II
Как-то вечером, лежа плашмя на палубе своего парохода, я услышалприближающиеся голоса: оказывается, дядя и племянник прогуливались поберегу. Я снова опустил голову на руку и чуть было не задремал, как вдругкто-то сказал, словно под самым моим ухом: - Я безобиден, как маленький ребенок, но не терплю, когда мноюкомандуют. Начальник я или нет? Мне приказано было отправить его туда. Этоневероятно... Я понял, что эти двое остановились на берегу у носа парохода, чуть-чутьпониже моей головы. Я не пошевельнулся: мне хотелось спать. - Действительно, это неприятно, - проворчал дядя. - Он просил правление прислать его сюда, - сказал племянник, - имея ввиду показать, что он может сделать. Я получил соответствующие инструкции.Подумайте только, каким влиянием пользуется этот человек! Не ужасно ли это? Собеседник подтвердил, что действительно это ужасно. Затем последовалоеще несколько странных замечаний: - Все может... один человек... правление... водит за нос... - Обрывкинелепых фраз, которые рассеяли мою дремоту. Я окончательно проснулся, когдадядя наконец произнес: - Благодаря климату это затруднение может быть устранено. Он там один? - Да, - отвечал начальник. - Он отправил ко мне своего помощника сзапиской, составленной в таких выражениях: "Отошлите этого беднягу на родинуи не трудитесь посылать мне таких субъектов. Я предпочитаю остаться один,чем работать с теми людьми, каких вы мне можете дать". Это было больше годаназад. Можете вы себе представить такую наглость? - Ас тех пор он что-нибудь присылал? - проворчал дядя. - Слоновую кость, - отрывисто бросил племянник. - Много слоновойкости... первосортной... чрезвычайно неприятно... - А кроме слоновой кости? - прогудел дядя. - Накладную, - ответил, словно да ружья выстрелил, племянник. Последовало молчание. Речь шла о Куртце. К тому времени сна у меня не было ни в одном глазу, но, лежа в удобнойпозе, я не имел намерения менять ее. - Каким образом была доставлена сюда слоновая кость? - пробурчал дядя,видимо очень раздраженный. Тот объяснил, что она прибыла с флотилией каноэ, которою командоваланглийский клерк, полукровка, состоявший при Куртце. Куртц, видимо, самнамеревался ехать, так как в то время на его станции не осталось ни товаров,ни провианта, но, сделав триста миль, вдруг решил вернуться назад иотправился в обратный путь один в маленьком челноке с четырьмя гребцами,предоставив полукровке отвезти слоновую кость. Казалось, племянник и дядя были поражены этим поступком и понять немогли его мотивов. Что же касается меня, то я как будто впервые увиделКуртца - увидел отчетливо: челнок, четыре гребца-дикаря и одинокий белыйчеловек, внезапно повернувшийся спиной к Центральной станции, к мыслям оботдыхе, быть может - к мечтам о родине, и обративший лицо к дикой глуши, ксвоей опустошенной и унылой станции. Я не знал его мотивов. Может быть, онбыл просто славным парнем, который бескорыстно заинтересован делом. Эти двоени разу не назвали его по имени, они говорили "тот человек". Полукровку,который, поскольку я мог судить, проявил величайшую осмотрительность иловкость, исполнив это трудное поручение, они называли не иначе, как "тотнегодяй". "Негодяй" доложил, что "тот человек" был тяжело болен и не совсемеще оправился... Собеседники отошли на несколько шагов и стали ходить взад ивперед мимо судна. Я слы шал обрывки фраз: "Военный пост... доктор... двестимиль... совсем один теперь... неизбежное промедление... девять месяцев...никаких вестей... Странные слухи..." Они снова приблизились как раз в тот момент, когда начальник говорил: - Нет никого, насколько мне известно, если не считать этого зловредногопарня - кажется, странствующего торговца, - отбирающего у туземцев слоновуюкость. О ком это они теперь говорили? Я решил, что речь идет о человеке,который находится в округе Куртца и не заслуживает одобрения начальника. - Мы не избавимся от недостойной конкуренции до тех пор, пока одного изэтих парней не повесят для острастки, - сказал начальник. - Правильно, - проворчал дядя. - Пусть его повесят! Почему не повесить?В этой стране можно сделать все, что угодно. Я тебе говорю: здесь - тыпонимаешь? - здесь никто тебе не опасен. А почему? Потому что ты выносишьэтот климат; ты их всех переживешь. Опасность в Европе; но перед отъездом япозаботился о том, чтобы... Они отошли и заговорили шепотом; потом племянник повысил голос: - Я не виноват, что произошла такая задержка. Я сделал все, что мог. Толстяк вздохнул: - Очень печально. - Послушали б вы его нелепую и зловредную болтовню! - продолжал тот. -Он мне здорово надоел, пока был здесь. "Каждая станция должна быть как бымаяком на пути, который ведет к прогрессу; это не только центр торговли, нои центр гуманности, усовершенствования, просвещения". Представляете себе -какой осел! И он хочет быть начальником! Нет, это... Тут он захлебнулся своим негодованием, а я чуть-чуть приподнял Голову.Я и не подозревал, что они стоят так близко. Я бы мог плюнуть им на шляпы.Погрузившись в размышления, они уставились в землю. Начальник похлестывалсебя прутиком по ноге; проницательный его родственник поднял голову испросил: - Ты ни разу не болел с тех пор, как приехал из отпуска? Тот вздрогнул: - Кто? Я? О, я словно заколдован. Но остальные! Боже мой! Все больны. Иумирают так быстро, что я не успеваю отправлять их на родину... Простоневероятно! - Гм... так... - пробормотал дядя. - Ах, мой мальчик, на это и уповай! Я видел, как он вытянул свою короткую, похожую на плавник руку ишироким жестом указал на лес. заводь, грязь, реку, словно предательскивзывал к притаившейся смерти, скрытому злу, глубокой тьме в сердце земли,обращенной к нам своим светлым солнечным ликом. Это было так жутко, что явскочил и посмотрел на опушку леса, как будто ждал ответа на этот мрачныйпризыв к упованию. Вы сами знаете, какие нелепые мысли приходят иногда вголову. Но перед этими двумя людьми вставала величественная тишина,исполненная зловещего терпения, как бы дожидающаяся концафантасмагорического вторжения. Они оба громко выругались - должно быть, от испуга, - затем, делая вид,что меня не замечают, направились к станции. Солнце стояло низко; они шлибок о бок и словно с трудом втаскивали на холм свои две чудовищные тенинеравной длины, которые медленно волочились за ними по высокой траве, неприминая ни одной былинки. Через несколько дней экспедиция Эльдорадо углубилась в безмолвныезаросли, которые сомкнулись над ней, как смыкается море над нырнувшимпловцом. Много времени спустя пришла весть, что все ослы издохли. Мненеизвестно, какая судьба постигла менее ценных животных. Несомненно, они,как и все мы, получили по заслугам. Справок я не наводил. В то время меняволновала надежда очень скоро увидеть Куртца. "Очень скоро" не нужнопонимать буквально. Ровно через два месяца после того, как мы покинулибухту, пароход пристал к берегу ниже того места, где находилась станцияКуртца. Поднимаясь по этой реке, вы как будто возвращались к первым днямсуществования мира, когда растительность буйствовала на земле и властелинамибыли большие деревья. Пустынная река, великое молчание, непроницаемый лес.Воздух был теплый, густой, тяжелый, сонный. Не было радости в блескесолнечного света. Длинные полосы воды уходили в тьму затененных пространств.На серебристых песчаных отмелях гиппопотамы и аллигаторы грелись бок о бокна солнцепеке. Река, расширяясь, протекала среди заросших лесом островов.