сильней.

Мне было до жути неуютно одному на таком большом пространстве, но я не осознавал сути проблемы.

Как вдруг идея пришла как глоток свежего воздуха.

Школу я ненавидел, уроки прогуливал часто. Родители не всегда узнавали об этом, но порой, с идиотским звонком моего ещё более идиотского классного руководителя, до них всё же доходили подобные «известия». И тогда случилось нечто подобное.

Они сильно разозлились на меня и запретили мне гулять. Как-будто бы сокращение моих телодвижений на следующие семь дней изменит отвратительную систему образования. Чудное решение.

Честно? Мне было плевать на этот запрет. Ибо гулять мне было не с кем, да и никогда не хотелось. Но время от времени я выходил на вечерние прогулки, гуляя вдоль сточных канав. Эти места и по сей день кажутся мне довольно-таки романтичными. Это центр города, но не тот центр, к которому стремятся люди. Никто не желает видеть отходы и продукты жизнедеятельности человека, всем подавай красоту и эстетику, яркие улицы, дома, выполненные в разных архитектурных стилях. И никому невдомёк то, чем мы платим за всё это. А точнее чем платит природа. Так вот, можно сказать, мне запретили не гулять, а запретили мои прогулки.

Тогда я собрал все свои воспоминания о городской канализации в кучу и попытался спроецировать их у себя в голове. И у меня получилось! Я впервые перенёс локацию из реального мира в мир воображаемый и теперь мог гулять вдоль любимых мест не выходя из дома.

Так я и поступил:соединил Канавы с Перекрёстком ветвистой тропой, а затем начал изучать воссозданные по памяти дороги и проток между ними.

Но не это было идеей.

Идея пришла ко мне чуть позже, не с запретом родителей, а с моей на них обидой.

Я просто лежал на кровати и смотрел в потолок, тем временем пребывая в своём, отделённом от реальности мире. Но мне не с кем было поделиться своими чувствами, а уже привычная прогулка, которая, казалось бы, должна была помочь, вовсе и не помогала.

Тогда я и создал его. Своего первого воображаемого друга. Не путать с раздвоением личности! Это совсем иное.

Я всегда придерживался мнения, что самый интересный диалог выходит с самим собой. И зачастую так и поступал, и поступаю до сих пор. Что тогда, что сегодня, я ещё не нашёл человека, разговаривать с которым мне было бы интереснее, чем с самим собой.

Люди вокруг меня необразованные тупые олухи, которые абсолютно не умеют поддерживать здравый диалог. Вечно норовят перебить, перебивают, не извиняются за то, что перебили, через каждые твои два слова вставляют свои четыре, а если хотят отстоять свою точку зрения, то отстаивают её не с помощью крепких аргументов, а с помощью прямых оскорблений. Они не слушают тебя, а ждут своей очереди сказать. Одно слово. Люди. И этим всё сказано.

Первым был Икар. Толстопузый розовощёкий мальчишка с таким невинным взглядом, будто вот-вот расплачется. И жёлтыми в цвет ромашек волосами.

На нём я вымещал всю свою вину и обиду. Не только на этот мир, но и на самого себя, когда совершал ошибки. Этакий козёл отпущения в человеческой форме.

Это не я проигрывал в литературных конкурсах, а Икар. Это не я разбил вазу, а Икар. Не я сбежал с уроков, сбежал он.

Какая разница, если он всего лишь часть моего взбушевавшегося воображения. Он всё равно ничего не чувствует.

— Икар всё чувствует. Икару больно.

Тихо.

А обитает Икар здесь, на Ромашковом поле. Нет, в другие места он тоже захаживает, но тут ему комфортнее всего. Он следит за состоянием почвы, поливает цветы. Вот даже сейчас стоит надо мной с садовой лейкой, а я лежу и думаю, как-бы он меня не облил.

— Ну что, напрыгался? — Повторяет он. — Все цветочки Икару помял.

— А я и не мял, — отвечаю. — Они у тебя сами примялись.

— Отчего же, интересно, от ветра что-ли?

— Да, от ветра.

