Дети затмения

Его воспитали так, чтобы он видел всех окружающих людей с надменной проницательностью, но взамен пожертвовал понимаем собственных чувств. Когда его готовили к богатой ответственной жизни, чтобы в будущем не оставить индустрию, где Рангвиндры — монополисты без права конкуренции, на плечах подверженного внутренними переживаниями человека, Кэйа знал, что он вырастет эмоциональными инвалидом. Знал еще подростком. Знал, на самом деле, только познакомившись с его семьей.

Крепус был... добрым человеком. У него было большое сердце, большие амбиции и потрясающий винодельческий талант, но счастливой жизни — нет. Судьба — та ещё стерва с отвратительным чувством юмора, - преподнесла ему много горя и оставила видимый отпечаток на его отношении к жизни. Крепус рано потерял родителей и вынужден был отказаться от юношества и мечты в угоду семейному бизнесу. Заключил брак по расчёту и, только успев привязаться к жене, похоронил ее после рождения сына. Связался с неправильными людьми и узнал о вещах, которые в конечном итоге его и погубили.

Самый большой страх родителя заключается в том, что его ребенок расшибет лоб о те же грабли. Может поэтому Крепус до последнего держал Дилюка в коконе из собственных нереализованных амбиций, воспитывал в строгости и... абсолютно не слышал, что хочет его сын?

На самом деле, у старшего Рангвиндра был расписан целый план на жизнь Дилюка с момента, когда взял впервые на руки. И Кэйи.

Когда Альбериху исполнилось семнадцать, его пригласили в кабинет, как говорится, на ковёр. Долго объясняли, почему он обязан прекратить строить волшебные замки и смотреть на сводного брата влюблёнными глазами. Не потому что Крепус был из тех, кто считает отношения между мужчинами неправильными, а потому что Дилюк, получив достойное образование, должен служить защитой городу в Ордо Фавониус, к тридцати обязательно обзавестись семьей с Джинн (дружба между этими двумя воспринималась, как нечто большее), к сорока стать Магистром, к пятидесяти... а черт его помнит, внуки? Кэйа во всем этом жизненном уравнении изначально был лишним показателем, которому все же нашли идеальное применение — управление винокурней. Дилюк бы полностью унаследовал семейный бизнес, но формально.

Тогда Кэйа чуть не сдал своё истинное предназначение из-за банальной вредности. Его послали в Монтдшадт, чтобы змея пригрелась на груди и в ключевой момент выпустила яд в самое сердце города. Но жить хотелось больше, конечно же. Узнай хоть одна душа откуда он и кем является, его ждала бы далеко не тюрьма и даже небыстрая смерть. Поэтому он промолчал, проглотив своё мнение под строгим взглядом.

Испытывал ли Кэйа облегчение, когда Крепус погиб?

О, определено.

Но скорбел он не меньше, чем Дилюк. Обрушился целой лавиной правды, которую держал в себе годы, и получил за это по лицу.

Повзрослев, Кэйа понял, что Дилюк разозлился не из-за его происхождения — в конце концов, Альберих оказался плохим шпионом, раз сдал себя подчистую. Ему попытались открыть глаза впервые за всю жизнь, обратить взор на себя. Отца не стало, а вместе с ним и уготовленного сценария. Кэйа был очень резок в выражениях.

Сейчас он наблюдает за тем, как Дилюк копается в отчетах, облокотившись о деревянную стойку, и думает, что его почти-брат возможно... стал чуточку счастливее? Дилюк не избавился от оков собственного непонимания, продолжая ночами бегать по крышам города во славу мнимого правосудия, но он маленькими шагами учится принимать действительность. Ему нравится — всегда нравилась — кропотливая работа на винокурне, изобретать сорта, смешивая вкусы в чудное месиво, возиться в виноградных лозах, общаться с разными людьми о его деятельности, открывать новые горизонты для развития семейного дела. Он — прирождённый бизнесмен и творец. Как Крепус умудрился не похоронить эту жилку — для Кэйи остаётся загадкой.

— Повтори, пожалуйста, — капитан двигает пустую чашку в сторону Дилюка и продолжает читать свои рабочие документы.

Проведя всю ночь за разгребанием произошедшего случая, он решил, что не сможет уснуть, не закончив с временными обязанностями Джинн. А кофе, которое делают в «Доля Ангелов», бодрит ядрёно.

Чарльз знает, какой кофе он пьёт — встречает завсегдатая не только по вечерам, но и частенько утром. Покрепче и без сахара. Дилюк же просто помнит.

— Это будет третья чашка, Сэр Кэйа, — он не звучит, как всегда, недовольно. Немного устало, но вполне заботливо.

— И? — рыцарь выгибает бровь, думая, что останется незамеченным, но натыкается на хмурый взгляд.

