III
Я смотрел на него с изумлением. Он стоял передо мной в своем пестромкостюме, восторженный, фантастический, словно удрал из труппы мимов. Самоеего существование казалось невероятным, необъяснимым, сбивающим с толку. Онбыл загадкой, не поддающейся разрешению. Непонятно, чем он жил, как удалосьему забраться так далеко, как ухитрился он остаться здесь и почему не погиб. - Я отправился в путь, - сказал он, - забирался понемногу все дальше идальше и наконец зашел так далеко, что не знаю, как я вернусь назад. Нуничего! Времени много. Выживу. А вы увезите Куртца. И поскорей, поскорей,говорю вам. Юношеская сила чувствовалась в этом человеке в пестрых лохмотьях,нищем, покинутом, одиноком в его бесплодных исканиях. В течение многихмесяцев, в течение нескольких лет жизнь его висела на волоске, но онпродолжал жить, безумный и, по-видимому, бессмертный, благодаря своеймолодости и безрассудной смелости. Я почувствовал что-то похожее навосхищение и зависть. Чары увлекали его вперед, спасали от гибели. От дикойглуши он не требовал ничего, кроме возможности дышать и пробиваться дальше.Ему нужно было жить и идти вперед, подвергая себя величайшему риску илишениям. Если чистый, бескорыстный, непрактичный дух авантюризма управлялкогда-либо каким-нибудь человеком, то, несомненно, этим человеком был мойзаплатанный юнец. Я готов был позавидовать ему, горевшему этим скромным иясным пламенем. Казалось, пламя поглотило всякую себялюбивую мысль, и, когдаон говорил, вы забывали, что он сам, стоящий перед вами, прошел через всеэти испытания. Однако я не завидовал его преданности Куртцу. О ней он неразмышлял - он ее принял с каким-то страстным фатализмом. Должен сказать,мне эта преданность казалась значительно опаснее всего того, через что онуже прошел. Встреча их была неизбежна, как встреча двух судов, вместе застигнутыхштилем и наконец соприкоснувшихся бортами. Думаю, Куртц нуждался вслушателе, ибо случилось так, что, расположившись лагерем в лесу, онибеседовали всю ночь, или - вернее - говорил один Куртц. - Мы говорили обо всем, - с восторгом сообщил мне молодой человек. - Япозабыл о сне. Ночь пролетела, как один час. Обо всем! Обо всем!.. И олюбви. - А, он говорил с вами о любви! - сказал я, от души забавляясь. - Не о той любви, о какой вы думаете! - страстно воскликнул он. - Олюбви вообще. Он показал мне мир - мир! Он воздел руки к небу. В тот момент мы находились на палубе, и старшинамоих дровосеков, бродивший поблизости, посмотрел на него своими мрачнымисверкающими глазами. Я огляделся по сторонам, и - уверяю вас - никогда ещене казались мне эта страна, эта река, заросли, ослепительный купол небатакими безнадежными и сумрачными, непроницаемыми для человеческой мысли ибезжалостными к человеческой слабости. - И с тех пор вы, конечно, всегда были с ним? - спросил я. Я ошибался. Оказывается, они по многим причинам очень часторазлучались. Мой собеседник с гордостью сообщил, что ему удалось выходитьКуртца, когда тот два раза был болен (казалось, свой поступок он считалкаким-то рискованным подвигом), но обычно Куртц скитался один, забираясь всамые дебри лесов. - Очень часто я являлся на станцию и должен был несколько дней ждатьего возвращения, - сказал он. - Ах, этого стоило ждать... иногда. - Что же он делал? Исследовал страну? - спросил я. - О да, конечно. Выяснилось, что Куртц нашел много деревень, а также озеро, нособеседник мой не знал, где именно расположено это озеро: рискованно былозадавать Куртцу слишком много вопросов; но обычно целью его экспедиций быладобыча слоновой кости. - Но ведь к тому времени у него не осталось товаров для обмена, -возразил я. - На станции и сейчас еще есть много патронов, - ответил он, глядя всторону. - Иными словами, он совершал набеги, - сказал я. Тот кивнул. - Но не один же! Он пробормотал что-то о деревнях близ озера. - Куртц добился того, чтобы племя за ним следовало, не так ли? -подсказал я. Он замялся, потом ответил: - Они его боготворили. Тон его показался мне таким странным, что я зорко на него посмотрел.Любопытно было, что ему страстно хотелось говорить о Куртце и в то же времячто-то его удерживало. Этот человек заполнил его жизнь, занимал его мысли,подчинил все его эмоции. Наконец он не выдержал: - Чего вы хотите? Он пришел к ним и принес с собою гром и молнию...Ничего похожего на это они раньше не видели. И он был страшен. Он умеет бытьстрашным. Нельзя судить о мистере Куртце, как вы стали бы судить о заурядномчеловеке. Нет, нет! Чтобы вы яснее его себе представили, я могу сказать, чтоон и меня хотел однажды пристрелить... но я его не осуждаю. - Вас пристрелить! - воскликнул я. - За что? - Видите ли, у меня было немного слоновой кости, которую мне дал вождьодной деревушки неподалеку от моего жилища. Я, бывало, стрелял для них дичь.Куртц потребовал, чтобы я ее отдал ему, и слушать не хотел никакихвозражений. Он заявил, что пристрелит меня, если я ему не отдам слоновойкости и не уберусь из этих краев. Он мог меня пристрелить, и ничто на землене помешало бы ему убить того, кого ему вздумается. Это была правда. Я емуотдал слоновую кость. Не все ли мне было равно? Но не уехал, нет. Я не могего оставить. Конечно, мне приходилось быть очень осторожным, пока мы сноване подружились - на время. Тогда он заболел вторично. А потом я старался непопадаться ему на пути; но я не сердился. Большую часть времени он проводилв этих деревнях у озера. Когда он спускался к реке, он иногда бывал ласковсо мной, а иногда я должен был его остерегаться. Этот человек слишком многострадал. Все это он ненавидел, но почему-то не мог отсюда уйти. Когдапредставлялся удобный случай, я умолял его уехать, пока не поздно, япредлагал вернуться вместе с ним. Он соглашался, а потом оставался; сноваохотился за слоновой костью; пропадал по целым неделям; забывал о себе средиэтих людей. Вы понимаете - забывал о себе. - Да ведь он сумасшедший! - воскликнул я. Мой собеседник негодующе запротестовал. Мистер Куртц не мог бытьсумасшедшим. Если бы я слышал, как он разговаривал всего два дня назад, я быи заикнуться не посмел о чем-либо подобном... Пока мы беседовали, я смотрел в бинокль на берег и лес, подступивший кдому справа, слева и сзади. Я был неспокоен, зная, что в зарослях притаилисьлюди, безмолвные, неподвижные - такие же безмолвные и неподвижные, как этотразрушенный дом на холме. Глядя на лик природы, я не находил подтвержденияэтой изумительной повести, которая не столько была рассказана, скольковнушена мне унылыми восклицаниями, пожиманием плеч, оборванными фразами,намеками, переходившими в глубокие вздохи. Лес казался неподвижным, какмаска, тяжелым, как запертая тюремная дверь; он словно скрывал свою тайну -терпеливый, выжидающий, неприступно-молчаливый. Русский сообщил мне, что совсем недавно мистер Куртц вернулся к реке,ведя за собой всех воинов приозерного племени. В отсутствии он пробылнесколько месяцев - должно быть, собирал дань почитания - и явилсянеожиданно, видимо намереваясь вторгнуться в селения на другом берегу рекиили ниже по течению. Очевидно, страсть к слоновой кости одержала верх надиными... как бы это сказать?.. менее материалистическими побуждениями. Новнезапно он почувствовал себя значительно хуже. - Я услышал, что он лежит беспомощный... Вот я и пришел, воспользовалсяслучаем, - сказал русский. - О, ему плохо, очень плохо. Я направил бинокль на дом. Там не заметно было признаков жизни;виднелась разрушенная крыша, длинная стена из глины, поднимающаяся надтравой, три маленьких четырехугольных дыры вместо окон; бинокль все это комне приблизил, и я, казалось, мог рукой прикоснуться к дому. Затем я резкоповернулся, и один из уцелевших столбов изгороди попал в поле зрения. Выпомните, я вам говорил, что еще издали удивился этой попытке украситьстолбы, тогда как дом имел такой запущенный вид. Теперь я всмотрелся иотпрянул, словно мне нанесли удар. Потом стал наводить бинокль на все столбыпо очереди и окончательно убедился в своей ошибке. Эти круглые шары были неукрашением, но символом, выразительным, загадочным и волнующим, пищей дляразмышления, а также - для коршунов, если бы таковые парили в небе; и, вовсяком случае, они служили пищей для муравьев, не поленившихся подняться настолб. Еще большее впечатление производили бы эти головы на кольях, если былица их не были обращены к дому. Только первая голова, какую я разглядел,была повернута лицом в мою сторону. Возмущен я был не так сильно, как, бытьможет, думаете. Я отшатнулся потому, что был изумлен: я рассчитывал увидетьдеревянный шар. Спокойно навел я бинокль на первую замеченную мною голову.