— Нет тут никакого ветра, Прогульщик, пора бы тебе уже запомнить, — он любил таскать во рту зубочистку. В неловкие ситуации он начинал перебрасывать её с одного уголка рта на другой. А если хотелось плакать, но нельзя было, Икар начинал царапать язык об эту зубочистку. Да так порой расцарапывал, что кожа на языке неделю заживала. Но ему становилось легче.

Пузатый мальчик припадает к земле, проходится рукой по ромашкам, как-бы приподнимая цветочную гриву. И действительно. Ромашки под его касаниями оживают и распускаются пуще прежнего. Такими же касаниями он лечит и меня от хандры, от вины, от обиды, от грусти, от неудач. От всех подобных проблем.

Икар заканчивает свою ромашкотерапию, а я стою и думаю, неужели и правда ветра нет? Засовываю указательный палец в рот, смачиваю его слюной и высовываю, поднимая над головой. Хм, удивительно. Ветра нет.

— Что, хочешь облака проткнуть? — Икар оборачивается ко мне, одной рукой почёсывая затылок, а другой орудуя лейкой над цветами. Вода гроздьями ссыпется на цветы.

— Ну да, именно.

Мы стоим некоторое время, не произнося ни слова. Просто тупо пялясь то друг на друга, то на цветы.

— Хорошие у тебя ромашки, — говорю я.

— Ага, — говорит он. И перебрасывает зубочистку с одного уголка рта на другой уголок. — Икар любит цветы.

Теперь неловкость повисает в воздухе натянутой струной. Когда тебе нечего сказать, кажется, будто это только тебе сказать нечего. А твоему собеседнику очень даже есть чего. Но когда ты это показываешь, то выясняется, что и человеку напротив сказать было нечего.

И вот вы стоите. И вроде бы как хотите что-то сказать. А нечего.

— Ну... — протягиваю я уныло. — Пойду я.

— Куда? — Икар сразу приободряется, а спрашивает так, будто не знает, куда я пойду.

— В Наружность.

— А можно, — его язык спотыкается, точно колесо о высокую кочку. — А можно Икару вместо тебя? — Он знает, что я отвечу, а потому тут же добавляет, смотря на меня своими умоляющими глазами: — Пожалуйста, пожалуйста!

И бросает лейку на землю в качестве жеста, что очень и очень сильно хочет пойти наружу вместо меня. Прям аж готов все свои дела бросить.

— Нет, нельзя, — отвечаю. — Уже сто раз сказал. Ты слишком добрый для Наружности. В прошлый раз ты вместо меня пошёл в школу, пока я поливал твои цветы. И что случилось, ты помнишь? В тебя кто-то кинул ручку и ты расплакался. У меня за спиной потом две недели хихикали.

— Икар просто испугался, — оправдывается Икар. — Здесь в Икара ручками никто не кидает. Да и Икар вообще не знал, что такое эта твоя ручка. К тому же Икару было больно. Икар обещает, больше такого не повторится! Ну что, можно?

— Нет, — твёрдо заявил я и поспешил к Перекрёстку на выход отсюда.

— Скажи хоть где находишься! — Крикнул он мне вдогонку.

— Как где, у тебя, на поле.

— Нет, — кричит в спину, пока я ещё не ушёл. — Там, снаружи!

— А, — отвечаю, не оборачиваясь. — Да вот как раз в школе и нахожусь, Икар. На уроке, который вот-вот закончится. Так что как-нибудь в другой раз вылезешь. Идёт?

— Идёт! — Только и успевает ответить он, как я уже ступаю на тропу, с тропы беглым шагом дохожу до Перекрёстка и там, чуть ли не заплутав на развилке, вылезаю в Наружность.

Свет неприятно режет глаза.

Я поднимаю голову с обслюнявленной парты и ловлю на себе пару десятков любопытных взглядов. Одноклассники, все как один, смотрят на меня. Что им нужно на этот раз?

Долго думать не пришлось:в меня врезается один единственный взгляд, который подминает под своим гневом все остальные. Это человек, стоящий у доски и называющий себя учителем. Хотя подобным ему подошла бы больше приставка «псевдо». Почему «псевдо»? Потому что учителя в наших школах не выполняют роль настоящих учителей. Да они ими и не являются. Они всего лишь механизмы, как роботы, чётко выполняющие данные им задачи.