В утренних лучах, робко пробивающихся сквозь затемнённые стёкла, предстаёт занимательная картина. Кэйа видит растрепанные кудри алых волос, отчетливые синяки под глазами, помятую рубашку — Архонты, как она облегает широкие плечи, —  и образ завидного холостяка Мондштадта теряется в рутинном естестве. Вместо него — просто Дилюк. Его Дилюк.

— Я тебя второй раз за сутки воскрешать не собираюсь, — говорит, как режет, и снова утыкается в бумаги, — хочешь схватить инфаркт — пожалуйста, но в другом месте.

— Изжогу тогда уж, — недовольно бурчит в ответ, — тебе долго ещё?

— Минут двадцать. А что?

— Ну вот — ты скоро уйдёшь, а я в гордом одиночестве продолжу помирать. Налей кофеёк. Пожалуйста.

— Нет.

— Да ладно тебе, Мастер Дилюк, мне осталось пару часов до начала рабочего дня...

— Порой Сэру Кэйе полезно просто лечь и ничего не делать.

— Так я бы с великими удовольствием, — Альберих театрально хватается за сердце, откидываясь на спинку барного стула, — но в Штабе такой бардак начнётся в отсутствии их любимого Капитана, замещающего заместителя Магистра.

— Ты наводишь ещё больший беспорядок, чем существует в Ордо, хотя казалось бы — куда хуже, — Дилюк не реагирует на оскорбленную гримасу собеседника, продолжая в недолгой тишине разбирать отчёты, — серьезно, как можно жить в таком свинарке...?

— Хочешь это обсудить? — елейным тоном произносит Кэйа, резко подаваясь корпусом вперёд, — ну и наделал же ты шума с моим безвольным телом...

— Селестия, прекрати говорить так, ты истекал кровью.

— А ты, рыцарь в отставке, донёс меня на своих крепких, — он показательно проходит взглядом по чужим плечам, — мускулистых, — опускается чуть ниже предплечья, — сильных, — очерчивает напряженные запястья, и возвращает взор на пламенные возмущённые глаза, — мужских руках. Уложил на мои постели. Накрыл одеялом. Но снял только верхнюю одежду, ты знаешь, что мой дресс-код спальне — полное его отсутствие?

— Нет.

— Правда? Какая жалость.

Кэйа лживо-грустно поджимает аккуратные губы и наблюдает, как Дилюк, в резком приступе проверить винные бутылки, отворачивается, но все же успевает засветить вспыхнувшие румянцем скулы. Он что, смущён?

По правде говоря, Альбериха с самого возвращения своего блудного брата преследует иррациональное желание вывести на эмоции. Вытрясти из него частичку прежнего забавляемого огня, хоть и понимает — то, что однажды было выжжено не будет гореть вновь. Столкнулся ли Кэйа тогда с неизведанным человеком? Он был потрясен переменам и не понимал, как к нему подобраться, чтобы не быть прогнанным взашей, но, в целом, людская суть неизменна — что четыре года назад, что сейчас, что все прожитые бок о бок десять лет, Дилюк остаётся собой. Меняются видимые грани личности; она ловит на себе преломленный свет, диктующий поведение, но ее суть — нет. Кэйа понимает главное — Дилюка-ребёнка, скрытого под сакральными замками, а Дилюка-взрослого, выставленного на злобу всему миру, что же... только учится.

Он чувствует некое превосходство в их печально сложившихся отношениях, как человек, полностью принявший другого и в свою очередь оставшийся нераскрытым в чужих глазах.

— У вас прибавление в штабе?

Это должно было прозвучать, как небрежно кинутая фраза.

— Каждую муху, пролетающую мимо города, не пропускаешь без внимания?

— Во-первых, мне не нравится твой тон. Во-вторых, Тиммей об этом разглагольствовал половину ночи. Мол, его лавкой будет руководить какая-та выскочка из сумерской Академии, так и ещё с высоты капитанского кресла, а он его в лицо не видел и знать не знал. Мне стало интересно, — Дилюк пожимает плечами.

— Давай начистоту — ты его собираешься пробить?

— Уже этим занимаюсь, — кивает. Как само собой разумеющееся.

Кэйа пропускает нервный смешок.

— Ни стыда, ни совести.

— Кто бы говорил. Так... и что ты думаешь?

Вопрос задан неправильно, думает Кэйа, опуская взгляд на сцепленные руки. Документы как-то сами по себе оказываются отложенными на самый край, а пустующая чашка с кофейным налётом навевает мысли о чем-нибудь покрепче.

Готов ли он рассказать правду?

Честно, никогда не был готов. Единожды поймав себя на лживой вере в здравомыслие Дилюка, пожалел. Обстоятельства другие, правда, но травмирующий опыт откладывает свой отпечаток на принятие решений.

— Сэр Кэйа?