Черная, высохшая, с закрытыми веками, она как будто спала на верхушкестолба; сморщенные сухие губы слегка раз двинулись, обнажая узкую белуюполоску зубов; это лицо улыбалось, улыбалось вечной улыбкой какому-тонескончаемому и веселому сновидению. Я не разоблачаю секретов торговой фирмы. Как сказал впоследствииначальник - метод мистера Куртца повредил работе в этих краях. Своего мненияпо этому вопросу я не имею, но я хочу вам объяснить, что никакой выгодынельзя было извлечь из этих голов, насаженных на колья. Они лишьсвидетельствовали о том, что мистер Куртц, потворствовавший разнообразнымсвоим страстям, нуждался в выдержке, что чего-то ему не хватало, какой-томелочи в критический момент, несмотря на великолепное его красноречие. Зналли он об этом своем недостатке, я не могу сказать. Думаю, что глаза егооткрылись в последнюю минуту. Но дикая глушь рано его отметила и жестоко емуотомстила за фанатическое вторжение. Думаю, она шепотом рассказала ему о немсамом то, чего он не знал, о чем не имел представления, пока не прислушалсяк своему одиночеству, и этот шепот зачаровал его и гулким эхом отдавался внем, ибо в глубине его была пустота... Я опустил бинокль, и голова,торчавшая так близко, что, казалось, с ней можно заговорить, сразу отскочилавдаль. Поклонник мистера Куртца приуныл. Торопливо, невнятно начал он меняуверять, что не посмел снять со столбов эти, скажем, символы. Туземцев он небоялся; они не двинутся с места до тех пор, пока мистер Куртц не отдастраспоряжения: его влияние безгранично. Эти люди расположились лагерем вокругстанции, и вожди каждый день его навещали. Они пресмыкались... - Я знать не желаю о тех церемониях, с какими приближались к мистеруКуртцу! - крикнул я. Любопытно, что такие детали отталкивали меня сильнее, чем эти головы, сушившиеся на кольях под окнами мистера Куртца. Вконце концов, то было лишь варварское зрелище, тогда как я одним прыжкомперенесся в темную страну ужасов, где успокоительно действовало на васчистое, неприкрытое варварство, видимо имеющее право существовать подсолнцем. Молодой человек посмотрел на меня с удивлением. Думаю, ему непришло в голову, что мистер Куртц не был моим идолом. Он позабыл о том, чтоя не слыхал великолепных монологов Куртца... о чем? о любви, справедливости,поведении в жизни. Уж если речь зашла о пресмыкании перед мистером Куртцем,то он пресмыкался не хуже любого из дикарей. По его словам, я понятия неимел о здешних условиях; эти головы были головами мятежников. Услышав мойсмех, он был возмущен. Мятежники! Какое еще определение предстояло мнеуслыхать? Я слыхал о врагах, преступниках, работниках, а здесь былимятежники. Эти мятежные головы казались мне очень покорными на своих кольях. - Вы не знаете, как эта жизнь испытывает терпение такого человека, какКуртц! - воскликнул последний ученик Куртца. - АО себе что вы скажете? - осведомился я. - Я! Я! Я - человек простой. У меня нет великих замыслов. Мне ничего ниот кого не нужно. Как можете вы сравнивать меня с?.. Он не в силах был выразить свои чувства, пал духом и простонал: - Не понимаю... Я делал все, чтобы сохранить ему жизнь, и этогодостаточно. В его делах я не участвовал. У меня нет никаких способностей.Здесь в течение нескольких месяцев не было ни капли лекарства, ни кускапищи, какую можно дать больному. Его позорно покинули. Такого человека! Стакими идеями! Позор! Позор! Я не спал последние десять дней... Голос его замер, растворился в вечерней тишине. Пока мы разговаривали,длинные тени леса скользнули вниз по холму, протянулись ниже разрушеннойхижины и символического ряда кольев. И дом и колья были окутаны сумерками, амы внизу стояли освещенные солнцем, и полоса реки у просеки сверкалаослепительным блеском, но выше по течению и ниже у поворота спускалисьтемные тени. Ни души не было на берегу. В кустах не слышно было шороха. Вдруг из-за угла дома вышла группа людей, словно вынырнувших из-подземли. Они шли по пояс в траве и несли самодельные носилки. И внезапновырвался пронзительный крик, который прорезал неподвижный воздух, словноострая стрела, направленная в самое сердце земли. Мгновенно, как поволшебству, поток людей - обнаженных людей с копьями, луками, мечами, людей,бросающих дикие взгляды, - хлынул на просеку темноликого и задумчивого леса.Затрепетали кусты, заволновалась трава - потом все застыло настороженно. - Теперь, если он не скажет им нужного слова, все мы погибли, -пробормотал русский. Группа людей с носилками, словно окаменев, остановилась на полпути кпароходу. Я видел, как худой человек на носилках сел и поднял руку,возвышаясь над плечами носильщиков. - Будем надеяться, что человек, который так хорошо умеет говорить олюбви вообще, найдет основание пощадить нас на этот раз, - сказал я. Сгоречью думал я о грозившей нам нелепой опасности, словно считал бесчестьемполагаться на милость этого жестокого призрака. Я не мог расслышать ниодного звука, но в бинокль я видел повелительно простертую худую руку,видел, как двигалась его нижняя челюсть, мрачно сверкали запавшие глаза ичудовищно раскачивалась костистая голова. Куртц... Куртц... кажется,по-немецки это значит - короткий? Ну что ж! В фамилии этого человека былостолько же правды, сколько в его жизни и... смерти. Он был не меньше семифутов ростом. Его одеяло откинулось, и обнажилось тело, словно освобожденноеот савана, страшное и жалкое. Я видел, как двигались все его ребра, как онразмахивал костлявой рукой. Казалось, одушевленная статуя смерти, вырезаннаяиз старой слоновой кости, потрясала рукой, угрожая неподвижной толпе людейиз темной сверкающей бронзы. Я видел, как он широко раскрыл рот... в этотмомент он выглядел прожорливым и страшным, словно хотел проглотить воздух ивсех людей, стоявших перед ним. До меня слабо доносился низкий голос. Должнобыть, он кричал. Вдруг он откинулся назад. Дрогнули носилки, когданосильщики снова зашагали вперед, и почти в тот же момент я обратилвнимание, что толпа дикарей незаметно исчезла, как будто лес, выбросившийвнезапно этих людей, снова втянул их в себя, как легкие втягивают воздух. Пилигримы, шедшие за носилками, несли его оружие - два карабина,винтовка, револьвер - громовые стрелы этого жалкого Юпитера. Начальник,шагавший у изголовья носилок, наклонился, шепча ему что-то на ухо. Ониположили его в одной из маленьких кают, где едва могла поместиться койка даодин-два складных стула. Мы принесли ему его запоздавшие письма; разорванныеконверты и исписанные листки усеяли постель. Слабой рукой он их перебирал.