Здесь вы могли заблудиться, как в пустыне, и в течение целого дня натыкатьсяна мели, пытаясь найти проток. Казалось вам, будто вы заколдованы и навекиотрезаны от всего, что знали когда-то... где-то... быть может - в другойжизни. Бывали моменты, когда все прошлое вставало перед вами: это случается,когда нет у вас ни одной свободной минуты; но прошлое воплощалось втревожном сне, о котором вы с удивлением вспоминали среди ошеломляющейреальности этого странного мира растений, воды и молчания. И в тишине этойжизни не было ничего похожего на покой. То было молчание неумолимой силы,сосредотченной на неисповедимом замысле. Что-то мстительное было в этоммолчании. Впоследствии я к нему привык и перестал обращать на него внимание,- у меня не было времени. Мне приходилось разыскивать протоки, интуитивноугадывать местонахождение мелей, высматривать подводные камни. Я научилсястискивать зубы, когда судно проходило на волосок от какой-нибудьотвратительной старой коряги, которая могла отправить на дно ветхое нашекорыто со всеми пилигримами. Днем я должен был выискивать сухие деревья,чтобы срубить их ночью и растопить на следующий день котлы. Когда человекуприходится уделять внимание вещам такого рода, мелочам, реальность -реальность, говорю вам - блекнет. Сокровенная истина остается скрытой - ксчастью. Но все-таки я ее ощущал - безмолвную и таинственную, наблюдающую замоими обезьяньими фокусами так же точно, как наблюдает она за вами, друзья,когда вы кривляетесь - каждый на своем канате, - ради чего? Ради дешевоготрюка... - Старайтесь быть вежливым, Марлоу, - проворчал чей-то голос, и японял, что во всяком случае еще один слушатель, кроме меня, не спит. - Прошу прощения. Я позабыл, что наградой является сердечная боль. И всамом деле, что нам награда, если фокус удался? Вы прекрасно проделываетесвои фокусы, да и я справился недурно, ибо мне удалось не потопить судна припервом моем плавании. Этому я и по сей день удивляюсь. Представьте себечеловека, который с завязанными глазами дол жен провести повозку по сквернойдороге. Могу вам сказать, что я дрожал и обливался потом. В конце концов,для моряка непростительный грех - сорвать дно с судна, плавающего под егокомандой. Может, никто об этом не узнает, но вам этого не забыть. Удар всамое сердце. Вы о нем думаете, он вам снится, вы вспоминаете, просыпаясьночью, много лет спустя, - и вас бросает то в жар, то в холод. Я не утверждаю, что мой пароход все время плыл по воде. Не раз емуприходилось пробираться вброд, а двадцать каннибалов, барахтаясь в воде,подталкивали его. Дорогой мы завербовали этих парней в матросы. Славныеребята - каннибалы. С ними можно было работать, и о них я вспоминаю сблагодарностью. В конце концов, они не поедали друг друга перед моим носом.Они прихватили с собой провизию - мясо гиппопотама, оно начало гнить, ипротивный запах, отравивший таинственные дебри, щекотал мне ноздри. Фу! Я итеперь еще чувствую этот аромат. На борту парохода находились начальник итри-четыре пилигрима с посохами. Иногда мы подходили к какой-нибудь станции,расположенной у самого берега, на границе с неведомым, и белые люди,выбегавшие из полуразвалившегося шалаша и жестикулировавшие радостно иудивленно, казались странными пленниками, которых удерживает здесь какое-тозаклятие. Слова "слоновая кость" звенели в воздухе, а потом мы снова уходилив безмолвие, следовали за извивами реки, между высокими стенами, которыеэхом отзывались на мощные удары большого колеса у кормы. Деревья, деревья,миллионы деревьев, массивных, необъятных, стремящихся ввысь; а у подножияих, придерживаясь берега, пробиралось маленькое закопченное паровоесуденышко, словно ленивый жук, ползущий по полу между величественнымиколоннами. Вы чувствовали себя очень, маленьким покинутым, но это чувство неугнетало. В конце концов, как бы ни были вы малы, но грязный жук полявперед, - а этого вы и добивались. Куда, по мнении? пилигримов, полз этотжук, я не знаю. Ручаюсь, что к какому-то месту, где они надеялись что-тополучить. А для меня он полз к Куртцу, и только к Куртцу; но, когда паровыетрубы дали течь, мы стали продвигаться очень медленно. Лес расступался перед нами и смыкался за нашими спинами, словно деревьялениво вступали в воду, чтобы преградить нам путь назад. Все глубже и глубжепроникали мы в сердце тьмы. Здесь было очень тихо. Иногда по ночам за стенойдеревьев раздавался бой барабанов и катился над рекой. До рассвета слышалисьслабые отголоски, словно парившие в воздухе над нашими головами. Был ли топризыв к войне, миру, молитве, - мы не могли угадать. Предвозвестникамирассвета спускались прохлада и тишина; дровосеки спали, догорали их костры;треск сучка заставлял нас вздрагивать. Мы были странниками на земледоисторических времен - на земле, которая имела вид неведомой планеты. Мымогли вообразить себя первыми людьми, завладевающими проклятым наследством,за которое нужно заплатить великими страданиями и непосильным трудом. Но иногда за поворотом реки под тяжелой неподвижной листвой открывалсявид на тростниковые стены и острые крыши из травы, слышались крики, топот,раскачивались черные тела, сверкали белки глаз, хлопали в ладоши черныеруки. Пароход медленно продвигался мимо этих безумствующих и загадочныхчерных людей. Доисторический человек проклинал нас, молился нам, насприветствовал... кто мог сказать? Нам недоступно было понимание окружающего; мы скользили мимо, словно призраки, удивленные и втайне испуганные,как испугался бы нормальный человек взрыва энтузиазма в сумасшедшем доме. Мыне могли понять, ибо мы были слишком далеки и не умели вспомнить; мыблуждали во мраке первых веков - тех веков, которые прошли, не оставив ниследа, ни воспоминаний. Земля казалась не похожей на землю. Мы привыкли смотреть на скованноецепями, побежденное чудовище, но здесь... здесь вы видели существочудовищное и свободное. Оно не походило на землю, а люди... нет, людиостались людьми. Знаете, нет ничего хуже этого подозрения, что люди остаютсялюдьми. Оно нарастало медленно, постепенно. Они выли, прыгали, корчилистрашные гримасы; но в трепет приводила вас мысль о том, что они - такие желюди, как вы, - мысль об отдаленном вашем родстве с этими дикими истрастными существами. Ужасно? Да, это было ужасно. Но если хватит у васмужества, вы признаетесь, что жуткая откровенность этого воя пробуждает ввас слабый ответный отголосок, смутное ощущение скрытого его смысла -смысла, который может открыться вам, так далеко ушедшему от мрака первыхвеков. И в самом деле, разум человека на все способен, ибо он все в себявключает, как прошлое, так и будущее. В конце концов, что было в этом вое?Радость, страх, скорбь, преданность, доблесть, бешенство, - кто знает? - ноистина была в нем, - истина, с которой сорвано покрывало веков. Пусть глупец разевает рот и трепещет, но мужественный человек знает иможет смотреть без трепета. И человеческого в нем должно быть, во всякомслучае, не меньше, чем в этих людях на берегу. Их правду он примет, еслиесть у него своя правда и врожденная сила. Принципы? Принципы не помогут.Это - оболочка, тряпки, которые слетят при первой же встряске. Нет, вамнужна разумная вера. В этом безумном вое звучит призыв. Ну что ж! Я егослышу, принимаю, но у меня тоже есть голос, и нельзя заставить меняумолкнуть. Конечно, глупец, наделенный робостью и утонченными чувствами,опасности не подвергается. Кто там ворчит? Вы удивляетесь, почему я не сошел на берег и не принялучастия в вое и пляске? Да, я этого не сделал. Утонченные чувства, скажетевы? К черту утонченные чувства! У меня не было времени. Я должен былвозиться со свинцовыми белилами и полосами, оторванными от шерстяных одеял,накладывать повязки на эти протекающие трубы. Я должен был управлять судном,огибать коряги и во что бы то ни стало вести вперед наше старое корыто. Вовсем этом достаточно было поверхностной реальности, чтобы спасти человекапомудрее меня. А в промежутках мне приходилось следить за дикарем,исполнявшим обязанности кочегара. Это был усовершенствованный экземпляр: онумел растапливать котел. А находился он внизу, как раз подо мной. Смотретьна него было так же поучительно, как на разгуливающую на задних лапах собакув штанах и шляпе с пером. Понадобилось всего несколько месяцев, чтобыобучить этого славного парня. Он косил глаза на манометр и водомер, всемисилами стараясь проявить свою неустрашимость, а ведь бедняга все еще носилна шее ожерелье из зубов; курчавые волосы его были выбриты так, что черепбыл как бы расписан узорами, и на каждой щеке красовалось по три шрама. Емубы следовало