Глава девятнадцатая - Пока не рассветёт
Квартира утопала в тишине и темноте, словно сама затаила дыхание, чутко прислушавшись к тревожному сердцебиению своего хозяина. Вся эта многомиллионная недвижимость, когда-то символ стабильности и контроля, теперь казалась пустой, как обёртка без содержания. Лишь мягкий, приглушённый свет пробивался из кабинета на втором этаже, рассекая темноту золотистым пятном. Он словно выжигал на полу маршрут боли и бессонницы, в котором — ни сна, ни покоя.
Внутри — хаос, противоречащий привычному порядку Константина Орловского.
На массивном рабочем столе из дорогого дерева — беспорядочно разбросанные папки, раскрытые в спешке или злости. Листы документов словно разлетались в панике. Ноутбук — открыт, завис на каком-то письме, которое он так и не дочитал. Телефон — лицом вниз, экран время от времени вспыхивает, высвечивая чьи-то звонки, чьи-то сообщения, чьи-то напоминания о внешнем мире, который больше не имел значения.
А рядом — бокал. Почти полный. С янтарным виски, который он налил почти автоматически, в попытке унять дрожь внутри. Он пил его без вкуса, без желания. Почти машинально. Только чтобы не чувствовать.
Константин сидел в кожаном кресле, тяжело привалившись локтями к столешнице. Его ладони были сжаты в замок, сплетены так крепко, словно только это удерживало его от взрыва. Тяжёлые плечи напряжены, спина чуть согнута. Грудь ходила тяжело, как будто каждый вдох давался усилием.
Вены на кистях выступали — резко, угрожающе, будто каждая из них готова была лопнуть от ярости, которую он сдерживал.
Его руки — эти сильные, властные, мужские руки, привыкшие держать под контролем миллионы, подчинённых, контракты и даже жизни — сейчас дрожали. Почти незаметно. Но дрожали. И н злился на это. На собственную слабость, на собственные чувства, которые он не заказывал, не хотел, не просил.
Мышцы на челюсти играли, выдавая напряжение, которое он тщательно пытался скрыть даже от самого себя. Лицо застыло — бледное, мрачное, с тенями под глазами. Он не моргал, смотрел в одну точку, будто пытался прожечь взглядом деревянную поверхность стола.
В какой-то момент он разжал руки, медленно — как будто каждое движение давалось сквозь сопротивление. Провёл ладонью по лицу — грубо, раздражённо. Словно хотел стереть с себя эту ночь. Это лицо. Эту Ренату, что поселилась у него под кожей и никак не вырывалась.
Но она была везде.
В каждом дуновении воздуха. В отражении на экране телефона. В запахе её духов, который, казалось, остался в комнате, несмотря на то что она никогда здесь не была.
Он больше не знал, что с ним происходит. Не понимал себя. А от этого хотелось разнести всё к чёртовой матери.
Сидел, не двигаясь, вцепившись взглядом в экран телефона, будто тот держал в заложниках последние остатки его рассудка. Экран поблёскивал в полумраке кабинета, отражая в зрачках Константина кадры, которые он не мог перестать смотреть. Снова и снова. Как мазохист, который сам срывает повязки с ран, чтобы убедиться — боль настоящая.
На видео — она.
Рената.
Пьяная, раскрасневшаяся, будто только что вынырнула из вина и смеха. В блестящем, беззастенчиво коротком платье, которое ослепляло в свете ночных ламп, и этим платьем, этим видом — она убивала его. Запрокинутая голова, беззаботный смех, блеск глаз, бокал в руке, какой-то коктейль, который чуть не проливается через край — и абсолютное отсутствие осознания, как больно это кому-то видеть.
На заднем плане — женский голос, весёлый, насмешливый, будто нарочно выстреливает ему в грудь:
— Наши голубки, ууу, вечер только начинается!
И тут — удар. Не физический, но почти. Гораздо хуже. Павел. Его чёртов младший брат.
Он появляется в кадре — слишком близко, слишком уверенно, как тот, кто знает, что имеет право. Обнимает Ренату за плечи. Её тело чуть поддаётся к нему — не в протесте, нет, наоборот — естественно, будто туда ей и место. Как будто этот жест был привычным, как будто его руки на ней — это нормально.