Меня поразили его горящие глаза и усталое спокойное лицо. Не только болезньего истощила. Казалось, боли он не чувствовал. Эта тень выглядела пресыщеннои и спокойной, словно в данный момент все страсти ее былиудовлетворены. Он перелистал одно из писем и, глядя прямо мне в лицо, сказал: - Я рад. Кто-то писал ему обо мне. Снова дали о себе знать эти особыерекомендации. Меня удивил его громкий голос; а ведь говорил он без всякихусилий - едва шевеля губами. Голос! Голос! Торжественный, глубокий,вибрирующий - тогда как при виде этого человека не верилось, что он сможетговорить хотя бы шепотом. Однако у него, как вы сейчас услышите, хватило сил- искусственно возбужденных, несомненно - едва не покончить со всеми нами. В дверях показался начальник. Я тотчас же вышел, а он задернул за мнойзанавеску. Русский, за которым с любопытством наблюдали пилигримы,пристально смотрел на берег. Я проследил за его взглядом. Вдали виднелись темные силуэты людей, скользившие на мрачном фоне леса,а у реки две освещенные солнцем бронзовые фигуры в фантастических головныхуборах из пятнистых звериных шкур стояли, опираясь на длинные копья, -воинственные и неподвижные фигуры, похожие на статуи. По залитому солнечнымсветом берегу скользил справа налево чудовищный и великолепный призракженщины. Она шла размеренными шагами, закутанная в полосатую, обшитую бахромойодежду, гордо ступая по земле. Звенели и сверкали варварские украшения. Онавысоко несла голову; прическа ее напоминала шлем. Медные набедренникизакрывали ноги до колен; проволочные латные рукавицы поднимались до локтя;красные пятна горели на ее коричневых щеках; бесчисленные ожерелья изстеклянных бусин украшали шею. Странные амулеты - подарки шаманов - сверкалина ее одежде. Должно быть, немало слоновых бивней стоили ее украшения. Онабыла великолепной дикаркой с пламенными глазами; что-то зловещее ивеличественное было в ее спокойной поступи. И в тишине, внезапноспустившейся на скорбную страну, необъятная глушь, плодородная таинственнаяжизнь, казалось, смотрела на нее задумчиво, словно в ней видела воплощеннойсвою мрачную и страстную душу. Она поравнялась с пароходом, остановилась и повернулась к нам лицом.Длинная ее тень протянулась к самой воде. Ее лицо, трагическое и жестокое,было отмечено печатью дикой скорби, немой муки и страха перед каким-то ещене оформившимся решением. Она стояла неподвижно, смотрела на нас и словноразмышляла над неисповедимой тайной. Прошла минута. Она сделала шаг вперед.Послышалось тихое позвякивание, блеснул желтый металл, взметнулась обшитаябахромой одежда, и женщина остановилась, словно мужество ей изменило.Русский, стоявший подле меня, что-то проворчал. Пилигримы перешептывались замоей спиной. Она смотрела на нас, словно жизнь ее зависела от этогопристального, немигающего взгляда. Вдруг она всплеснула обнаженными руками иподняла их над головой, казалось обуреваемая безумным желанием коснутьсянеба... и в этот момент быстрые тени скользнули по земле, легли на реку итемным кольцом сомкнулись вокруг парохода. Нависло грозное молчание. Медленно она повернулась, прошла вдоль берега и вступила в заросли. - Вздумай она подняться на борт, я бы, кажется, попытался еепристрелить, - нервничая, сказал человек с заплатами. - В течение последнихдвух недель я каждый день рисковал жизнью, не позволяя этой женщине войти вдом. Однажды она пробралась и подняла шум из-за этих жалких лохмотьев,которые я достал из чулана, чтобы починить свой костюм. Вид у меня былнепристойный. А она, должно быть, из-за этого взбесилась и, как фурия, целыйчас говорила что-то Куртцу, то и дело указывая на меня. Я не понимаю наречияэтого племени. На мое счастье, Куртц в тот день чувствовал себя очень плохо,а не то быть беде. Не понимаю... Да, это превышает мое понимание. Но теперьвсе кончено. В эту минуту я услышал глубокий голос Куртца за занавеской: - Спасти меня! Спасти слоновую кость, хотите вы сказать. Не убеждайтеменя. Спасти меня! Да ведь мне пришлось спасать вас. А теперь вы мнемешаете. Болен! Болен! Не так сильно болен, как вам хочется думать. Ничего!Я еще проведу свои планы. Я вернусь и покажу вам, что может быть сделано. Выс вашими идеями мелких торгашей - вы мне мешаете. Я вернусь. Я... На палубу вышел начальник. Он удостоил взять меня под руку и отвести всторону. - Плох, очень плох, - сказал он и счел нужным вздохнуть, однако нестарался сохранить скорбный вид. - Мы для него сделали все, что могли, нетак ли? Но что толку скрывать? Фирме мистер Куртц принес больше вреда, чемпользы. Он не понимал, что время для энергичных выступлений еще не пришло.Осмотрительность, осмотрительность - вот мой принцип! Мы должны действоватьосторожно. Теперь этот округ временно для нас закрыт. Печально! Это повредитторговле. Я не отрицаю, что на станции имеются колоссальные запасы слоновойкости - главным образом, ископаемой. Мы должны ее спасти во что бы то нистало... Но посмотрите, какое создалось опасное положение. А почему? Потомучто метод его нерационален. - Вы это называете "нерациональным методом"? - спросил я, глядя наберег. - Конечно! - воскликнул он с жаром. - А вы?.. - Никакого метода не было, - пробормотал я, помолчав. - Совершенно верно, - обрадовался он. - Я это предвидел. Он проявилполную неспособность соображать. Мой долг - сообщить об этом куда следует. - О, - сказал я, - этот парень... как его зовут?.. кирпичник составитдля вас отчет, достойный того, чтобы его прочитали. Начальник был, видимо, сбит с толку. Мне же казалось, что никогда еще яне дышал таким отравленным воздухом, и мысленно я обратился к Куртцу, ищауспокоения... да, успокоения. - И тем не менее я считаю, что мистер Куртц - замечательный человек, -сказал я внушительно. Он вздрогнул, посмотрел на меня холодным тяжелым взглядом и сказалочень спокойно: - Был замечательным человеком, - и повернулся ко мне спиной. Час немилости пробил: я был отнесен в одну рубрику с Куртцем каксторонник методов, для которых время еще не пришло; я не знал о рациональныхметодах! Но все-таки я мог хотя бы делать выбор из кошмаров. Собственно говоря, в поисках успокоения я обратился к дикой глуши, а нек мистеру Куртцу, который - против этого я не мог протестовать - был всеравно что похоронен. И мне почудилось, будто я тоже погребен в могиле,полной необъяснимых тайн. Я чувствовал невыносимую тяжесть, навалившуюся мнена грудь, вдыхал запах сырой земли, ощущал власть гниения и тьмунепроницаемой ночи... Русский тронул меня за плечо. Я слышал, как онбормотал: - Брат моряк... не мог утаить... сведения, которые повредят репутациимистера Куртца... Я ждал. Видимо, для него мистер Куртц еще не лежал в могиле. Яподозревал, что он считает мистера Куртца одним из бессмертных. - Ну что ж! - сказал я наконец. - Говорите начистоту. Выходит, что я -друг мистера Куртца... до известной степени. Весьма официально он мне сообщил, что, не занимайся я одной с ним"профессией", он сохранил бы все в тайне, не заботясь о последствиях. Онподозревал, что к нему недоброжелательно относятся эти белые, которые... - Вы правы, - перебил я, припоминая подслушанный мною разговор. -Начальник считает, что вас следовало бы повесить. Он встревожился, и это меня сначала позабавило. - Лучше мне потихоньку убраться с дороги, - сказал он задумчиво. - ДляКуртца я больше ничего не могу сделать, а они всегда сумеют найти предлог.