хлопать в ладоши и плясать на берегу, а вместо этого он работал- раб, покорившийся странному волшебству и набиравшийся спасительных знаний. Он был полезен, так как его обучили. А знал он вот что: если вода вэтом прозрачном сосуде исчезнет, то злой дух, обитающий в котле, почувствуетвеликую жажду, разгневается, и страшно будет его мщение. Итак, он потел,подбрасывал дрова и с опаской следил за сосудом; экспромтом изобретенныйамулет из тряпок привязан был к его руке, и плоский кусок отполированнойкости величиной с карманные часы украшал его нижнюю губу. Медленнопроплывали мимо лесистые берега, шумный поселок оставался позади, а мыползли по безмолвной бесконечной реке, ползли к Куртцу. Но часто попадалиськоряги, обманчива и мелководна была река, а в котле как будто и в самом делеобитал угрюмый демон, и потому ни у кочегара, ни у меня не было временипредаваться размышлениям. В пятидесяти милях ниже Внутренней станции мы увидели шалаш из камыша,меланхолический шест, на котором развевалось какое-то тряпье, некогда бывшеефлагом, и аккуратно сложенную кучу дров. Для нас это было неожиданно. Мыпристали к берегу и на дровах нашли доску с полустертой надписью, сделаннойкарандашом. Расшифровав ее, мы прочли: "Дрова заготовлены для вас. Спешите.Подходите осторожно". Далее следовала подпись, которую мы не могли разобрать, - во всякомслучае, не "Куртц", какое-то более длинное слово. "Спешите". Куда? Кверховьям реки? "Подходите осторожно". Мы не соблюдали осторожности. Нопредостережение не могло относиться к тем местам, которые мы проехали.Что-то неладное было впереди. Но что? И велика ли опасность? Вот в чемвопрос. Мы сердито обсуждали нелепость такого лаконичного стиля. Заросливокруг безмолвствовали и препятствовали нам заглянуть вдаль. Рванаязанавеска из красной материи висела в дверях шалаша, уныло развеваясь переднашими лицами. Жилище было покинуто, но, несомненно, здесь жил не так давнобелый человек. В шалаше стоял грубый стол - доска на двух столбиках, втемном углу валялась куча хлама, а у двери я поднял книгу; она была безпереплета, листы, захватанные пальцами, размокли и запачкались, но былилюбовно прошиты заново белой ниткой, еще не успевшей загрязниться.Необычайная находка! Книга называлась "Исследование некоторых вопросов понавигации" и написана была неким Тоуэром, Тоусоном или кем-то в этом роде,капитаном флота его величества. Довольно скучное произведение с диаграммамии отталкивающими столбцами цифр, изданное шестьдесят лет назад. С величайшей нежностью обращался я с этой любопытной древностью, боясь,как бы она не рассыпалась в моих руках. На страницах книги Тоусон или Тоуэрвесьма серьезно исследовал вопрос о сопротивлении материалов для судовыхцепей и талей. Не очень занимательная книга, но достаточно было одноговзгляда, чтобы оценить устремленность к цели, добросовестное стараниеправильно приступить к делу; вот почему эти скромные страницы, написанныестолько лет назад, представляли не только профессиональный интерес.Простодушный старый моряк, толкующий о цепях и талях, заставил меня позабытьо зарослях и пилигримах и с восторгом почувствовать, что наконец-то попалосьмне в руки нечто несомненно реальное. Такая книга была удивительна сама посебе, но еще поразительнее были заметки на полях, видимо относившиеся ктексту. Я не верил своим глазам: заметки были шифрованные! Да, эти знакипоходили на шифр. Представьте себе человека, кото рый притащил такую книгу вэту глушь, изучал ее, делал заметки и вдобавок прибегал к шифру! Из ряда вонвыходящая тайна! Мне помешал какой-то шум; подняв глаза, я увидел, что куча дровисчезла, а начальник и все пилигримы, стоя на берегу, хором ко мне взывают.Я сунул книгу в карман. Уверяю вас, оторваться от книги мне было так жетрудно, как распрощаться с верным старым другом. Я пустил в ход искалеченную машину. - Должно быть, записку оставил этот проклятый торговец, этот пролаза! -воскликнул начальник Центральной станции, злобно оглядываясь на покинутыйнами шалаш. - Быть может, он - англичанин, - сказал я. - Это его не спасет от беды, если он не поостережется, - мрачнопробормотал начальник. С притворной наивностью я заметил, что в этом мире ни один человек неможет почитать себя застрахованным от беды. Здесь, в верховьях, течение было быстрее; пароход, казалось, находилсяпри последнем издыхании; лениво разбивало воду кормовое гребное колесо, а я,затаив дыхание, прислушивался, ибо, по правде сказать, ждал с минуты наминуту, что оно остановится. Я как будто следил за последними вспышкамиугасающей жизни. Но все-таки мы ползли вперед. Иногда я высматривалкакое-нибудь дерево впереди, чтобы измерить скорость нашего продвижениянавстречу Куртцу, но неизменно терял его из виду раньше, чем мы к немуподходили. Терпения не хватало так долго смотреть на один и тот же предмет.Начальник проявлял великолепное спокойствие. Я бесновался, кипятился ирассуждал сам с собой, стоит ли мне откровенно поговорить с Куртцем. Нораньше чем я пришел к какому-либо выводу, меня осенила мысль, что и словамои, и мое молчание, да и любой поступок не имеют, в сущности, никакогозначения. Не все ли равно, что он знает и чего не знает? Не все ли равно,кто был начальником? Бывают иногда такие минуты просветления. Суть деласкрыта под поверхностью, недоступна мне, и мое вмешательство ничего неизменит. К вечеру второго дня мы, по нашим расчетам, находились в восьми миляхот станции Куртца. Я хотел продолжать путь, но начальник принял серьезныйвид и сообщил мне, что плавание в этих местах сопряжено с опасностью, и таккак солнце стоит низко, то лучше нам остаться здесь до утра. Кроме того,если считаться с предостережением, то благоразумнее будет подойти к станциине в сумерках и не в темноте, но при дневном свете. Это было вполне разумно.Чтобы сделать восемь миль, нам требовалось около трех часов, а у поворотареки я мог разглядеть подозрительную рябь. Тем не менее эта отсрочка оченьменя раздосадовала; безрассудная досада, ибо какое значение может иметь однаночь после стольких месяцев? Так как дров у нас было много, а начальник хотел соблюдатьосторожность, то я бросил якорь посередине потока. Здесь река была прямая,узкая, с берегами высокими, как железнодорожные насыпи. Сумерки спустились кнам задолго до заката солнца. Быстро струилась вода, но на берегах все былонеподвижно и безмолвно. Деревья, опутанные ползучими растениями, и кустысловно окаменели, и окаменела каждая веточка, каждый листик. Это был не сон,- такая неподвижность казалась неестественной, подобной трансу. Не слышнобыло ни единого звука. Мы удивлялись и готовы были заподозрить себя вглухоте; затем внезапно спустилась ночь и наградила нас также и слепотой.Около трех часов утра в реке всполошилась какая-то большая рыба, и отгромкого плеска я подскочил, словно услышал выстрел из пушки. Когда взошло солнце, на реке лежал белый туман, очень теплый, липкий иеще более непроницаемый, чем мрак. Он не рассеивался, он стоял вокруг, какпрочная стена. Часов в восемь или девять он поднялся, как поднимается штора.Мельком увидели мы вздымающиеся к небу деревья, непроходимые заросли,маленький пылающий шар, нависший над лесом... все было неподвижно... и потомснова спустилась белая штора плавно, как по смазанным желобам. Я приказалотпустить якорную цепь, которую мы начали поднимать. Не успело замолкнутьзаглушенное звяканье, когда раздался крик - громкий крик, - исполненныйбезграничной тоски, и медленно пронесся в густом тумане. Потом стих. Тогдаподнялись жалобные вопли, дикие, негармоничные. От неожиданности волосызашевелились у меня под фуражкой. Не знаю, какое впечатление это произвелона моих спутников; мне казалось, что туман разразился воплями, - такнеожиданно раздался этот громкий и тоскливый вой, доносившийся как будто совсех сторон. Он достиг кульминационной точки, перейдя в невыносимопронзительный визг, и оборвался внезапно, а мы застыли в нелепых позах иупорно прислушивались к молчанию, почти такому же жуткому, как эти крики. - Боже мой! Что же это такое? - простонал под самым моим ухом один изпилигримов, маленький толстый человечек с песочными волосами и рыжимибакенбардами, облаченный в розовую пижаму, панталоны, заправленные в носки,и штиблеты на резинке. Остальные двое минуту сидели разинув рты, затембросились в маленькую каютку и сейчас же выскочили оттуда, испуганноозираясь по сторонам и держа наготове винчестеры. Мы могли разглядеть толькопароход, очертания которого были стерты, словно он вот-вот должен былрастаять, да туманную полосу воды, фута в два шириной, вокруг судна.