Пролог.
Сколько А́дам себя помнил, весной каждого года мама приносила домой банку с синей краской. А на следующий день обновляла глаза, которые взирали с каждой двери дома. ни пугали мальчика. Но ещё больше его пугало то, от кого они защищали. Бродящие на ночным улицам душепусты были не просто чудищами из детских страшилок, а реальным ужасом, пожирающим людские души. Никто не выходил на улицу после того, как часы били десять. Те, кто нарушал правила, обрекали себя на смерть и вечные муки. Неупокоенные души терзались внутри душепустов и навсегда терялись для мира. Лишь охотники смели бросать им вызов, но даже самые опытные рисковали потерять свои души.
Когда-то и отец А́дама был охотником. Мальчику едва исполнилось шесть, когда душепуст сожрал душу родителя. Так сказали другие охотники. Мама горевала долго. Даже спустя пять лет, порой она сидела у двери или окна и ждала, что муж вернётся. Вот-вот возникнет у калитки, со своей любимой черной шляпой на голове и посохом, ступающим, словно третья нога. Казалось бы с новым уходящим годом, она должна была поверить в то, что любимый больше не вернётся, но в ней крепчала лишь мысль, что охотники солгали. Она всё сильнее убеждалась в том, что он где-то всё ещё бродит и охотится на чудищ, что он просто не может вернуться домой.
Адам был мал, но он уже тревожился о душевном здоровье матери. Осознавал насколько это ненормально ждать мертвеца или того хуже, душепуста. Боялся, что однажды она откроет дверь тому, кто вернётся в обличии отца и высосет её душу.
Однако, получилось всё иначе. Однажды, в одну из самых тёмных ночей, охваченных пришедшим из за моря штормом, толстая ветвь старейшего дуба, что рос во дворе на протяжении трёх веков, разломалась, пырнув окно комнаты, где мирно посапывал мальчик. Он проснулся сразу, но уже было поздно. Сквозь дыру в окне просачивалась тёмная тень. Первое что бросилось Адаму в глаза — шляпа. Сначала он даже решил, что это отец, но стоило только душепусту обрести свой лик, как к своему ужасу разочаровался. На миг, как и мать, мальчик хотел, чтобы это и правда был он.
Но единственное, что было от человека у существа — это шляпа. Вместо глаз темные дыры — бездны. Вместо носа и губ дымящаяся пустота. А тело напоминало собой длинные струящиеся щупальца. Те, что были повыше, неравномерно плыли в воздухе, словно по воде.
В течение ста лет душепусты навсегда трансформировались, теряя человеческое обличие. Обращённые совсем недавно выглядели почти как люди, лишь внутри глаз плескалась бескрайняя пустота.
Когда душепуст вытянул свои щупальца в сторону мальчика, тот не сумел даже шевельнуться. Бездна, в которую упирался его взгляд, взывала к себе, засасывала. Казалось время остановилось, а мир погрузился в эти жуткие глаза. Адам падал, падал бесконечно, в совершенную темноту. Холод не просто окутывал, он проглатывал. Зловещий вой ветра медленно превращался в змеиное шипение, а затем и вовсе исчез, как и мир вокруг. Мальчик погрузился во всепоглощающую пустоту.
А когда открыл глаза, над ним уже стояла мать, что-то тревожно шепча. Струящийся над головой свет, создавал над ней некий ореол святости. В первые несколько секунд, мальчик даже решил, что это ангел спустился с небес. Но морозная ночь, прорубающая себе путь через обломки окна и цепляющаяся за голые руки и ноги, охладила его первые мысли. Это была его мать, та, что читала сказки на ночь, та, что целовала в лоб и говорила, как сильно любит, та, что готовила блины в форме зверушек на завтрак — но в то же время, она, словно стала чужой, какой-то незнакомкой с улицы. Адам вырвался из ледяных лап пустоты, но пустота осталась внутри. Он чувствовал эту зияющую дыру в груди. Казалось что-то вырвали из неё. Мальчика разорвали на части, но он не истекал кровью, он истекал чем-то невидимым — чувствами, делающими людей людьми. Неужели его душу сожрали? Теперь он душепуст? Ночное чудовище?
То что Адам не пополнил ряды этих страшных существ, стало ясно в ту же ночь. Он не испытывал ни желания поглотить чужую душу, а глаза были всё те же, светло-голубые, человеческие, разве что обрёвшие печальные ноты.
С того дня, Адам в полной мере больше ничего не чувствовал. В обществе он казался почти что отрешенным от мира. Временами на его лице застывало удивление или даже замешательство, будто он не понимал, как оказался в мире. Порой глаза сменяла тягучая тревога и легкая злость, но всё это было лучше чем бесконечный холод и пустота, в коих не было ничего человеческого. Мама из-за всех сил старалась этого не замечать, может она надеялась на то, что страшное происшествие было лишь сном, и всё же правда была такова:
он не успел превратиться в душепуста, но и человеком больше не был.