Что может их остановить? Военный пост находится на расстоянии трехсот мильотсюда. - Да, - отозвался я, - пожалуй, лучше вам уйти, если есть у вас друзьясреди этих дикарей. - Друзей много. Они - люди простые, а мне, вы знаете, ничего ненужно... Он стоял, покусывая губы, потом добавил: - Я не хочу, чтобы какая-нибудь беда случилась с этими белыми. Конечно,я думал о репутации мистера Куртца, но вы - брат моряк, и... - Ладно, - сказал я, помолчав. - Я позабочусь о репутации мистераКуртца. Тогда я не знал, сколько правды было в моих словах. Понизив голос, русский сообщил мне, что это Куртц отдал распоряжениенапасть на пароход. - Иногда ему невыносимо было думать, что его увезут... а потом снова...Но я таких вещей не понимаю. Я человек простой. Он думал, что это васиспугает - вы решите, что он умер, и повернете назад. Я не мог егоуговорить. О, я натерпелся за этот последний месяц! - Ладно, - сказал я, - теперь все в порядке. - Д-а-а, - протянул он, видимо не совсем успокоенный. - Благодарю вас, - сказал я. - Я буду держаться настороже. - Но вы будете молчать? - с тревогой спросил он. - Подумайте, какпострадает его репутация, если кто-нибудь... Торжественно я обещал ему хранить тайну. - Тут неподалеку меня ждет каноэ с тремя чернокожими. Я уезжаю. Неможете ли вы дать мне несколько патронов для мартини? Я исполнил его просьбу. Подмигнув мне, он взял пригоршню моего табаку. - Братья моряки... славный английский табак. В дверях рубки онприостановился. - Послушайте, нет ли у вас лишней пары ботинок? Смотрите! - Он поднялногу. Подошвы были привязаны веревками к босой ноге, как сандалии. Яразыскал старые ботинки. Он посмотрел на них с восторгом и сунул под левуюруку. Один из карманов его куртки (ярко-красный) был набит патронами, издругого (темно-синего) торчала книжка Тоусона. Казалось, он считал себяпревосходно экипированным для новой встречи с дикой глушью. - Ах! Другого такого человека я никогда не встречу! Если бы вы слышали,как он декламировал стихи! Стихи собственного своего сочинения! - Он закатилглаза, упиваясь своими воспоминаниями. - О, он расширил мой кругозор. - Прощайте, - сказал я. Он пожал мне руку и скрылся во мраке. Иногда я задаю себе вопрос,действительно ли я его видел, можно ли встретить на земле такой феномен!.. Когда я проснулся вскоре после полуночи, мне вспомнилось егопредостережение, его намеки на грозившую нам опасность, и теперь, в звезднойночи, эта опасность показалась мне настолько реальной. что я решил встать ипосмотреть, все ли спокойно. На холме пылал большой костер, отбрасываятрепещущие отблески на осевший угол станционного здания. Один из агентов свооруженным отрядом наших чернокожих охранял слоновую кость; но в глубинелеса, между черными, похожими на колонны стволами деревьев мелькали, тоопускаясь, то поднимаясь над землей, красные огоньки, точно определявшиеместоположение лагеря, где бодрствовали встревоженные приверженцы мистераКуртца. Слышался монотонный бой барабана, и воздух наполнен был замирающимивибрациями и заглушенным стуком. Протяжный гул, в который сливались голосамногих людей, поющих какое-то жуткое заклятие, вырывался из-за черной стенылесов, как вырывается жужжание пчел из улья; это пение странно, словнонаркоз, подействовало на мой мозг, еще окутанный дремотой. Кажется, я сновазадремал, прислонившись к поручням, пока не разбудили меня резкие,оглушительные крики - взрыв непонятного безумия, который привел меня внедоумение. Крики сразу оборвались, и опять послышалось тихое гудение,действовавшее успокоительно, как молчание. Я заглянул в каюту. Там горелсвет, но мистера Куртца в каюте не было. Думаю, я поднял бы крик, если б сразу поверил своим глазам. Но сначалая не поверил - это показалось мне невероятным. Дело в том, что меня охватилбезграничный страх, какой-то абстрактный ужас, не связанный с мыслями офизической опасности. Эта эмоция вызвана была душевным потрясением, словно янеожиданно наткнулся на что-то чудовищное, необъяснимое и отвратительное.Такое состояние длилось не больше секунды, а затем сменилось мыслью огрозившей нам смертельной опасности, о возможности нападения и резни. Этамысль действовала умиротворяюще, и я ее приветствовал. Она настолько меняуспокоила, что я решил не поднимать тревоги. В трех шагах от меня спал, сидя на стуле, агент, закутанный взастегнутый доверху ульстер. Крики его не разбудили, он тихонько похрапывал.Я не нарушил его сна и прыгнул на берег. Я не предал мистера Куртца...Казалось, было предопределено, что я никогда его не предам и останусь вернымизбранному мною кошмару. Я горел желанием встретиться наедине с этой тенью.И по сей день я не знаю, почему мне так не хотелось разделить с кем-нибудьпредстоявшее мне мрачное испытание. Едва ступив на берег, я увидел след - широкий след в траве. Помню, скаким торжеством я сказал себе: "Он не может идти... ползет начетвереньках... я его поймал". Трава была мокрая от росы. Сжимая кулаки, яшел быстро. Кажется, я хотел налететь на него и прибить. Не знаю. Мнеприходили в голову нелепые мысли. Вспомнилась старуха с кошкой и с вязаньем,- персонаж совсем неподходящий для участия во всем этом деле. Мелькнулипилигримы, они опрыскивали воздух свинцом из винчестеров, держа ружье убедра. Я думал, что никогда не смогу вернуться на пароход, буду жить в этихлесах, одинокий и безоружный, до самой старости. Вы знаете, какие глупыемысли приходят иногда в голову. Помню, я смешал бой барабана с биением моегосердца и остался доволен своим ровным пульсом. Но все время я шел по следу; потом остановился и прислушался. Ночь былаясная; в темно-синем пространстве, залитом звездным светом, сверкала роса инеподвижно застыли черные тени. Мне почудилось, что кто-то движется впереди.В ту ночь я воспринимал все особенно остро. Я свернул в сторону и описалширокий полукруг (кажется, я бежал, посмеиваясь про себя), чтобы опередитьэтот движущийся предмет, если только он мне не почудился. Словно участвуя вмальчишеской игре, я старался перехитрить Куртца. Я налетел на него, и, не услышь он моих шагов, я бы на него упал, но онвовремя успел встать. Он поднялся, нетвердо держась на ногах, - длинный,бледный, неясный, как туман, поднимающийся над землей, и молча стоял передомной, слегка покачиваясь, а за моей спиной мерцали огни между деревьями, идоносился из леса гул голосов. Я ловко перерезал ему путь, но, когда мыочутились лицом к лицу, я как будто опомнился и осознал опасность во всем еенеприкрашенном виде. Она еще отнюдь не миновала. Что, если б он началкричать? Хотя он едва мог стоять, но для крика у него хватило бы силы. - Уходите, спрячьтесь! - сказал он своим низким голосом. Это было страшно. Я оглянулся. Тридцать ярдов отделяли нас отближайшего костра. Я видел, как поднялась черная фигура, широко раздвинуладлинные черные ноги, простерла черные руки над костром. На голове ее быликакие-то рога - кажется, рога антилопы. Несомненно, то был колдун, шаман,очень походивший на черта. - Знаете ли вы, что вы делаете? - прошептал я. - Знаю, - ответил он, повышая голос, чтобы произнести это одно слово.Оно прозвучало заглушенно и в то же время громко - словно окрик, вырвавшийсяиз рупора. "Если он поднимет шум, мы погибли", - подумал я. Сейчас не время былопускать в ход кулаки, не говоря уже о том, что мне, естественно, не хотелосьбить эту тень - это скитающееся и измученное существо. - Вы погибнете, - сказал я, - окончательно погибнете. Иногда бывают, знаете ли, такие проблески вдохновения. Я сказал как разто, что нужно было сказать, хотя он мог считать себя погибшим и теперь - втот момент, когда заложена была основа нашей близости, не оборвавшейся досамого конца и даже... после. - У меня были грандиозные планы, - пробормотал он нерешительно. - Да, - сказал я, - но, если вы вздумаете кричать, я вам размозжуголову... - Поблизости не видно было ни палки, ни камня... - Я вас задушу, -поправился я. - Я стоял у порога великих дел, - взмолился он с такой тоской, чтокровь застыла у меня в жилах. - А теперь из-за негодяя и дурака... - Ваш успех в Европе во всяком случае обеспечен, - твердо сказал я.