Но хуже всего — её пальцы.
Пьяные, красивые, доверчивые. Они ложатся ему на грудь, медленно, с лёгкой ленивой усмешкой на губах.
Музыка. Смех. Танцующие огоньки гирлянд. Беззаботность.
— Да чтоб вас... — выдохнул он, хрипло, низко, с такой глухой горечью, будто эти несколько секунд разрезали его по живому. Он не вскрикнул — он просочился этим звуком, как ядом.
Снова перемотал. Механически. Как будто искал хоть один кадр, хоть один миллиметр, где она... остановится. Отстранится. Оглянется, вспомнит.
Опять касание. Опять лёгкий смех. Опять этот его дурацкий прищур — Павел включил весь свой обаяшкинский арсенал. Константин знал этот взгляд. Видел, как он действует. На многих. И, чёрт побери, теперь и на ней?
Мужчина сжал телефон так, что пальцы побелели от напряжения.
«А ты, значит... ведёшься? Смеёшься. Позволяешь ему быть ближе?»
Мысль не закончилась.
Не успела. Потому что внутри что-то взорвалось. Как будто эту злость кто-то сжал в кулак, а потом швырнул ему в грудь.
Он вскочил. Резко. Стул с грохотом отлетел назад, ударился о стену. Телефон едва не вылетел из руки. Всё лицо его было перекошено, как у человека, который задыхается. Не от боли — от ярости. От этой всепоглощающей, беспомощной ревности, против которой он, Константин, Орловский, чёрт возьми, никогда не имел права проигрывать.
Телефон в руке завибрировал, резко, настойчиво, почти как удар. Он даже не посмотрел — уже знал, кто это.
Елена.
Сбросил вызов без секунды колебания. Жестко, молча, как отрезал лишний отросток. Как будто в нём не было даже следа сожаления — только глухое внутреннее «хватит».
Через пару секунд — снова. Та же вибрация, тот же ритм, как назойливый стук в дверь, которую никто не просил открывать. Он медленно опустил взгляд. Да, она.
Опять.
Глаза сузились. Палец прошёлся по экрану, и вызов исчез.
Новое имя всплыло почти сразу, будто поджидало в засаде.
Мама.
Уголок губ дёрнулся. Не в улыбке — в усталой, хищной усмешке, с металлическим привкусом. Смешно даже. Вот уж кто точно знает, как выбрать момент. Почти снайперски.
Он не ответил. Не хотел. Не собирался. Только смотрел, как один за другим, будто градом, начали сыпаться уведомления. Короткие, злые, надавленные, словно чьи-то чужие пальцы лезли в голову, прокручивая одно и то же:
— «Почему ты не отвечаешь?»
— «Мы с Леночкой хотели бы обсудить...»
— «Это важно, Константин!»
Мужчина медленно выдохнул сквозь нос, будто сдерживая не злость — нет, не злость — усталость. Печаль. Презрение, вплетённое в каждую букву. Это им важно. Им вечно что-то нужно. Им нужны объяснения, гарантии, схемы и контроль.
А ему?
Плевать.
Ему важно совсем другое. Важно было, что внутри всё давно вышло из-под контроля. Что что-то в нём глухо лопнуло, разошлось по швам. Что ни один из них — ни Елена с её холодной дипломатией, ни мама с её директивной заботой — не представляли, насколько сейчас не в тему их слова, их цели и их долбаные ожидания.
Он не играл с ними в шахматы. Он давно перевернул доску. Только они, по привычке, продолжают двигать фигуры — с видом, будто всё ещё можно выиграть.
Сейчас важно было только одно — что внутри у него разрывается на части. И он не знает, как это собрать обратно.
Константин выдохнул. Долго, шумно, будто пытался выдуть из себя всю ярость. Бесполезно. Пальцы сжались на телефоне так, что костяшки побелели. Казалось, если не отпустит — раздавит. Он и хотел бы раздавить. Всё. Этот чёртов день. Эти видео. Свою зависимость. Её.