К тому же они неотличимы друг от друга, какие бы разные предметы они не преподавали. Поэтому я их называю Мистерами Работниками. Mr Rabotnik, если угодно.

Учителя дают нам знания, которые, по идее, должны будут пригодиться нам в жизни и с помощью которых нам удастся построить счастливую жизнь. То бишь они учат нас быть счастливыми. Но сами они несчастны. Они кричат на нас, что если мы не будем знать их предмет, то все как один станем дворниками, будто в этом мире и заняться больше нечем, кроме как грязные и седые от снега улицы мести. Но на самом деле их зарплата и престиж их профессии почти что равны последним. Более того, дворников хотя бы любят и ценят. А учителей не любит никто.

Простите, если ваши учителя такие все распрекрасные, и вы их очень сильно любите, но я говорю за самого себя — я ненавижу Mr Rabotnikov.

— Кхм-кхм, эй, там, на последней парте, что, опять плохой сон приснился? — Язвит Mr Rabotnik, поправляя очки. Это, кстати, женщина. Её зовут Дарьей Гнидовой.

По классу прокатывается сдавленный смешок. Удивительно, что они не начинают галдеть во всю глотку, как любят делать это на переменах.

Лишь лицемерное уважение к стоящему у доски не позволяет им вдоволь посмеяться надо мной. Почему лицемерное? Потому что если бы им не было никакого наказания за отсутствие уважения с их стороны, они бы сейчас ржали во весь рот. Если бы ученикам не было никакого наказания за их проделки, они бы даже вставать не стали, чтобы поприветствовать своего дорогого учителя.

Так а какой тогда вообще смысл в таком навязанном уважении, которое выходит из под кнута? Грош ему цена! А какой тогда смысл в боге, который, если ты не будешь в него верить, отправит тебя в ад? Точнее, какой смысл в твоей вере в него, если она основана на страхе быть отправленным в ад.

Повсюду эти кнуты, кнуты, кнуты, а перестать лупить людей, что случится?

Просто я так подумал, учителя ведь тоже имеют немало власти над своими учениками, впрочем точно так же как и бог над своими созданиями. У кого-то в семьях даже ссоры происходят из-за какой-нибудь случайно выхваченной двойки. Кого-то из-за двоек бьют. Это же настоящий ад. Но богом стать никто не может, а учителем может стать каждый. Где справедливость?

— Эй, я с тобой разговариваю! — Окликает меня Гнидова. — Овец считать дома будешь, а сейчас скажи-ка мне, что изображено на доске. Не знаешь? Ну и выродок. Дворником будешь.

Класс не сдерживает себя и рвёт глотку от умопомрачительной шутки в исполнении Mr Rabotnika. Хотя где здесь вообще шутка? Что тут вообще смешного?

Есть, кстати, ещё один плюс в профессии дворника, наверное, самый большой — такие как она не будут твоими коллегами и тебе больше не придётся видеть их противные рожи.

Звенит звонок. Для меня это как спасательный круг для тонущего. Очень вовремя.

Ученики сбиваются в одну большую стаю. Круша всё на своём пути, эта стая мчится на следующий урок, чтобы там, усевшись поудобнее, перемывать кости тем, кто не пришёл сегодня в школу. Чтобы завтрашним днём обсуждать с ними тех, кто были сегодня, но не придут уже завтра. И так по кругу. Пока не надоест. Но я сижу с ними за одной партой годами, и я точно знаю, им не надоест никогда.

Но сегодня я устал от этого ада, а потому не собираюсь здесь находиться ни минуты лишнего времени.

В умении сбегать с уроков я настоящий мастер, лучший из лучших. Могу не появляться в школе неделями и не получать за это по шапке. Выработал я данный навык годами длительных тренировок, итогом которых стал Кодекс Прогульщика, который я соблюдал до последнего учебного дня. Всем своим наученным опытом делюсь с вами.

Итак, пункт первый. Подготовка.