Мне, видите ли, не хотелось его душить, да и вряд ли это принесло бы хотькакую-нибудь пользу. Я старался разрушить чары - тяжелые немые чары глуши,которая, казалось, влекла его безжалостно к себе, пробуждая забытые изверские инстинкты и воспоминания об удовлетворенных и чудовищных страстях.Я был убежден, что только это и побудило его притащиться к опушке леса, кзарослям, к отблеску костров, к бою барабанов, к тягучему пению заклятий;только это и увлекло его преступную душу за пределы дозволенных стремлений.И видите ли, ужас положения заключался не в возможности получить удар поголове - хотя я живо чувствовал и эту опасность, - но в том, что я имел делос человеком, который ничего не признавал. Подобно неграм, я должен былвзывать к нему самому, к этому восторженному и бесконечно павшему существу.Не было ничего выше или ниже его - и я это знал. Он оторвался от земли. Будьон проклят! Он остался один, и я, смотря на него, не знал, стою ли я наземле или парю в воздухе. Я вам рассказал, о чем мы с ним говорили, повторил фразы, какими мыобменялись... но что толку? То были банальные, повседневные слова, знакомыенеясные звуки, какие можно услышать в любой день. Но не в этом дело. Мне онинапоминали отзвук жутких слов, какие слышишь во сне, отзвук фраз,преследующих во время кошмара. Душа! Если приходилось кому-нибудь вестиборьбу душой, то таким человеком был я. И ведь я имел дело не с сумасшедшим.Верьте мне или не верьте, но ум у него был ясный, хотя все его помыслыупорно сосредоточивались на нем самом. Да, ум его был ясен, и это былединственный мой шанс, не считая, конечно, возможности его убить, но такойисход не принес бы мне пользы, так как неизбежно должен был вызвать шум. Адуша его была одержима безумием. Заброшенная в дикую глушь, она заглянула всебя и - клянусь небом! - обезумела. Мне пришлось - должно быть, в наказаниеза мои грехи - подвергнуться испытанию и самому заглянуть в его душу.Никакие красноречивые доводы не могли бы до такой степени потрясти веру вчеловека, как эта последняя его вспышка откровенности. Он тоже боролся ссобой. Я это видел, слышал. Я видел непостижимую тайну души, которая незнает ни удержу, ни веры, ни страха и, однако, борется вслепую сама с собой.Я сохранил присутствие духа; но, когда мне удалось уложить его на кушетку, явытер пот со лба, а ноги мои дрожали, словно я, спускаясь с того холма,тащил на своей спине груз в полтонны весом. А ведь я только его поддерживал,когда он своей костлявой рукой обнимал меня за шею. Он был немногим тяжелееребенка. Когда на следующий день, в полдень, мы снялись с якоря, толпа людей -все время я остро ощущал ее присутствие за стеной деревьев - снова вышла излеса и рассыпалась по просеке; склон холма был покрыт обнаженнымитрепещущими бронзовыми телами. Я провел пароход вверх по течению, затемповернул его; две тысячи глаз следили за плескавшимся и стучавшим яростнымдемоном реки, который разбивал воду чудовищным своим хвостом и выдыхал внебо черный дым. Перед толпой у самой реки три человека, с головы до ногоблепленные красной глиной, беспокойно шагали взад и вперед. Когда судноснова поравнялось с просекой, они повернулись лицом к реке, топая, киваярогатыми головами; раскачивались их красные тела; они потрясали вследяростному демону реки пучком черных перьев, облезшей шкурой с хвостом икаким-то предметом, походившим на высохшую тыкву; они выкрикивали какие-тоудивительные слова, ничего общего не имеющие со звуками человеческой речи, атолпа глухим рокотом отвечала на эти заклятья, как бы участвуя в сатанинскойлитании. Мы перенесли Куртца в рулевую рубку: там было больше воздуха. Лежа накушетке, он смотрел в отверстие, заменявшее окно. Вдруг толпа заволновалась,и женщина с прической, напоминавшей шлем, со смуглыми щеками, подбежала ксамой воде. Она простерла руки, выкрикнула какие-то слова, и вся массадикарей хором быстро и членораздельно повторила ее фразу. - Вы это понимаете? - спросил я. Он смотрел мимо меня горящимитоскливыми глазами; взгляд его был сосредоточенный и злобный. Он ничего неответил, но я видел, как улыбка, странная улыбка появилась на бесцветныхгубах; потом губы его судорожно искривились. - Понимаю ли я? - проговорил он медленно, задыхаясь, словно какая-тосверхъестественная сила вырвала у него эти слова. Я дернул веревку свистка; сделал я это потому, что видел, какпилигримы, решив позабавиться, вышли на палубу с ружьями. Когда раздалсяпронзительный свисток, ужас охватил эту сгрудившуюся толпу. - Не надо! Не надо! Вы их спугнете! - досадливо крикнул кто-то напалубе. Снова я несколько раз дернул веревку. Люди бросились, ползли,припадая к земле, стараясь ускользнуть от страшных звуков. Три обмазанныхкрасной глиной парня, словно подстреленные, упали ничком. И тольковеличественная дикарка не шевельнулась и трагически простерла к мрачной исверкающей реке свои обнаженные руки. Тогда толпа идиотов на палубе начала забавляться, и я ничего не могразглядеть сквозь завесу дыма. Темный поток, вырываясь из сердца тьмы, уносил нас к морю; теперь мышли в два раза быстрее, чем раньше; а жизнь Куртца. так же быстро угасала,отливая от его сердца, чтобы влиться в море неумолимого времени. Начальникбыл настроен благодушно; теперь ему не о чем было беспокоиться, и обоих насон окидывал взглядом понимающим и удовлетворенным: "дело" обошлосьпрекрасно, и лучшего исхода нельзя было пожелать. Я понимал, что близитсявремя, когда я останусь единственным сторонником "нерационального метода".Пилигримы посматривали на меня неблагосклонно. Я был, так сказать, отнесен водну рубрику с мертвецом. Странно, что я принял это нежданное товарищество,этот кошмар, навязанный мне в стране мрака, куда вторглись подлые и жадныепризраки. Куртц разглагольствовал. Ах, этот голос! Этот голос! До последнейминуты он сохранил свою силу. Он пережил способность Куртца скрывать ввеликолепных складках красноречия темное и бесплодное его сердце. Куртцборолся. О, как он боролся! Его усталый мозг был словно одержим туманнымивидениями - призраками богатства и славы, раболепно склоняющимися перед егонеугасимым даром расточать благородные и высокопарные фразы. Моя нареченная,моя станция, моя карьера, мои идеи - вот что служило предлогом дляпроявления возвышенных чувств. Тень подлинного Куртца появлялась у ложамистификатора, которому суждено было быть погребенным в первобытной земле.Но дьявольская лю бовь и ужасная ненависть к тайнам, какие он открыл,боролись за обладание этой душой, пресыщенной примитивными эмоциями,жаждущей лживой славы, фальшивых отличий и всех видимостей успеха и власти. Иногда он бывал возмутительно ребячлив. Он желал, чтобы короливстречали его на станциях, - его, возвращающегося из какой-то призрачнойстраны, где он намеревался совершить великие дела. - Нужно только им показать, что вы действительно способны принестипользу, и тогда вас ждет полное признание, - говорил он. - Конечно, неследует забывать о мотивах... мотивы должны быть честные. За поворотами, всегда похожими один на другой, открывался все тот жевид на однообразную реку; пароход проплывал мимо вековых деревьев, которыетерпеливо смотрели вслед этому грязному осколку другого мира, предвестникуперемен, побед, торговли, избиений и всяких благ. Я смотрел вперед и велсудно. - Закройте ставень, - неожиданно сказал однажды Куртц. - Я не могуэтого видеть. Я исполнил его просьбу. Последовало молчание. - О, но я еще вырву у тебя сердце! - крикнул он невидимой глуши. Произошла поломка, - я этого ждал, - и нам пришлось пристать к островуи заняться ремонтом. Эта задержка гибельно повлияла на уверенность Куртца.