Остального мира не было, ибо мы его не видели и не слышали. Его не было. Онисчез, растворился, и от него не осталось ни шепота, ни тени. Я прошел на нос и приказал натянуть якорную цепь так, чтобы в случаенеобходимости можно было сразу поднять якорь и тронуться в путь. - Нападут ли они? - раздался чей-то испуганный голос. - Нас перебьют в этом тумане! - прошептал другой. Лица подергивались от волнения, руки слегка дрожали, глаза не мигали.Любопытно было сравнивать выражение лиц белых людей и наших чернокожихматросов, которые были такими же пришельцами в верховьях реки, как и мы,хотя дома их находились на расстоянии каких-нибудь восьмисот миль отсюда.Белые выглядели не только взволнованными, но и оскорбленными такимвозмутительным воем, а чернокожие были заинтересованы, держались настороже,но лица их были спокойны, и один или двое усмехались, натягивая якорнуюцепь. Несколько человек обменялись отрывистыми фразами, казалосьразрешившими вопрос ко всеобщему удовольствию. Их главарь, молодойширокоплечий негр с раздутыми ноздрями и волосами, искусно завитыми вмаслянистые колечки, стоял возле меня, задрапированный в какую-тотемно-синюю материю с бахромой. - Вот оно что! - сказал я, чтобы завязать разговор. - Поймай их, - отозвался он, тараща налитые кровью глаза и поблескиваяострыми зубами. - Поймай их. Отдай их нам. - Вам? - переспросил я. - А что вы будете с ними делать? - Съедим их! - коротко ответил он и, облокотившись на поручни, принялвеличественную позу и стал задумчиво всматриваться в туман. Несомненно, я быужаснулся, если б не пришло мне в голову, что он и его приятели, должнобыть, очень голодны и что в продолжение последнего месяца голод их всеусиливался. Они были наняты на шесть месяцев (не думаю, чтобы хоть один изних имел о времени такое же ясное представление, какое имеем мы, озираяпозади себя бесчисленные века; они все еще пребывали в начале времен и немогли руководствоваться унаследованным опытом). Разумеется, посколькуконтракт был составлен в соответствии с каким-нибудь шутовским законом,придуманным в низовьях реки, то никому и в голову не приходило поразмыслитьо том, как они будут жить. Правда, они принесли с собой гнилое мясогиппопотама, но его не хватило бы надолго, даже если бы пилигримы невыкинули большую его часть за борт, вызвав возмущенный рев чернокожихматросов. Это походило на дерзкую расправу, но в действительности то былалишь мера самозащиты. Вы не можете вдыхать во сне или наяву во время едызапах гниющего гиппопотама, не рискуя расстаться при этом с жизнью. Кроме того, чернокожие получали каждую неделю по три куска латуннойпроволоки - в каждом куске было около девяти дюймов; рассуждая теоретически,они должны были покупать в прибрежных деревнях провизию и расплачиватьсяэтой ходячей монетой. Вы можете видеть, как теория оправдала себя напрактике. Или деревень не было, или население встречало нас враждебно, илиначальник, который так же, как и все мы, питался консервами и попадавшейиногда в наши руки старой козлятиной, не желал по непонятным мотивамостанавливать пароход. Итак, мне неизвестно, какую пользу могли они извлечьиз своего необычного жалованья, разве что они глотали эту проволоку илиделали из нее крючки и удили рыбу. Но я должен сказать, что жалованьевыплачивалось аккуратно и это делало честь крупной и почтенной торговойфирме. Что же касается провизии, то я видел у чернокожих какие-то странные,отнюдь не съедобные на вид куски грязновато-лилового цвета, похожие наполусырое тесто; они заворачивали его в листья и иногда отщипывали покусочку, но кусочки эти были такие маленькие, что о насыщении и речи быть немогло. Почему во имя всех гложущих демонов голода чернокожие не расправилисьс нами - их было тридцать, а нас пятеро - и не устроили себе хоть раз вжизни пиршества, я не понимаю и по сей день. Они были дюжими, здоровымилюдьми, неспособными задумываться о последствиях, мужественными и сильнымидаже теперь, когда кожа их уже не лоснилась, а мускулы потеряли упругость. Ярешил, что здесь мы имеем дело с каким-то сдерживающим началом - с одной изтех тайн человеческой природы, перед которой пасуют все догадки. Я посмотрел на них с любопытством, но заинтересовало меня не то, чтоони в самом непродолжительном времени могли меня съесть. Впрочем, признаюсь,в ту минуту я как-то по-новому обратил внимание на болезненный видпилигримов, втайне надеясь - да, надеясь! - что сам я выгляжу не таким...как бы это сказать?.. не таким неаппетитным. Это была вспышка нелепоготщеславия, вполне гармонировавшая с тем дремотным состоянием, в каком япребывал все эти дни. Пожалуй, меня немного лихорадило. Человек не можетжить, вечно следя за своим пульсом. Меня часто лихорадило, или то былиприступы других болезней: дикая глушь, перед тем как перейти в атаку - что ислучилось впоследствии, - шутливо поглаживала меня своей лапой. Да, ясмотрел на них с тем любопытством, с каким присматриваемся мы к людям; меняинтересовали их импульсы, мотивы, способности, слабости, подвергнутыеиспытанию неумолимой физической потребностью. Обуздание! Разве могла бытьречь об обуздании? Сдерживало ли их суеверие, отвращение, страх, терпениеили какое-то примитивное понятие о чести? Но никакой страх не можетпротивостоять голоду, никакое терпение не может с ним примириться, аотвращению не остается места, если мучит голод. Что же касается суеверий итак называемых принципов, то они отнюдь не надежнее соломинки, подхваченнойвихрем. Знаете ли вы муки голода, эту невыносимую пытку, знаете ли черные мыслии нарастающую ярость, какие приносит с собой голод? Я это знаю. Человекунужны все его силы, чтобы достойно бороться с голодом. Легче вынести тяжелуюутрату, бесчестье, гибель собственной души, чем такое длительное голодание.Печально, но это так! И ведь у них не было никаких оснований опасатьсяугрызений совести. Выдержка! С таким же успехом я мог ждать выдержки отгиены, рыскающей среди трупов по полю битвы. Но факт был налицо - фактослепляющий, как пена на море, как проблеск неисповедимой тайны, - фактболее таинственный, чем странная, необъяснимая тоска в этом диком вое,который донесся к нам с берега реки, скрытого непроницаемой белой завесойтумана. Два пилигрима шепотом спорили о том, на каком берегу раздался крик: - На левом. - Нет, нет! Что вы говорите? На правом, конечно на правом! - Положение серьезное, - раздался за моей спиной голос начальника. - Ябуду в отчаянии, если что-нибудь случится с мистером Куртцем раньше, чем мыприбудем на место. Я посмотрел на него и не усомнился в его искренности. Он был одним изтех людей, которые хотят соблюдать приличия. В этом проявлялась еговыдержка. Но когда он пробормотал что-то о том, чтобы немедленно тронуться впуть, я даже не потрудился ему ответить. Я знал - и он знал, - что этоневозможно. Если б мы подняли якорь, мы бы буквально заблудились в тумане.