И тут — новая история. Экран мигнул, и сердце сорвалось с места.
Хриплый женский голос, музыка на фоне, скрип тормозов, пляшущий свет уличных фонарей. И комментарий — тот самый, ироничный, колючий, точно иголкой по коже:
— Наши тусовщики! Рената и Павел, как всегда — модно, дерзко, и явно не в клуб за углом, а на какое-то романтическое безумие...
И он замер, как будто мир схлопнулся в одну точку — это видео, эти секунды, этот голос, который говорил слишком просто о вещах, которые прожигали его изнутри. Он не двигался, даже не моргал — только смотрел, как в кадре появляется она.
Рената. Его личная пытка. Светлая, дерзкая, искрящаяся, как шампанское в полночь. На ней — мужская короткая куртка, под ней мерцание ткани платья, волосы вьются на ветру, в глазах блеск, который он уже почти считал своим. Она смеётся — звонко, с каким-то танцующим счастьем в голосе, и вот в кадре — младший брат. Открывает ей дверь машины. Наклоняется ближе, чем нужно. Слишком близко. И — да, он касается её талии. Не случайно. Не осторожно. А так, будто имеет право.
Рената не отстраняется. Не делает шаг назад. Она улыбается. Кивает ему. Прячет прядь за ухо. Обычное движение, которое почему-то вдруг становится самым личным.
И тут женский голос добавляет, с ехидной нежностью в голосе:
— Ну, вы поняли... парочка уезжает!
И всё. Всё внутри него взорвалось.
Сначала — бокал. С виски, который он так и не допил. Он даже не целился — рука сама метнула в стену с такой силой, что звон разлетелся по всему дому, как крик. Следом — резким движением он смахнул со стола всё, что попалось под руку: папки, бумаги, дорогая ручка, чёрт возьми, даже ноутбук — и тот едва не упал, зависнув на краю. Но он не остановился.
Мужчина выругался. Глухо, сдавленно, не выбирая слов — только чистая ярость, вырвавшаяся наружу, потому что внутри она больше не помещалась. Это было как треск — не просто слов, а внутреннего мира, который он строил слишком давно, слишком осторожно, и который Рената разрушала, даже не прикасаясь.
Он метался по кабинету, будто был заперт в собственных мыслях. Провёл рукой по волосам, вцепился в затылок, прошёлся ещё кругом, как хищник, лишённый добычи. Всё в нём вибрировало — от разъедающей обиды, от бессилия, от того, что он ничего не может изменить, кроме как сойти с ума.
И всё это время внутри звучал один-единственный голос, срывающийся с души:
«Ты же знал. Знал, что она не для тебя. Слишком молодая. Слишком лёгкая, свободная, непокорная. Но ты всё равно захотел её — с упрямством, с болью, с тем самым разрушительным желанием, которое теперь превращает тебя в пепел.»
Константин остановился, подошёл к окну, опёрся обеими руками о подоконник, вглядываясь в тёмный двор, где не было ничего, кроме отражения самого себя — растрёпанного, злого, со сжатыми челюстями, затуманенным взглядом и беззащитной яростью в глазах.
Он закрыл глаза. Сделал вдох. Медленный, глубокий. Выдох. Хриплый. Но ни одна мышца не расслабилась.
Потому что злость не ушла.
И вдруг — звонок в дверь.
Резкий, как выстрел. Как трещина в стекле, через которую хлынуло всё то, что он тщетно пытался удержать внутри.
Он замер.
Поначалу не поверил. Возможно, показалось. Квартира давно погрузилась в тишину — старую, плотную, как пыль, с которой никто не спорит. Никто не должен был прийти. Ни визитов, ни поздних встреч, ни, тем более, непрошенных гостей. Он никого не ждал.
В груди что-то дрогнуло — и медленно, почти не дыша, мужчина направился вниз. Шёл, будто во сне: по тёмной лестнице, босиком, не включая свет. Дом затаился вместе с ним, и каждый шаг отдавался гулом — внутри него самого. Звук сердца был оглушительным: тяжёлый, тревожный, без права на объяснение. Как будто он снова был мальчишкой, готовым впервые заглянуть в пропасть, влюблённый, испуганный и злой.