Как-то утром он мне вручил связку бумаг и фотографическую карточку; пакетбыл перевязан шнурком от ботинка. - Спрячьте, - сказал он. - Этот зловредный дурак (он имел в видуначальника) способен рыться в моих сундуках, когда я не смотрю. После полудня я заглянул к нему. Он лежал на спине с закрытыми глазами,и я хотел уйти, но он забормотал: - Жить честно, умереть, умереть... Я прислушался. Больше он не сказал ни слова. Произносил ли он речь восне, или то был отрывок фразы для какой-нибудь газетной статьи? Он когда-тоработал в газетах и думал снова заняться этим делом, "чтобы распространятьмои идеи. Это - долг". Его окутывал непроницаемый мрак. Я на него смотрел, как смотрят начеловека, лежащего на дне пропасти, куда никогда не проникает луч солнца. Ноя не мог ему уделять много времени, так как помогал механику разбирать начасти протекающие цилиндры, выпрямлять согнутый шатун, производить ремонт. Яжил окруженный гайками, опилками, ржавчиной, болтами, ключами дляотвертывания гаек, молотками - предметами мне ненавистными, ибо я не умел сними ладить. Я следил за маленькой кузницей, по счастью оказавшейся наборту, я устало рылся в куче обломков, пока приступ лихорадки не заставлялменя лечь. Как-то вечером, войдя со свечой в рубку, я испугался, услышав егодрожащий голос: - Я лежу здесь, в темноте, и жду смерти. Свет был на расстоянии фута отего глаз. Я с трудом прошептал: - О, вздор! - и тревожно склонился над ним. Я не представлял себе, чтобы могло так сильно измениться лицо человека,и - надеюсь - никогда больше этого не увижу. О, жалости я не чувствовал! Ябыл зачарован, словно передо мной разорвали пелену. Лицо, цвета слоновойкости, дышало мрачной гордостью; безграничная властность, безумный ужас,напряженное и безнадежное отчаяние - этим было отмечено его лицо. Вспоминалли он в эту последнюю минуту просветления всю свою жизнь, свои желания,искушения и поражение? Он прошептал, словно обращаясь к какому-то видению...он попытался крикнуть, но этот крик прозвучал как вздох: - Ужас! Ужас! Я задул свечу и вышел из рубки. Пилигримы обедали в кают-компании, и язанял свое место за столом против начальника. Тот поднял глаза и посмотрелна меня вопросительно, но я игнорировал этот взгляд. Он невозмутимооткинулся на спинку стула, улыбаясь странной своей улыбкой, словнозапечатывавшей подлую его душонку. Мошки кружились роем вокруг лампы,ползали по скатерти, по нашим рукам и лицам. Вдруг слуга начальника просунулв каюту свою черную голову и сказал с уничтожающим презрением: - Мистер Куртц... умер. Все пилигримы выбежали, чтобы посмотреть на него. Я один остался застолом и продолжал обедать. Думаю, меня сочли бесчувственной скотиной.Однако ел я немного. Здесь горела лампа, было, знаете ли, светло... а там,снаружи, нависла тьма. Больше я не подходил к замечательному человеку,который произнес приговор над похождениями своей души на земле. Голос угас.Что было у него, кроме голоса? Но мне известно, что на следующий деньпилигримы что-то похоронили в грязной яме. А потом они едва не похоронили меня. Однако я, как видите, не последовал в ту пору за Куртцем. Да, яостался, чтобы пережить кошмар до конца и еще раз проявить свою верностьКуртцу. Судьба. Моя судьба! Забавная штука жизнь, таинственная, сбезжалостной логикой преследующая ничтожные цели. Самое большее, что можетполучить от нее человек, - это познание себя самого, которое приходитслишком поздно и приносит вечные сожаления. Я боролся со смертью. Это самая скучная борьба, какую только можно себепредставить. Она происходит в серой пустоте, когда нет опоры под ногами, нетничего вокруг, нет зрителей, нет блеска и славы; нет страстного желанияодержать победу, нет великого страха перед поражением; вы боретесь внездоровой атмосфере умеренного скептицизма, вы не уверены в своей правоте иеще меньше верите в правоту своего противника. Если такова высшая мудрость,то жизнь - загадка более серьезная, чем принято думать. Я был на волосок отпоследней возможности произнести над собой приговор, и со стыдом яобнаружил, что, быть может, мне нечего будет сказать. Вот почему яутверждаю, что Куртц был замечательным человеком. Ему было что сказать. Онэто сказал. С тех пор как я сам поглядел за грань, мне понятен стал взглядего глаз, не видевших пламени свечи, но созерцавших вселенную и достаточнозорких, чтобы разглядеть все сердца, что бьются во тьме. Он подвел итог ивынес приговор: "Ужас!" Он был замечательным человеком. В конце концов, вэтом слове была, какая-то вера, прямота, убежденность; в шепоте слышаласьвибрирующая нотка возмущения, странное слияние ненависти и желания, - этослово отражало странный лик правды. И лучше всего запомнил я не те минутымои, которые казались мне последними, - не серое бесформенное пространство,заполненное физической болью и равнодушным презрением к эфемерности всего,даже самой боли. Нет! Его последние минуты я, казалось, пережил и запомнил.Правда, он сделал последний шаг, он шагнул за грань, тогда как мне разрешенобыло отступить. Быть может, в этом-то и заключается разница; быть может, всямудрость, вся правда, вся искренность сжаты в этом одном неуловимом моменте,когда мы переступаем порог смерти. Быть может! Мне хочется думать, что,подведя итог, я не брошу слова равнодушного презрения. Уж лучше его крик -гораздо лучше. В нем было утверждение, моральная победа, оплаченнаябесчисленными поражениями, гнусными ужасами и гнусным удовлетворением. Ноэто победа! Вот почему я остался верным Куртцу до конца - и даже после егосмерти, когда много времени спустя я снова услышал - не его голос, но эхоего великолепного красноречия, отраженного душой такой же прозрачной ичистой, как кристалл. Нет, меня они не похоронили, но был период, о котором я вспоминаюсмутно, с содроганием, словно о пребывании в каком-то непостижимом мире, гденет ни надежд, ни желаний. Снова попал я в город, похожий на гробповапленный, и с досадой смотрел на людей, которые суетились, чтобы выманитьдруг у друга денег, сожрать свою дрянную пищу, влить в себя скверное пиво, аночью видеть бессмысленные и нелепые сны. Эти люди вторгались в мои мысли.Их знание жизни казалось мне досадным притворством, ибо я был уверен, чтоони не могут знать тех фактов, какие известны мне. Их осанка - осанказаурядных людей, уверенных в полной безопасности и занимающихся своим делом,- оскорбляла меня, как наглое чванство глупца перед лицом опасности,недоступной его пониманию. У меня не было особого желания их просвещать, ноя с трудом удерживался, чтобы не расхохотаться при виде ихглупо-самоуверенных лиц. Пожалуй, в то время я был не совсем здоров. Я бродил по улицам - мненужно было уладить кое-какие дела - и горько усмехался, встречая почтенныхлюдей. Допускаю, что я вел себя непозволительно, но в те дни моя температураредко бывала нормальной. Все усилия славной моей тетушки "восстановить моисилы" не достигали своей цели. Не силы мои нуждались в восстановлении, номозг жаждал успокоения. Я хранил пачку бумаг, врученных мне Куртцем, и незнал, что с ними делать. Его мать недавно умерла; мне сказали, что ухаживалаза ней его "нареченная". Однажды заглянул ко мне гладко выбритый человек,державший себя официально и носивший очки в золотой оправе. Сначала окольнымпутем, а затем с вкрадчивой настойчивостью он стал расспрашивать о том, чтоему угодно было называть "документами". Я не удивился, ибо успел дваждыпоссориться из-за этого с начальником. Я отказался дать ему хотя бы