Мы бы не могли решить, куда идем - вверх или вниз по течению или жепересекаем реку, пока пароход не врезался бы в берег; да и тогда мы бы незнали, к какому берегу пристаем. Конечно, я не тронулся с места. Я ненамерен был губить судно. Нельзя было придумать более странного места длякораблекрушения. Если бы пароход затонул не сразу, мы бы все равно погибли -так или иначе. - Я предлагаю вам идти на риск, - сказал он, помолчав. - Я отказываюсь рисковать, - коротко ответил я. Этого ответа он ждал,хотя мой тон мог его удивить. - В таком случае я должен положиться на ваше суждение. Вы - капитан, -произнес он с подчеркнутой вежливостью. Я повернулся к нему боком и стал всматриваться в туман. Сколько времениэто еще протянется? Туман нимало меня не обнадежил. Приближение к Куртцу,добывающему слоновую кость в этих проклятых зарослях, было сопряжено стакими опасностями, словно мы ехали к зачарованной принцессе, спящей всказочном замке. - Как вы думаете, нападут ли они? - конфиденциально спросил начальник. По многим основаниям я считал, что они не нападут. Одним из этихоснований был густой туман. Если они отчалят от берега в своих каноэ, онизаблудятся в тумане, как заблудились бы и мы, если б сдвинулись с Места.Затем заросли по берегам реки казались мне непроницаемыми... хотя они имелиглаза - глаза, которые нас видели. Прибрежные кусты, несомненно, былинепроходимы, но сквозь джунгли, тянувшиеся за ними, по-видимому, можно былопробраться. Однако в течение того короткого промежутка времени, когда туманрассеялся, я убедился, что никаких каноэ поблизости не видно; во всякомслучае, их не было около парохода. Главная же причина, по которой я считалнападение невозможным, заключалась в самом характере криков. То не былсвирепый вой, предвещающий враждебное наступление. В этих дикихпронзительных воплях мне слышалась безграничная скорбь. Казалось, видпарохода почему-то преисполнил дикарей безысходной тоской. Опасность,объяснял я, заключается в том, что по соседству от нас находятся люди,захваченные великой страстью. Даже скорбь Может в конце концов перейти вярость, хотя обычно она переходит в апатию. Если б вы видели, как таращили глаза пилигримы! У них не хватало духувысмеять или хотя бы обругать меня, но, думаю, они порешили, что я сошел сума - от страха, был" может. Я им прочел целую лекцию. Друзья мои, что мнебыло делать? Держаться настороже? Ну что ж, я следил за туманом, как кошкаследит за мышью; но теперь глаза нам были так же не нужны, как если бы мыоказались погребенными под горой ваты. И туман был похож на вату -удушливый, теплый. Кроме того, все, что я сказал, было абсолютно правильно,хотя и звучало нелепо. То, о чем впоследствии мы говорили как о нападении,было по существу лишь попыткой отразить наступление. Ничего враждебного вэтой попытке не было; она была сделана людьми, доведенными до отчаяния, иносила характер оборонительный. Это произошло в полутора милях от станции Куртца, через два часа послетого, как рассеялся туман. Мы повернули по реке, когда я увидел на серединетечения маленький островок - холмик, поросший ярко-зеленой травой. Когда мыподошли ближе, я разглядел, что от холмика тянется длинная песчаная коса,или, вернее, цепь островков, бесцветных и едва поднимающихся над водой; всеони были связаны подводной мелью, тянувшейся по середине потока; эта мельвидна была под водой так же, как виден под кожей позвоночный столб человека.Теперь я мог идти направо или налево отмели. Я не знал, какой проходизбрать. Глубина, казалось, была одинакова, и берега ничем не отличались; нотак как меня предупредили, что станция находится на западном берегу, то я,естественно, повел судно в западный пролив. Не успели мы войти в него, как я заметил, что он значительно уже, чем япредполагал. Слева тянулась длинная мель, а справа высокий крутой берег,заросший кустами. Над кустарником рядами вздымались деревья. Ветви навислинад рекой, и кое-где дерево протягивало с берега гигантский сук. Деньклонился к вечеру, пасмурным казался лес, и широкая полоса тени уже легла наводу. В этой тени мы очень медленно продвигались вперед. Я вел судно,придерживаясь берега; здесь было глубже, как показал шест для измеренияглубины. Один из моих голодных и терпеливых друзей негров измерял глубину, стояна носу как раз подо мною. Этот пароход походил на палубное плоскодонноесудно. На палубе находились два домика из тикового дерева с дверями иокнами. Котел помещался на носу, а машины - на корме. Над всей палубойтянулась легкая крыша на столбах. Труба проходила через эту крышу, а передтрубой возвышалось маленькое дощатое строение, служившее рулевой рубкой.Здесь помещался штурвал, кушетка, два складных стула, крохотный столик изаряженное мартини, прислоненное в углу. Дверь выходила на нос; справа ислева были широкие ставни, никогда не закрывавшиеся. Целые дни я проводил насамом конце крыши перед дверью. Ночью спал или пытался спать на кушетке.Атлетический негр из какого-то берегового племени, обученный бедным моимпредшественником, исполнял обязанности рулевого. Он носил медные серьги иобертывал себе бедра куском голубой материи, спускавшимся до лодыжек. О себеон был самого высокого мнения. Я его считал самым ветреным дураком, какогомне когда-либо приходилось видеть. При вас он с самонадеянным видом управлялрулем, но стоило вам уйти, как он пугался и наш калека пароход мог в однуминуту одержать над ним верх. Я смотрел вниз, на шест для измерения глубины, с досадой отмечая, чторека все мелеет, как вдруг мой негр, не потрудившись втащить шест, плашмярастягивается на палубе. Однако шеста он из рук не выпустил, и шестволочился по воде. В то же время кочегар, которого я тоже мог видеть скрыши, внезапно уселся перед своей топкой и втянул голову в плечи. Яудивился и бросил взгляд на реку, так как нам предстояло обогнуть корягу.Палочки, маленькие палочки летали в воздухе; их было много; они свистелиперед самым моим носом, падали к моим ногам, ударялись о стенки рулевойрубки за моей спиной. А в это время на реке, на берегу в кустах было тихо -полная тишина. Я слышал только тяжелые удары колеса на корме да постукиваниепадающих палочек. Неуклюже обогнули мы корягу. Стрелы, клянусь Богом,стрелы! Нас обстреливали! Я поспешно вошел в рубку, чтобы закрыть ставень состороны берега. Этот дурак рулевой, держа руки на штурвале, приплясывал ижевал губами, словно взнузданная лошадь. Черт бы его побрал! А мы тащились вдесяти футах от берега. Мне пришлось высунуться, чтобы закрыть тяжелый ставень, и я увидел влистве лицо на уровне с моим лицом и глаза, злобно на меня смотревшие вупор; и вдруг словно кто-то снял пелену, застилавшую мне зрение, и яразглядел в полутьме среди переплетенных ветвей обнаженные торсы, руки,ноги, сверкающие глаза - в кустах кишели человеческие тела бронзового цвета.Ветки дрожали, раскачивались, трещали, стрелы вылетали из кустов. Я закрылставень. - Держи прямо, - сказал я рулевому. Не поворачивая головы, он смотрелвперед, но глаза его были вытаращены, он потихоньку притопывал, и на губах унего выступила пена. - Стой смирно! - крикнул я в бешенстве. Но с таким же успехом я могприказать дереву не раска чиваться под ветром. Я выскочил из рубки. Внизулюди бегали по железной палубе; слышались заглушенные восклицания; кто-товзвизгнул: - Нельзя ли повернуть назад? Впереди я заметил рябь на воде. Как! Еще одна коряга! Под моими ногаминачалась стрельба. Пилигримы пустили в ход свои винчестеры и попусту швырялисвинец в кусты. Поднялось облако дыма и медленно поползло вперед. Явыругался. Теперь я не мог разглядеть ни ряби, ни коряги. Я стоял,выглядывая из-за двери, а стрелы летели тучами. Быть может, эти стрелы былиотравлены, но, казалось, они не убили бы и кошки. В кустах поднялся вой.Наши дровосеки отвечали воинственным гиканьем. Ружейный выстрел раздался замоей спиной и оглушил меня. Я оглянулся через плечо; в рубке дым еще нерассеялся, когда я бросился к штурвалу. Оказывается, негр сорвался с места,открыл ставень и выстрелил из мартини. Тараща глаза, он стоял перед широкимотверстием, а я кричал на него, выпрямляя уклонившийся в сторону пароход.Здесь негде было повернуть, даже если бы я и намеревался это сделать; где-товпереди, очень близко от нас, скрывалась в проклятом дыму коряга. Временинельзя было терять, и я подвел пароход к самому берегу - туда, где, как язнал, было глубоко. Медленно ползли мы мимо нависших кустов под сыпавшимися на нас листьямии сломанными ветками. Внизу обстрел прекратился. Я откинул голову, когда сосвистом мелькнула стрела, влетевшая в одно окно рубки и вылетевшая в другое.