Он остановился у двери, глядя на неё, будто она была врагом.
Или спасением.
Потом сделал шаг ближе. Поднял взгляд. И заглянул в глазок.
Она.
Рената.
Константин вцепился в дверную ручку обеими руками. Перед ним, с той стороны, стояла она — как грёза, как наваждение, как последняя сцена, которую он мог бы себе представить сегодня. В коротком, мерцающем серебристом платье, расшитом сотнями микроскопических искр, оно ложилось по её телу, как вторая кожа. Открытые плечи сияли в уличном свете, губы приоткрыты, дыхание — сбивчивое. На высоких каблуках она покачивалась чуть сильнее, чем стоило бы. В одной руке — клатч, в другой — ничего. Потому что пальцы были дрожащими.
И всё же — она стояла. Не опиралась. Не колебалась.
В глазах — знакомый блеск. Алкоголь. Сладкий вечер. Пьяные мысли. Но под этой вуалью, под этой лоснящейся дерзостью пробивалось что-то другое. Боль? Отчаяние? Смелость? Какая-то тёмная, неосознанная решимость, которая тянула её именно сюда — в его дом, к его двери, к его сердцу, которое уже не знало, как защищать.
Она была не просто пьяной.
Она была — зовуще потерянной.
И всё её тело будто говорило:
«Если ты сейчас не откроешь — я всё равно останусь. Я пришла. Я стою. Я здесь.»
А он стоял с другой стороны. Сломанный, злой, весь ещё дрожащий от ярости, с разбитым телефоном, с трещиной в груди и вкусом отчаяния на губах.
И открыл.
Их взгляды столкнулись. Не встретились — столкнулись. Как лобовое. Как катастрофа.
Один миг — и всё в нём перекосилось.
Перед ним стояла она — пьяная, растрёпанная, прекрасная до зла. Волосы — спутаны и блистали. Глаза горели. Щёки пылали. Подбородок вздёрнут — дерзкий, знакомый, родной.
Она будто выросла из самой ночи.
— Ну наконец-то, — хрипло, с ехидной полуулыбкой бросила девушка, покачнувшись на каблуке. — Я уж решила, что ты помер от собственной надменности.
Константин молча стоял. Но молчание его не было пассивным. Оно било, как раскаты грома в груди.
— Рената...
— Не смей. — Она шагнула вперёд, почти в упор, так что он уловил запах алкоголя, духов и улицы. — Не смей произносить моё имя этим голосом. Тоном всепрощающего монаха. Я пришла не исповедоваться.
Мужчина уже хотел вставить хоть слово, но она взмахнула клатчем и, почти задев его по плечу, язвительно продолжила:
— Успокойся. Я не собираюсь здесь ночевать. Просто решила: раз уж ты бросаешь женщин утром, как использованные салфетки, я хотя бы заслуживаю объяснений. Или ты теперь настолько занятой, что даже не можешь быть козлом лично?
— Не тебе говорить о козлах, — огрызнулся мужчина, шагнув ближе, чтобы нависнуть.
— О, давай. Начни. Расскажи, как это я сама виновата. Как я слишком живая, слишком громкая, слишком не из твоей серой офисной папки. А ты бедный, запутавшийся мужчина, который просто хотел... порядка.
— Ты была невыносима с первого дня.
— А ты — с первого взгляда.
Константин шагнул ближе. Она — не отступила. Дыхание — впритык.
— Ты пришла, потому что тебе одиноко. А не потому, что ты хочешь меня.
— А может, и то, и другое, Орловский! — вспыхнула она. — Может, я устала пить вино и смеяться не с тобой. Может, я просто хотела знать, хватит ли у тебя смелости посмотреть мне в глаза, а не прятаться за своими молчаливыми «так будет лучше».
Мужчина схватил её за локоть — не сильно, но с напором.
— Ты хоть понимаешь, что ты творишь?! — прорычал он. Ты вваливаешься в мою жизнь, и требуешь, чтобы я не задыхался дымом!