одинлисток; так же я держал себя и с этим человеком в очках. Наконец он сталмрачно угрожать и с жаром доказывать, что фирма имеет право требовать все,касающееся ее "территории". По его словам, "мистер Куртц должен был обладатьобширными и своеобразными сведениями о неисследованных областях, ибо этотвыдающийся и одаренный человек попал в исключительную обстановку, апотому...". Я уверил его, что мистер Куртц - какими бы сведениями он ни обладал -проблем коммерческих или административных не касался. Тогда он заговорил обинтересе научном: "Потеря будет велика, если..." и т. д. и т. д. Я емупредложил статью "Искоренение обычаев дикарей", оторвав предварительнопостскриптум. Он жадно ее схватил, но потом презрительно фыркнул. - Это не то, на что мы имели право надеяться, - заметил он. - Не надейтесь, - сказал я. - У меня остаются только его частныеписьма. Он удалился, пригрозив судебным преследованием, и больше я его невидел. Но два дня спустя явился еще один субъект, назвавший себя кузеномКуртца: ему хотелось узнать о последних минутах дорогого родственника. Затемон дал мне понять, что Куртц был великим музыкантом. "Он мог бы иметьколоссальный успех", - сказал мой посетитель, бывший, кажется, органистом.Его жидкие седые волосы спускались на засаленный воротник пиджака. У меня небыло оснований сомневаться в его словах. И по сей день я не могу сказать,какова была профессия мистера Куртца - если была у него таковая - и какой изего талантов можно назвать величайшим. Я его считал художником, которыйписал в газетах, или журналистом, умевшим рисовать, но даже кузен его(который нюхал табак в продолжение нашей беседы) не мог мне сказать, кем он,собственно, был, Куртц был универсальным гением... Я согласился со стариком,который шумно высморкался в большой бумажный платок и, взволнованный,удалился, унося с собой какие-то не имеющие значения семейные письма. Наконец, посетил меня журналист, горевший желанием узнать о судьбесвоего "дорогого коллеги". Этот посетитель сообщил, что Куртцу следовало быизбрать политическую карьеру. У журналиста были косматые прямые брови,торчавшие, как щетина, коротко остриженные волосы и монокль на широкойленте. Разговорившись, он заявил, что Куртц, по его мнению, писать не умел,но "как этот человек говорил! Он мог наэлектризовать толпу. У него была вера- понимаете? - вера. Он мог себя убедить в чем угодно... в чем угодно. Изнего вышел бы блестящий лидер какой-нибудь крайней партии". - Какой партии? - спросил я. - Любой! - ответил тот. - Он... он был... экстремист. Не так ли? Я согласился. Он полюбопытствовал, не известно ли мне, что побудило егопоехать туда. - Известно, - сказал я и вручил ему знаменитую статью дляопубликования, если он найдет ее пригодной. Он торопливо ее просмотрел, бормоча себе что-то под нос, затемпроизнес: - Пригодится, - и ушел со своей добычей. Итак, я остался со связкойписем и портретом девушки. Она была красива... Я хочу сказать, что выражениеее лица казалось мне прекрасным. Я знаю, что даже солнечный свет можетлгать, но никакое освещение и никакие позы не могли придать ее лицу такоевыражение, внушавшее полное доверие. Казалось, она умела слушать с открытойдушой, не питая никаких подозрений, не думая о себе. Я решил лично вернутьей ее карточку и письма. Любопытство? Да; и, быть может, еще какое-точувство. Все, что принадлежало Куртцу, от меня ускользало: его душа, еготело, его станция, его планы, его слоновая кость, его карьера. Осталосьтолько воспоминание о нем и его "нареченная"; я хотел и это отдать прошлому,хотел уступить все, что у меня от него осталось, забвению - последнему словуобщей нашей судьбы. Я не защищаюсь: тогда я неясно себе представлял, чегоименно я хочу. Быть может, то был порыв бессознательной верности... илизавершение одной из тех иронических неизбежностей, которые таятся вчеловеческом бытии. Не знаю. Не могу сказать. Но я отправился к ней. Я думал, что воспоминание о нем, подобно воспоминаниям о другихумерших, которые накапливаются в жизни каждого человека, - отпечаток в нашеммозгу уходящих от нас теней. Но перед высокой и массивной дверью, междувысокими домами, на улице, такой же тихой и нарядной, как аллея кладбища,мне предстало видение: я увидел его на носилках; он прожорливо открывал рот,словно хотел проглотить всю землю и всех людей. Он жил, жил так, как ираньше, - ненасытный призрак, стремившийся к блестящей видимости и страшнойреальности; призрак более темный, чем тени ночи, и благороднозадрапированный в складки великолепного красноречия. Видение, казалось,вошло в дом вместе со мной: носилки, призраки носильщиков, дикая толпапослушных почитателей, мрак лесов, блеск реки, бой барабана, ровный иприглушенный, как биение сердца - сердца тьмы-победительницы. То был моменттриумфа для дикой глуши, мстительный ее набег, которому, казалось мне, яодин должен был противостоять, чтобы спасти другую душу. И воспоминание отом, что я от него слышал там, под сенью терпеливых лесов, когда за моейспиной двигались рогатые тени и пылали костры, - это воспоминание сновавсплыло, я вновь услышал отрывистые фразы, зловещие и страшные в своейпростоте. Я вспомнил гнусные его мольбы и гнусные угрозы, гигантский размахнечистых его страстей, низость, муку, бурное отчаяние его души. А потом яуслышал, как он однажды сказал сдержанно и вяло: - Вся эта слоновая кость, в сущности, принадлежит мне. Фирма за нее неплатила. Я сам ее собрал, рискуя жизнью. Все-таки я боюсь, как бы они непредъявили права на нее... Гм... Положение затруднительное. Как вы думаете,что мне делать? Бороться, а? Я хочу только справедливости... - Он хотелтолько справедливости. Во втором этаже я позвонил у двери из красного дерева, а пока я ждал,он, казалось, смотрел на меня с блестящей филенки, смотрел своим глубокимвзглядом, обнимающим, осуждающим, проклинающим вселенную. Я снова слышалшепот: "Ужас! Ужас!" Спускались сумерки. Мне пришлось подождать в высокой гостиной, где триузких окна поднимались от пола к потолку, словно светящиеся изадрапированные колонны. Блестели изогнутые и позолоченные ножки и спинкимебели. Холодным и монументальным казался высокий белый мраморный камин. Вуглу стоял большой рояль; отблески пробегали по темной его поверхности,словно по мрачному полированному саркофагу. Высокая дверь открылась и сновазакрылась. Я встал. В сумеречном свете она шла ко мне вся в черном, с бледным лицом. Онабыла в трауре. Больше года прошло с тех пор, как он умер, больше года с техпор, как она получила известие. Казалось, она будет помнить и оплакиватьвечно. Она взяла обе мои руки в свои и прошептала: - Я слышала, что вы приехали. Я заметил, что она не очень молода, - во всяком случае, уже немолоденькая девушка. Она созрела для верности, страдания и веры. В комнате,казалось, потемнело, словно грустный свет пасмурного вечера сосредоточилсяна ее лице. Эти белокурые волосы, это бледное лицо и чистый лоб были как быокружены пепельным ореолом. Темные глаза смотрели на меня. Взгляд былневинный, глубокий, доверчивый и внушающий доверие. Она держала своюскорбную голову так, словно гордилась этой скорбью, словно хотела сказать:я, я одна умею грустить по нем так, как он того заслуживает. Но когда мыпожимали друг другу руки, на лице ее отразилось такое безнадежное отчаяние,что я понял: она была из тех, кого не назовешь игрушкой времени. Для нее онумер только вчера. И - клянусь небом! - это впечатление было настолькосильным, что и для меня он тоже, казалось, умер только вчера... Нет, сейчас,сию минуту. Я увидел его и ее вместе - его смерть и ее скорбь... Я видел еескорбь в самый момент его смерти. Понятно ли вам? Я видел их обоих и слышалих обоих. Она сказала прерывающимся голосом: - Я выжила... - А мой напряженный слух уловил последний его шепотвечного проклятия, слившийся с ее печальным возгласом. С испугом я спросилсебя, что я здесь делаю, словно мне приоткрылась жестокая и нелепая тайна,которую человеку не подобает знать. Она предложила мне сесть. Я осторожноположил пакет на маленький столик, а она опустила на него руку. - Вы его знали хорошо, - прошептала она, помолчав. - В тех краях близость возникает быстро, - сказал я. - Я его знал так,как только может один человек знать другого. - И вы им восхищались, - проговорила она. - Узнав его, нельзя им невосхищаться, не правда ли? - Он был замечательным человеком, - сказал я нетвердым голосом. Видя еенапряженный, умоляющий взгляд, как будто следивший, не сорвутся ли с моихгуб еще какие-нибудь слова, я продолжал: - Нельзя было не... - ...