Глядя из-за плеча этого сумасшедшего рулевого, который орал, потрясаяразряженным ружьем, я различил неясные фигуры людей; они бежали,сгорбившись, скользили и прыгали. Что-то большое показалось перед ставнем,ружье полетело за борт, а человек отступил назад, глянул на меня через плечостранным глубоким взглядом и упал к моим ногам. Головой он два раза ударилсяо штурвал, а конец какой-то длинной трости стукнул и опрокинул маленькийскладной стул. Похоже было на то, что негр, вырвав эту трость из рукчеловека на берегу, потерял равновесие и упал. Тонкий дымок рассеялся,коряга осталась позади, и, глядя вперед, я убедился, что через сотню ярдовможно будет отвести пароход подальше от берега. Вдруг я почувствовал, что стою на чем-то очень теплом и мокром, ипосмотрел вниз. Человек перевернулся на спину и смотрел прямо на меня;обеими руками он сжимал эту трость. Но то была не трость, а древко копья;брошенное в окно рубки, копье вонзилось ему в бок под ребрами до самогодревка, и на боку зияла страшная рана; мои ботинки были полны крови, подштурвалом виднелась блестящая темно-красная лужа. Его глаза светилисьстранным лучистым светом. Внизу снова началась ружейная стрельба. Он смотрелна меня с тревогой, сжимал копье, словно какую-то драгоценность, и как будтобоялся, Что я попытаюсь отнять ее у него. Я должен был сделать над собой усилие, чтобы оторвать от него взгляд иследить за штурвалом. Одной рукой я нащупал над головой веревку и торопливодал два свистка один за другим. Мгновенно смолкли злобные и воинственныекрики, и тогда из глубины лесов донесся протяжный вибрирующий стон,исполненный такого ужаса, тоски и отчаяния, что казалось, последняя надеждапокидала землю. В кустах поднялась суматоха, град стрел прекратился, ещенесколько выстрелов - и спустилось молчание. Я снова отчетливо услышалмедленные удары колеса, В тот момент, когда я круто поворачивал руль направо, в дверях показался пилигрим в розовой пижаме, взволнованный иразгоряченный. - Начальник послал меня... - начал он официальным тоном и вдругзапнулся. - Боже мой! - воскликнул он, заметив раненого. Мы, двое белых, стояли над ним, а он смотрел на нас обоих своимилучистыми вопрошающими глазами. Уверяю вас, он как будто собирался задатьнам какой-то вопрос на непонятном языке; но он умер, не произнеся ни слова,не дрогнув, не шелохнувшись. Только в самую последнюю минуту, словно в ответна какой-то невидимый нам знак или шепот, который мы не могли услышать, онсдвинул брови и его черное мертвое лицо стало угрюмым, задумчивым и грозным.Лучистые вопрошающие глаза угасли, стали стеклянными. - Умеете вы править рулем? - нетерпеливо спросил я агента. Он, видимо,сомневался, но я схватил его за руку, и он сразу понял, что никакиевозражения не помогут. По правде сказать, я горел нетерпением переодетьботинки и носки. - Он умер, - прошептал расстроенный пилигрим. - Несомненно, - сказал я, дергая как сумасшедший шнурки ботинок. - Иполагаю, что и мистера Куртца уже нет в живых. В тот момент меня преследовала эта мысль. Я был страшно разочарован,как будто мне открылось, что все это время я стремился к чему-топризрачному. Большего разочарования я бы не мог испытать, если бы прошелвесь этот путь с единственной целью поговорить с мистером Куртцем.Поговорить с ним... Я швырнул ботинок за борт, и тут меня осенила мысль, чтоименно к этому-то я и стремился - к беседе с Куртцем. Я сделал страшноеоткрытие: этого человека я никогда не представлял себе, так сказать,"действующим, но только - разговаривающим. Я не говорил себе: "Теперь яникогда его не увижу" или "теперь я не могу пожать ему руку", но - "теперь яникогда его не услышу". Думая об этом человеке, я думал о его голосе.Конечно, с ним связаны были известные поступки. Разве не твердили мне совсех сторон с восхищением и завистью, что он собрал, выменял, выманил илиукрал слоновой кости больше, чем все агенты, вместе взятые? Но не в этомбыла суть. Дело в том, что он был одаренным существом, и из всех еготалантов подлинно реальной была его способность говорить - дар слова, дарошеломляющий и просветляющий, самый возвышенный и самый презренный,пульсирующая струя света или обманчивый поток из сердца непроницаемой тьмы. Второй ботинок полетел в эту проклятую реку. "Черт возьми! - подумал я.- Все кончено. Мы опоздали. Он исчез, и дар его исчез. Он убит копьем,стрелой или дубиной. В конце концов я так и не услышу, как говорил этотпарень..." В моем отчаянии было что-то похожее на безграничную скорбь, какаяслышалась в вое этих дикарей в кустах. Я почувствовал такое уныние иодиночество, словно у меня отняли веру или я не оправдал своего назначения вжизни... Кто это там так глубоко вздыхает? Что вы говорите? Нелепо? Ну что ж!Пусть - нелепо. Боже мой! Неужели человек не может... Послушайте, дайте-камне табаку. Спустилось глубокое молчание, потом вспыхнула спичка и осветила худоеизмученное лицо Марлоу, изборожденное вертикальными складками; веки былиопущены, вид у него был внимательный и сосредото ченный. Он энергичнораскуривал трубку. Крохотное пламя колебалось, а лицо то приближалось, тоотступало в ночь. Спичка потухла. - Нелепо! - воскликнул он. - Что толку рассказывать!.. Здесь у каждогоиз вас имеется по два адреса, вы прочно ошвартованы, словно судно, стоящеена двух якорях; вы знаете, что за одним углом находится мясник, а за другим- полисмен; аппетит у вас превосходный и температура нормальная...Понимаете?.. нормальная с начала до конца года. А вы говорите - нелепо!.. Кчерту нелепость! Друзья мои, чего ждать от человека, который так нервничает,что выбрасывает за борт пару новых ботинок? Теперь меня удивляет, как ятогда не пролил слез. Честное слово, я горжусь своей выдержкой. Меня больнозадела мысль, что я лишился великой привилегии послушать этого одаренногоКуртца. Конечно, я ошибался. Привилегия ждала меня. О да! Я услыхал больше,чем было нужно. И я был прав, думая о его голосе. Голос - вот самоесущественное, что у него осталось. И я услышал его - этот голос - и другиеголоса; а воспоминание об этом времени витает вокруг меня, неосязаемое, какзамирающий отголосок болтовни глупой, жестокой, непристойной, дикой илипросто подлой и лишенной какого бы то ни было смысла. Голоса, голоса... идаже сама девушка... Марлоу долго молчал. - Призрак я заклял в конце концов ложью, - начал он внезапно. -Девушка! Как? Я упомянул о девушке? О, она в этом не участвует. Они -женщины, хочу я сказать, - стоят в стороне и должны стоять в стороне. Мыдолжны помочь им в их прекрасном мире, чтобы наш мир не сделался еще хуже. Ода, ей суждено было остаться в стороне. Если б вы слышали, как мистер Куртц- этот вырытый из земли труп - говорил: "Моя нареченная". Тогда вы быпоняли, что ей нет места в его мире. Высокий лоб мистера Куртца! Говорят,волосы иногда продолжают расти после смерти, но этот... гм... субъект былпоразительно лыс. Дикая глушь погладила его по голове, и - смотрите! -голова его уподобилась шару - шару из слоновой кости. Глушь его приласкала,и - о чудо! - он зачах. Она его приняла, полюбила, проникла в его вены, вего плоть, наложила свою печать на его душу, проделала над ним какие-тодьявольские церемонии посвящения. Он был ее избалованным и изнеженнымфаворитом. Слоновая кость? Ну еще бы! Груды слоновой кости. Старая хижина изглины была битком набита. Можно было подумать, что во всей стране неосталось ни одного бивня в земле и на земле. "Все больше ископаемые", -презрительно заметил начальник. Но с таким же успехом можно и меня считатьископаемым. Ископаемой они называли слоновую кость, вырытую из земли.