— А ты понимаешь, что ты — трусливый?! — она вырвалась и ткнула пальцев ему в грудь. — Да, ты меня хочешь! Каждый раз, как я захожу в кабинет, ты теряешь дыхание. А потом — разворачиваешься и уходишь. Потому что боишься себя рядом со мной!
— Не боюсь. Я ненавижу, когда теряю контроль!
— Значит, теряй. Что, страшно? Да ладно, неужели мисс Совесть и мораль уронили орден самоконтроля?
— Замолчи, — прошипел Константин, и они уже были в гостиной. Он шёл за ней, как по следу запаха, она откинула клатч, он сжал кулаки.
— Нет! — выкрикнула девушка. — Не замолчу! Ты ушёл, как последний подонок. Оставил! Ни записки, ни звонка. Я проснулась — а тебя нет. Как будто всё было... ну... мгновением. И мне стало больно! А тебе — всё равно.
— Мне не всё равно! — рявкнул мужчина, перехватывая её за талию. — Мне слишком... не всё равно. Именно поэтому я и ушёл. Потому что если бы остался — я бы не дал тебе уйти. А ты бы меня разбила.
— Может, ты сам хочешь быть разбитым? — прошипела блондинка, глядя снизу вверх. — Может, ты просто ищешь ту, кто не побоится тебя добить.
Он вцепился в её плечи.
— Ты сводишь меня с ума.
— И ты меня, — прошептала Рената, уже дрожа от всего, что внутри.
Они стояли друг напротив друга в полумраке гостиной, словно два противника, сделавшие шаг за черту дозволенного. Между ними было меньше метра, но внутри — целая вселенная гнева, желания, боли и тех слов, которые каждый из них не решался произнести. Рената слегка покачивалась на каблуках, в глазах, затуманенных алкоголем, светилось нечто более трезвое — обида, ревность, злость и... жажда. Он смотрел на неё так, будто хотел одновременно разорвать и прижать к себе; губы сжаты, челюсть напряжена, вены на руках проступили под кожей — в этом молчании бурлила такая ярость, что воздух между ними стал плотным, как перед грозой.
— Ну давай, — выдохнула она, осознанно насмешливо, с той самой кривой вызывающей улыбкой, от которой у него всегда перехватывало дыхание, — скажи, что я веду себя по-детски. Что мне следовало остаться дома, поплакать в подушку и записать свои чувства в дневник. А ты бы, такой весь чёртов неприступный, вздохнул и ушёл обратно к своим бумагам, к своим безупречным правилам и своим девочкам, которые молчат и никогда не звонят тебе ночью.
Константин дёрнулся, хотел что-то бросить, но она уже шагнула ближе, в упор, будто вызов, будто вызов самому себе. Их дыхания смешались. Она наклонила голову, по-прежнему не отводя взгляда, и, стиснув зубы, прошептала:
— Только вот беда, Константин Алексеевич. Я вовсе не такая. Я приехала. Потому что не могла не приехать. Потому что ты сделал из меня такую. Дерзкую. Взрывную. Без тормозов. И всё равно — твою.
Она не дала ему ответить. В один стремительный, полный злости, боли и страсти порыв, поцеловала его, так, как целуют только в состоянии, когда чувства перекрывают разум. Без предупреждения. Без нежности. С жадностью, с обидой, с ненавистью к самой себе за то, что губы всё равно тянутся к нему. И он замер — но не на долго. Внутри что-то предательски лопнуло. Прорвало. Сорвало тормоза.
Он сжал её за талию так резко, что она едва не охнула, притянул к себе, сжав губы в ответном поцелуе — грубо, властно, словно хотел наказать её за каждое брошенное слово, за каждый вызов, за каждый шаг навстречу, который она делала вопреки всему. Девушка выгнулась в его руках, обвив шею, вцепилась ногтями в плечи, будто тоже не могла насытиться — этой болью, этим телом, этим безумием.
— Ненавижу, — выдохнула она, отрываясь на мгновение, кусая его нижнюю губу, — ты козёл. Самодовольный, чертовски красивый козёл.
— А ты — мой крах, — прошипел он в ответ, прижимая её к себе, будто пытался слиться с ней, проникнуть под кожу, раствориться в этом проклятом поцелуе.