любить его, - закончила она с жаром, а я в ужасе онемел. - О, какэто верно! Но подумайте, ведь никто его не знал так хорошо, как знала я! Онмне все доверял. Я его знала лучше, чем кто бы то ни было! - Вы его знали лучше, чем кто бы то ни было, - повторил я. Быть может,она была права. Но с каждым произнесенным словом в комнате становилось всетемнее, и только лоб ее, чистый и белый, казалось, был озарен неугасимымсветом веры и любви. - Вы были его другом, - продолжала она. - Его другом! - повторила онагромче. - Да, конечно, раз он дал вам это и прислал вас ко мне. Я чувствую,что могу говорить с вами... и... о! я должна говорить. Я хочу, чтобы вы -человек, слышавший последние его слова, - знали, что я была достойна его...Это не гордость... Да! Я горжусь сознанием, что поняла его лучше, чем кто быто ни было на земле. Он сам мне это сказал. А с тех пор, как умерла егомать, у меня не было никого... никого... кто бы... Я слушал. Тьма сгущалась. Я даже не уверен был в том, какую связкубумаг он мне дал. Подозреваю, что он хотел мне доверить другие документы,которые начальник после его смерти просматривал при свете лампы. А девушкаговорила, облегчая свою скорбь, уверенная в моей симпатии; она говорила так,как пьют жаждущие. Я узнал, что ее родные не одобряли ее помолвки с Куртцем.Он был недостаточно богат или что-то в этом роде. И право же, я не знаю, небыл ли он всю свою жизнь нищим. Он дал мне основание предполагать, чтонедостаток средств загнал его в те края. - ...Разве тот, кто его слышал, мог не стать его другом? - говорилаона. - Он привлекал к себе людей, обращаясь к тому, что есть в них хорошего.- Она пристально смотрела на меня. - Это дар великого человека... Тихому ее голосу, казалось, аккомпанировали те, иные звуки, исполненныетайны, отчаяния и скорби, какие довелось мне слышать; журчание реки, шелестдеревьев, раскачиваемых ветром, рокот толпы, слабый отзвук непонятных слов,шепот человека, говорящего из-за порога вечной тьмы. - Но вы его слышали! Вы знаете! - воскликнула она. - Да, знаю, - сказал я чуть ли не с отчаянием в сердце, но склоняяголову перед ее верой, перед великой и спасительной иллюзией, светившейнеземным светом во тьме, в торжествующей тьме, от которой я не мог еезащитить, от которой я не мог защитить даже себя самого. - Какая утрата для меня... для нас! - великодушно поправилась она ишепотом добавила: - Для мира. В угасающем свете я видел, как блестели ее глаза, полные слез, - слез,которым не суждено было пролиться. - Я была очень счастлива и очень горда, - продолжала она. - Слишкомсчастлива. Это продолжалось недолго. А теперь я несчастна... на всю жизнь. Она встала; ее белокурые волосы, отсвечивая золотом, казалось, ловилипоследние проблески света. Я тоже встал. - И от всего этого, - продолжала она с тоской, - от всех его обещаний,его величия, его доброй души и благородного сердца не осталось ничего...ничего, кроме воспоминания. Вы и я... - Мы всегда будем его помнить, - поторопился я сказать. - Нет! - воскликнула она. - Немыслимо, чтобы все это погибло, чтобы отжизни его, принесенной в жертву, не осталось ничего, кроме скорби. Вызнаете, какие грандиозные у него были планы. Я тоже о них знала. Быть может, я не могла понять, но о них знали идругие люди. Что-то должно остаться. Его слова, во всяком случае, не умрут. - Его слова останутся, - сказал я. - И его пример, - прошептала она словно про себя. - Люди смотрели нанего снизу вверх... доброта его светилась в каждом поступке. Его пример... - Правильно, - сказал я, - и его пример. Да, его пример. Об этом япозабыл. - Но я помню. Я не могу, не могу поверить... Не могу поверить, чтоникогда больше его не увижу... что никто его больше не увидит никогда,никогда, никогда... Она простерла руки, словно вслед отступающему человеку; бледные руки спереплетенными пальцами виднелись на фоне угасающей узкой полосы окна.Никогда его не увидит! В ту минуту я его видел достаточно ясно. До концажизни я буду видеть этот красноречивый призрак, а также и ее - трагическуютень, походившую в этой позе на другую, тоже трагическую женщину, котораябыла увешана бессильными амулетами и простирала обнаженные смуглые руки ксверкающему адскому потоку, к потоку тьмы. Вдруг она сказала очень тихо: - Он умер так же, как и жил. Тупая злоба шевельнулась во мне. - Его конец был во всех отношениях достоин его жизни, - сказал я. - А меня с ним не было, - прошептала она. Злоба уступила местобесконечной жалости. - Все, что можно было сделать... - пробормотал я. - Да, но я в него верила больше, чем кто бы то ни было на земле...больше, чем его родная мать, больше, чем... он сам. Я была ему нужна! Я! Ябы сберегла каждое его слово, каждый вздох, каждый жест, каждый его взгляд. Я почувствовал, как холодная рука сжала мне сердце. - Не надо! - сказал я сдавленным голосом. - Простите меня. Я так долго тосковала молча... молча... Вы были сним... до конца? Я думаю о его одиночестве. Подле него не было никого, ктобы мог его понять так, как поняла бы я. Быть может, никто не слышал... - Я был с ним до конца, - сказал я дрожащим голосом. - Я слышал егопоследние слова... - И в испуге я умолк. - Повторите, - прошептала она надрывающим сердце голосом. - Мненужно... мне нужно что-нибудь... что-нибудь... чтобы с этим жить. Я чуть было не крикнул: "Да разве вы не слышите?" Сумерки вокруг насповторяли это слово настойчивым шепотом, - шепотом угрожающим, как первоедыхание надвигающегося шквала: "Ужас! Ужас!" - Последнее слово... чтобы жить с ним, - настаивала она. - Поймите, яего любила, любила, любила! Я взял себя в руки и медленно проговорил: - Последнее слово, какое он произнес, было ваше имя. Я услышал тихий вздох, а потом сердце мое замерло, перестало биться,когда раздался ликующий и страшный крик, крик великого торжества ибесконечной боли. - Я это знала... была уверена!.. Она знала. Она была уверена. Я слышал, как она плакала. Она закрылалицо руками. Казалось мне, что дом рухнет раньше, чем я успею выбежать,казалось, что небеса обрушатся на мою голову. Но ничего не случилось. Небесаиз-за таких пустяков не рушатся. Интересно, обрушились бы они, если бы я былсправедлив и отдал должное Куртцу? Разве не говорил он, что требует толькосправедливости? Но я не мог. Не мог ей сказать. Тогда стало бы слишкомтемно... слишком темно... Марлоу умолк. Неясный и молчаливый, он сидел в стороне в позе Будды,погруженного в созерцание. Никто не шелохнулся. - Мы прозевали начало отлива, - неожиданно сказал директор. Я поднял голову. Черная гряда облаков пересекала устье, и спокойныйпоток, ведущий словно к концу земли, струился мрачный под облачным небом -казалось, он уводил в сердце необъятной тьмы.