Оказывается, эти негры иногда зарывают бивни в землю, но, видимо, им неудалось зарыть их достаточно глубоко, чтобы спасти одаренного мистера Куртцаот его судьбы. Мы погрузили бивни на пароход, и целая гора лежала на палубе. Такимобразом, Куртц мог смотреть и наслаждаться, так как способность оценки непокидала его до последней минуты. Слыхали б вы, как он говорил: "Мояслоновая кость!" О, я его слышал! "Моя нареченная, моя слоновая кость, моястанция, моя река, мое..." Все принадлежало ему. Затаив дыхание, я ждал, чтоглушь разразится жутким раскати стым смехом, от которого звезды содрогнутсяна небе. Все принадлежало ему, но суть была не в этом. Важно было знать,кому принадлежал он, какие силы тьмы предъявляли на него свои права. От этихразмышлений мурашки пробегали по спине. Невозможно - и опасно - быловыводить заключение. Он занимал высокий пост среди демонов той страны - яговорю не иносказательно. Вы не можете это понять. Да и как вам понять? Под вашими ногами прочнаямостовая, вы окружены добрыми соседями, которые готовы вас развеселить или,деликатно проскользнув между мясником и полисменом, наброситься на вас,охваченные священным ужасом перед скандалом, виселицей и сумасшедшим домом.Как же можете вы себе представить, в какую тьму первобытных веков забредетсвободный человек, вступивший на путь одиночества - полного одиночества, безполисмена, - на путь молчания, полного молчания, когда не слышнопредостерегающего голоса доброго соседа, который нашептывает вам обобщественном мнении? Все эти мелочи и составляют великую разницу. Когда ихнет, вы должны опираться на самого себя, на свою собственную силу испособность соблюдать верность. Конечно, вы можете оказаться слишком глупым,чтобы сбиться с пути, слишком тупым, чтобы заметить обрушившиеся на вас силытьмы. Я считаю, что никогда ни один глупец не продавал своей души черту:либо глупец оказался слишком глупым, либо в черте было слишком многочертовщины. Или, быть может, вы относитесь к категории тех экзальтированныхсозданий, которые глухи и слепы ко всему, кроме небесных знамений и звуков.Тогда земля для вас - лишь случайное пристанище, и я не берусь сказать,выигрываете ли вы от этого или проигрываете. Но к большинству из нас все этиопределения не подходят. Для нас земля - место, где мы живем, где мы должнымириться со всеми звуками, образами и запахами. Да, черт возьми, мы должнывдыхать запах гниющего гиппопотама и не поддаваться заразе. И тогда на сценувыступает наша выносливость, вера в нашу способность закопать это гниющеетело и наша преданность - преданность не себе, но непосильному темному делу.И это не очень-то легко. Поймите, я не пытаюсь что-либо изменить или объяснить - я хочу понять,понять мистера Куртца или тень мистера Куртца. Этот посвященный в таинствапризрак из Ниоткуда, перед тем как окончательно исчезнуть, удостоил меняпоразительными признаниями. Объясняется это тем, что он мог говорить со мнойпо-английски. Образование Куртц получил главным образом в Англии, и - как онсам соизволил сказать - эта страна достойна его привязанности. Его мать быланаполовину англичанкой, отец - наполовину французом. Вся Европа участвовалав создании Куртца. Как я со временем узнал, "Международное общество попросвещению дикарей" поручило ему написать отчет, каковым можно было быруководствоваться в дальнейшей работе. И он этот отчет написал. Я его видел,читал. Отчет красноречивый, но, сказал бы я, написанный на высоких нотах. Оннашел время исписать мелким почерком семнадцать страниц! Но должно быть, этобыло им написано до того, как... ну, скажем, нервы его расходились ипобудили мистера Куртца председательствовать во время полунощной пляски,закончившейся невероятными церемониальными обрядами. Впоследствии я, кдосаде своей, разузнал, что обряды эти совершались в честь его... выпонимаете? в честь самого мистера Куртца. Но статья была прекрасная. Впрочем, теперь, когда сведения моипополнились, вступление к статье кажется мне зловещим. Куртц развивал тумысль, что мы, белые, достигшие известной степени развития, "должны казатьсяим (дикарям) существами сверхъестественными. Мы к ним приходиммогущественными, словно боги" - и так далее и так далее. "Тренируя нашуволю, мы можем добиться власти неограниченной и благотворной..." Начиная сэтого места он воспарил и прихватил меня с собой. Заключительные фразы быливеликолепны, но трудно поддавались запоминанию. У нас сохранилосьвпечатление о мире экзотическом, необъятном, управляемом могущественнойблагой силой. Я преисполнился энтузиазма. Такова неограниченная властькрасноречия - пламенных, благородных слов. Никакие практические указания не врывались в магический поток фраз, итолько в конце последней страницы - видимо, спустя большой промежутоквремени - была нацарапана нетвердой рукой заметка, которую можнорассматривать как изложение метода. Она очень проста, и, после трогательногопризыва ко всем альтруистическим чувствам, она вас ослепляет и устрашает,как вспышка молнии в ясном небе: "Истребляйте всех скотов!" Любопытно то,что он, видимо, позабыл об этом многозначительном постскриптуме, ибопозднее, придя, так сказать, в себя, настойчиво умолял меня хранить"памфлет" (так называл он свою статью), который должен был благоприятноотразиться на его карьере. Обо всем этом у меня имелись точные сведения, а вбудущем мне пришлось позаботиться и о его добром имени. Я достаточно об этомпозаботился - и потому, если бы захотел, имел полное право бросить этотпамфлет в мусорную кучу прогресса - туда, где, фигурально выражаясь,покоятся все дохлые кошки цивилизации. Но, видите ли, у меня не было выбора.Мистера Куртца нельзя было забыть, так как он, во всяком случае, человекнезаурядный. Он имел власть чаровать или устрашать первобытные души дикарей,которые в его честь совершали колдовскую пляску; он умел вселить злобныеопасения в маленькие душонки пилигримов; он приобрел, во всяком случае,одного преданного друга, и он завоевал одну душу в мире, отнюдь непервобытную и не зараженную самоанализом. Да, я не могу его забыть, хотя и не собираюсь утверждать, что он стоилтого человека, которого мы потеряли, чтобы до него добраться. Мне не хваталомоего погибшего рулевого; я остро ощущал его отсутствие даже в тот момент,когда тело его еще лежало в рулевой рубке. Пожалуй, вам покажется страннымэто сожаление о дикаре, который имел не больше значения, чем песчинка вчерной Сахаре. Но поймите, он что-то делал, он правил рулем. В течениемногих дней он стоял за моей спиной - мой помощник, мое орудие. Это былосвоего рода товарищество. Он правил за меня - я следил за ним. Менятревожили его недостатки, и вот протянулась между нами тонкая нить, которуюя заметил лишь тогда, когда она внезапно оборвалась. А глубокий задушевныйвзгляд, какой он на меня бросил, когда ему нанесли удар... я помню по сейдень как утверждение далекого родства. Бедняга! Если б только он не трогал этого ставня! У него не быловыдержки - как не было ее у Куртца... Дерево, раскачиваемое ветром... Надевсухие туфли, я вытащил его из рубки. Предварительно я вырвал у него из бокакопье, причем, признаюсь, эту операцию я произвел с закрытыми глазами. Егопят ки очутились за порогом; плечи его я прижимал к своей груди. Я обнял егосзади и тащил. О, каким он был тяжелым! Мне он казался тяжелее любогочеловека на земле. Затем, не теряя времени, я спустил его за борт. Течениеего подхватило, словно он был пучок травы; я видел, как тело два разаперевернулось и скрылось навеки. Все пилигримы и начальник собрались на верхней палубе около рулевойрубки и трещали, словно стая взволнованных сорок; возмущенным шепотомотозвались они на мой бессердечный поступок. Зачем было им оставлять здесьэто тело - я не могу догадаться. Быть может, они собирались егонабальзамировать. Но с нижней палубы донесся до меня шепот - зловещий шепот.Мои друзья дровосеки также были скандализованы, и не без причины, но,признаюсь, их расчеты казались мне недопустимыми. Я решил, что если моемупокойному рулевому суждено быть съеденным, то пусть его съедят одни рыбы.