Константин шагнул вперёд, заставляя её пятиться, пока они не врезались в спинку дивана. Она не отступила. Она села первой, потянула его за собой, снова впиваясь губами, и он упал рядом, над ней, нависая, дыша тяжело, как после драки. В её глазах плясал огонь, ресницы дрожали, дыхание сбилось. Она провела ладонью по его щеке, задержалась на шее, скользнула пальцами под ворот рубашки, которую он уже сам рвал с груди.
— Видишь? — прошептала девушка, смотря ему прямо в глаза. — Я знала. Знала, что ты не удержишься. Что сойдёшь с ума. Что рано или поздно — сорвёшься.
— Тогда почему пришла? — прошептал он, ловя её запястье, прижимая к дивану.
— Потому что хотела быть рядом, когда ты окончательно потеряешь голову, — усмехнулась Рената, дерзко, пьяно, в своей лучшей форме.
Он поцеловал её снова — на этот раз дольше, глубже, с тихим, сдерживаемым рычанием, которое сорвалось где-то в горле, будто всё это время в нём жил зверь, терпел, ждал, сдерживался, но теперь не мог больше молчать. Его руки блуждали по девичьей спине, касались ключиц и скользили к талии, изучали её впервой, запоминали, запечатывали каждое прикосновение под кожу. Её пальцы вцепились в его рубашку, потом забрались в волосы, дрожащие губы — горячие, упрямые — находили в его поцелуе не только ярость, но и спасение.
Это было не про нежность.
И не про любовь в её сахарном, вылизанном варианте.
Это была буря. Та самая, из которой не выбираются — в которой учатся жить заново.
Рената прижалась сильнее, вдохнула его запах — смешанный с терпкостью виски, запахом кожи и чем-то тёплым, до боли родным.
И среди всего этого хаоса, обжигающего, дрожащего, нестерпимо живого — прошептала в его губы:
— Только не отпускай, слышишь?.. Даже если завтра ты снова станешь холодным. Даже если я снова сделаю глупость... Только сегодня — не отпускай.
Он замер на секунду. Вдохнул. Сжал её в объятиях крепче, будто в этом была единственная защита от всего, что разрывает их изнутри.
— Даже не думай, — хрипло сказал Константин, глядя ей прямо в глаза. — Сегодня ты — моя. Не для чего-то. Просто... моя. Пока не рассветёт.
Они ещё долго целовались — глухо, сбивчиво, будто пытались выговориться губами то, что не решались сказать словами. Перебои дыхания, дрожащие пальцы, запоздалые слёзы в уголках глаз — всё это было про срыв. Про накопившееся. Про невысказанное, болезненное, острое. Она вжималась в него, будто хотела спрятаться. Он держал её, как будто только это касание могло заземлить его самого.
Но в какой-то момент мужчина всё же отстранился. Лёгкий наклон головы, движение губ, хриплый вдох — и взгляд, в котором не было осуждения, ни желания. Только тёплая, почти вымученная нежность и граница. Честная. Прямая.
— Пойдём, — сказал он тихо, почти выдохнул.
Она молча кивнула. Её взгляд всё ещё был наполнен огнём, но он уже потухал — как свет, гаснущий после бурного пожара. Теперь там было что-то уставшее. Смирившееся. Но не сломанное.
Он провёл её наверх, вглубь квартиры. Ступени глушили шаги. Квартира дышала ночной тишиной, как будто и сама не решалась мешать этому хрупкому моменту. Брюнет открыл дверь спальни, привычным жестом щёлкнул выключателем — и мягкий рассеянный свет залил пространство.
Комната была безупречной — в холодных тонах, с идеально выровненными углами подушек, аккуратно заправленным бежевым покрывалом, полированной тумбой и лёгким запахом лосьона после бриться, почти неуловимым, но — его.
Рената остановилась на пороге, будто вдруг стеснялась. Или боялась разрушить его идеальный порядок своим присутствием.
Мужчина подошёл к шкафу, молча, спокойно, и через несколько секунд протянул ей одну из своих футболок. Простую, чуть растянутую у горловины, мягкую от стирок, пахнущую не только им, но и чем-то домашним. Безопасным. Таким, чего ей давно не хватало.