При жизни он был посредственным рулевым, а после смерти мог сделатьсяпервоклассным искусителем и, пожалуй, вызвать серьезное волнение. Крометого, я хотел поскорее занять место у штурвала, так как парень в розовойпижаме оказался безнадежным идиотом. Покончив с несложными похоронами, я поспешил его сменить. Мы шли тихимходом, придерживаясь середины реки, и я прислушивался к разговорам, какиевелись вокруг меня. Пилигримы потеряли надежду увидеть Куртца, увидетьстанцию. Куртц умер, станция сожжена. Рыжеволосый пилигрим радовался, чтобедняга Куртц во всяком случае отомщен. - Послушайте, ведь мы их здорово отделали, когда стреляли по кустам? А?Как вы думаете? Скажите? Он буквально приплясывал - этот кровожадный рыжий человечек! А ведь онедва не упал в обморок, увидев раненого. Я не выдержал и сказал: - Во всяком случае, дыму вы много напустили. Я видел по тому, какшелестели верхушки кустов, что все пули летели слишком высоко. - Нужноприцеливаться и держать ружье у плеча, а эти парни держали ружья у бедра истреляли зажмурившись. Отступление, утверждал я - и не ошибался, - быловызвано пронзительным свистком парохода. Тут они позабыли о Куртце инегодующе запротестовали. Начальник стоял у штурвала и конфиденциально шептал мне, что донаступления темноты мы должны спуститься по реке и убраться подальше от этихмест. Вдруг я увидел вдали просеку на берегу реки и контуры какого-тостроения. - Что это? - спросил я. Изумленный, он захлопал в ладоши и крикнул: - Станция! Не прибавляя ходу, я тотчас же повернул к берегу. В бинокль я увидел отдельные деревья на склоне холма, очищенного откустарника. Длинное разваливающееся строение на вершине было почти скрытовысокой травой; издали видны были большие черные дыры, зиявшие востроконечной крыше. Фоном служили заросли и лес. Я не заметил никакойизгороди, но, очевидно, раньше она здесь была, так как перед домомвытянулись в ряд шесть тонких столбов, грубо обструганных и украшенныхкруглыми шарами. Перекладин между ними не было. Конечно, лес обступалпросеку. Берег был расчищен, и у самой воды я увидел белого человека вшляпе, похожей на колесо, который настойчиво махал нам рукой. Вглядываясь вопушку леса, я почти с уверенностью мог сказать, что там мелькали какие-точеловеческие фигуры. Я осторожно провел пароход дальше, затем остановилмашины; судно слегка отнесло течением назад. Человек на берегу началкричать, предлагая нам пристать к берегу. - На нас было нападение! - завопил начальник. - Знаю, знаю. Все в порядке! - беззаботно заорал в ответ человек сберега. - Причаливайте. Все в порядке. Я очень рад. Глядя на него, я стал припоминать что-то очень забавное, где-то мноювиденное. Маневрируя, чтобы подойти к берегу, я задавал себе вопрос: "Накого похож этот парень?" И вдруг вспомнил: он был похож на арлекина. Егокостюм - кажется, из небеленого холста - был сплошь покрыт заплатами, яркимизаплатами - синими, красными и желтыми; заплаты красовались спереди, сзади,на локтях, на коленях; цветная полоса опоясывала куртку, алой материей былобшит низ брюк. Освещенный солнцем, он казался удивительно пестрым и в то жевремя очень опрятным, так как вы могли разглядеть, с какой аккуратностьюнашиты все эти заплаты. Белокурый; безбородое мальчишеское лицо; ни однойрезкой черты; маленькие голубые глазки; нос, с которого почти облупиласькожа; улыбки и гримасы, гонявшиеся друг за другом по открытому лицу, какгоняются солнечные блики и тени по равнине, обвеваемой ветром. - Осторожнее, капитан! - крикнул он. - Здесь затонула прошлой ночьюкоряга. Как? Еще одна коряга! Признаюсь, я непристойно выругался. К концунашего восхитительного путешествия я едва не продырявил свое искалеченноесудно. Арлекин, стоявший на берегу, повернул ко мне свой приплюснутый носик. - Вы англичанин? - крикнул он, расплываясь в улыбке. - А вы? - откликнулся я, стоя у штурвала. Улыбка сбежала с его лица, ион покачал головой, как бы огорченный моим разочарованием; потом сновапросиял. - Ну ничего! - ободряюще крикнул он. - Не опоздали мы? - спросил я. - Он там, наверху, - ответил тот, мотнув головой в сторону холма ивнезапно погружаясь в уныние. Его лицо напоминало осеннее небо - топасмурное, то залитое солнечным светом. Когда начальник в сопровождении вооруженных до зубов пилигримов сошелна берег и направился к дому, арлекин явился ко мне на борт. - Послушайте, мне это не нравится, - сказал я, - туземцы бродят там вкустах. Он торжественно меня уверил, что все обстоит благополучно, а затемдобавил: - Они - люди простые. Я рад, что вы приехали. Нелегко мне было с нимисправиться. - Но вы говорите, что все обстоит благополучно! - воскликнул я. - О, у них не было злого умысла, - сказал он, а когда я вытаращилглаза, он поправился: - Да, в сущности, не было. - Потом быстро добавил: -Ах, Боже мой, вашу рулевую рубку не мешает почистить! Через секунду он уже советовал мне поддерживать пар в котле, чтобы вслучае тревоги дать свисток. - Один свисток произведет большее впечатление, чем все ваши ружья. Они- люди простые, - повторил он. Он говорил так быстро, что совершенно меня ошеломил. Казалось, он хотелнаверстать потерянное время, и так оно и было, - он сам со смехом на этонамекнул. - Разве вы не разговариваете с мистером Куртцем? - спросил я. - С этим человеком не разговаривают - его слушают! - воскликнул онвосторженно и строго. - Но теперь... Он махнул рукой и мгновенно погрузился в самую бездну отчаяния. Черезсекунду он уже оттуда выкарабкался, завладел обеими моими руками и. непереставая их трясти, забормотал: - Брат моряк... честь... удовольствие... наслаждение... разрешитепредставиться... русский... сын архиерея... Тамбовской губернии... Что?Табак! Английский табак! Превосходный английский табак! Вот это по-братски.Курю ли? Где вы найдете моряка, который не курит? Трубка его успокоила, и вскоре я узнал, что он убежал из школы, ушел вморе на русском судне, снова убежал, одно время служил на английских судах итеперь примирился с архиереем. Этот пункт он подчеркнул. - Но когда человек молод, он должен видеть мир, набираться новыхвпечатлений, идей, расширять свои кругозор... - Здесь! - перебил я. - Как можно знать заранее? Здесь я встретил мистера Куртца, - сказал онукоризненно и с юношеской торжественностью. Я прикусил язык. Выяснилось, что он убедил представителя однойголландской фирмы на побережье снабдить его товарами и провиантом и потомотправился в глубь страны с легким сердцем и как младенец, не ведая того,что ждет его впереди. Около" двух лет он странствовал по берегам этой реки,одинокий, отрезанный от всего и от всех. - Я не так молод, как кажется. Мне двадцать пять лет, - сказал он. -Сначала старик Ван-Шьютен хотел послать меня к черту, - рассказывал он, отдуши забавляясь, - но я к нему пристал и говорил, говорил без конца, так чтоон наконец испугался, как бы я не заговорил зубы его любимой собаке. Тогдаон мне дал дешевых товаров и несколько ружей и выразил надежду, что никогдабольше не увидит моей физиономии. Славный старик голландец этот Ван-Шьютен.Год назад я ему послал немного слоновой кости, так что он не сможет назватьменя вором, когда я вернусь. Надеюсь, он ее получил. А больше я ни о чем небеспокоюсь. Я заготовил для вас дров. Там было мое старое жилище. Вы видели? Я передал ему книгу Тоусона. Казалось, он хотел меня поцеловать, ноудержался. - Единственная книга, которую я оставил. А я-то думал, что потерял ее,- сказал он, смотря на нее словно в экстазе. - Столько, знаете ли,происшествий случается с человеком, который путешествует в одиночестве!Иногда каноэ переворачиваются, а иногда приходится поскорей удирать, еслитуземцы рассердятся. Он перелистывал книгу. - Вы делали заметки на русском языке? - спросил я. Он кивнул головой. - Я думал, что это какой-то шифр, - сказал я. Он рассмеялся, потомсразу сделался серьезным и проговорил: - Вы не знаете, как мне было трудно справиться с туземцами. - Они хотели вас убить? - спросил я. - О нет! - воскликнул он и умолк. - Почему они на нас напали? - продолжал я. Он замялся, потомсконфуженно сказал: - Они не хотят, чтобы он уехал. - Не хотят? - с любопытством переспросил я. Он кивнул таинственно имногозначительно. - Говорю вам, этот человек расширил мой кругозор! - воскликнул он ишироко раскинул руки, глядя на меня своими круглыми голубыми глазками.