— Надень, — сказал он коротко. Не грубо, но без интонаций.
Она взяла её двумя пальцами, провела по ткани взглядом, потом посмотрела на него. Уголки её губ дрогнули.
— Что, без шелков и стразов? Скромно для меня, — попыталась усмехнуться она, но голос был усталым. Не насмешливым — просто измотанным.
Он ничего не ответил. Только отступил, позволяя ей пройти к ванной. Девушка усмехнулась, не без привычной иронии, подняла руку, взъерошила волосы, будто в знак непокорности или в попытке сбросить с себя всё напряжение — и на один миг снова стала той самой Ренатой, которую он впервые увидел. Дерзкой. Лёгкой. Опасной, как искра. Как летняя гроза, от которой невозможно укрыться.
А потом — развернулась и скрылась за дверью ванной. Лёгкий хлопок, за которым осталась тишина. Звук воды. Шорох её движений. И пока она была там, он просто сидел, облокотившись на спинку кровати, глядя в пустоту. В лицо ему вернулось то молчаливое, почти задумчивое выражение, с которым он обычно смотрел в окно, когда что-то внутри — не укладывалось. Всё, что было минутами раньше: гнев, ревность, боль, вспышки, обида — всё, казалось, выгорело, оставив только странное опустошение, в котором, как ни странно, жила тишина.
Когда она вернулась, Константин поднял взгляд.
Босая. Волосы спутаны, несколько прядей падали ей на лицо. Щёки румяные, глаза чуть затуманенные, но взгляд уже ясный. На ней была его тёмно-серая футболка — свободная, почти доходящая до колен. Рукава закрывали половину ладоней. Она выглядела в ней не просто домашней — чужой в этом строгом интерьере, но неожиданно хрупкой . Почти по-детски доверчивой.
Он уже лежал, откинувшись на подушку, руки под головой. Лицо усталое, но спокойное. И взгляд — не оборонительный, не колючий, как обычно, а удивительно мягкий, с лёгкой тенью удивления: будто он всё ещё не верил, что она здесь. Что осталась.
— Иди ко мне, — сказал мужчина тихо. Без приказа, без давления. Просто — будто знал: она уже решила. Просто нужно было сказать.
Рената молча подошла, словно не желая разрушать этот покой ни словом. Подняла край одеяла, забралась рядом. Осторожно. Почти неслышно. Он обнял её одной рукой — неторопливо, бережно, как будто она была чем-то таким, что легко могло снова ускользнуть. Или — разбиться.
Девушка прижалась к нему — всем телом, будто заняла своё законное место. Устроилась у него на груди, ладонью коснулась его живота, а щекой легла в ямку между ключицей и шеей, в то самое место, которое идеально подходило под форму её лица. Она устроилась так уверенно, так по-настоящему, будто спала с ним тысячу раз и каждый раз — именно так. Без страсти, без тревоги. Просто вместе.
Несколько минут они молчали.
Пульс его сердца бился у неё под ухом — ровно, чуть быстрее обычного. Она дышала чуть глубже, ещё не до конца устроившись. Её пальцы машинально, почти бессознательно, чертили круги по его коже под тонкой тканью футболки.
— Ты всё ещё злишься на меня? — прошептала Рената, не поднимая головы. Словно голос принадлежал не ей, а тем остаточным мыслям, что ещё жили в ней после бурного вечера.
Он провёл пальцами по её светлым волосам — медленно, как будто перебирал нити, в которых мог запутаться. Потом наклонился и поцеловал её в макушку, оставив там дыхание. Тепло.
— Не знаю, — ответил брюнет наконец. Глухо, но честно. — Но сейчас мне абсолютно плевать.
И она вдруг так глубоко вдохнула, будто всё это время сдерживала себя. И расслабилась. Целиком. До самой души. Она больше не говорила. Только прижалась крепче. А он больше не думал. Только держал. Они оба ничего не решали — впервые за долгое время.
Так они и лежали — в молчании, в тепле, в мире, которого никто из них не ожидал, но оба остро нуждались.