Дилюк смотрит прямо, выискивая сквозь десятки масок ответы. Иной раз взгляд его имеет свойство обжигать, иногда согревать, укутывать в заботливое пламя, но чаще — пронзать своими всполохами нутро не самой чистой души Альбериха. Совершая раз за разом неуспешные попытки прочитать его, Рангвиндр не теряет надежды рано или поздно постичь чужие мысли. Ведь раньше Кэйа был у него, как на ладони. Он тоже может скучать, возможно, по обладанию целым человеком и, к счастью, не подозревать, что спустя года это самое обладание не потерял.

— Альбедо, он учёный. Как и все учёные, человек необычный. Ему нужно поле для исследований, а тут под руку подвернулась его давняя дружба с Лизой и, сам знаешь, как это происходит в Ордене, вопрос решается достаточным количеством связей. Опыты будет проводить, — он вертит чашку, вглядываясь в кофейную гущу на дне. По ней, говорят, гадать можно, — на Хребет полезет. Его интересует вечная мерзлота там и останки дракона. Если тебя волнует мое мнение, то я скажу лишь, что Джинн поспешно приняла решение. Насколько рационально пускать такую личность в опору Мондштадта — вопрос хороший, и мы с ней это обсудили. Она согласилась, что поступила импульсивно, но, говорит, что следовала внутреннему голосу, что чувствует — выбор правильный.

— Вот и проверим, — Дилюк убирает отчёты под барную стойку, снимает рабочий фартук, — я буду закрывать таверну, поэтому попрошу проследовать к выходу.

— Мне и не надо, — тихо произносит Кэйа, не сдвигаясь с места. Хочет зажмуриться, прикусить язык, ограничить чудесным образом доступ к произносимым словам.

— Что?

Капитан предполагает, какой информационной сетью апеллирует Дилюк. Что она способна накопать. Если Альбедо не дурак, то, конечно, ничего, но... если есть хоть один процент, что его раскроют, а Рангвиндр просто сложит два и два, то...

Возможно Кэйа — эгоист, уставший быть абсолютным злом без права оправдания, не хочет быть связанным ни с Альбедо, ни со заговорами родины.

Возможно Кэйа — редкостный идиот, который во вред себе же действует.

— Мне не надо его проверять, — взгляд не поднимает, — я знаю Альбедо. Он... скажем так, был знаком с моим биологическим отцом. Я не знаю, какие отношения их связывали, но он часто навещал нас, но опасаюсь, что...

— И ты так спокойно об этом говоришь?

В воздухе отчетливо запахло жареным.

— Мне в истерике по полу кататься?

— Скажи мне лучше, в какой момент ты думать перестал, — процедив сквозь зубы, Дилюк опасно нависает над стойкой, — никакой причинно-следственной связи не наблюдаешь?

— И что мне сделать с ним прикажешь? Пытать?

Кэйа чувствует, что начинает закипать.

— У тебя это отлично получается, — рычит в лицо, и Альберих в очередной раз себя разочаровывает, — город может быть в опасности! Не давай мне повода подчищать дерьмо за твоими ошибками!

— Знаешь что, Люк, — он встаёт, шумно отодвигая стул, сокращает опасно близкое расстояние, — я этот разговор разговаривать отказываюсь, пока ты позволяешь себе повышать на меня, блядь, голос. Я думал, что ты вырос и перестал вести себя, как в пубертате.

— Нет, я действительно вырос. И выбрал для себя позицию, которой буду придерживаться. А вот, что думаешь делать ты — вопрос актуальный. Может, тебе и не выгодно что-то решать с этим алхимиком?

Альберих подавляет огромное желание впечатать отрезвляющую пощёчину. Он молча собирает бумаги со стойки, поправляет сползший с плеч пиджак, уже полностью игнорируя ноющую боль в боку. Не хочет смотреть в чужое лицо, называя себя тысячу раз безнадежным придурком, раз надеялся... А на что? На поддержку? На разговор по душам? На то, что поймут его переживания?

Селестия, он слишком хорошо знает Дилюка, чтобы даже во сне о подобном грезить.

— Знания Альбедо позволяют одним чихом вызвать апокалипсис, а он... — Кэйа старается контролировать собственный темп, — превращает говно и палки в бабочек — буквально. Он, насколько я помню его и по рассказам отца, никогда не прибегал к насилию, и, в общем, презирает тех, кто руководствуется только им. Насколько он опаснее, чем Полуночный герой, скажи мне?

— Не сравнивай мое отношение к Мондштатду и...

— Люк, — Кэйа имеет смелость перебить разгоряченного и оскорбленного, — мы не герои с тобой. Герои жертвуют собой во имя мира и добра, а мы для своих интересов. Единственное, что нас связывает с такими людьми, как, допустим, Джинн - это чувство долга, которое настолько абстрактное, что может оправдать убийство людей под заеженным предлогом «во благо». Поэтому меня забавляет твое рвение к справедливости. Легче не придумывать оправдание, а называть вещи своими именами. Ты и я те ещё ублюдки, а твоя справедливость — итог насилия.

Под уничтожающим взглядом он подходит к выходу из пустующей таверны. Вот же баран твердолобый. Кэйа поворачивает голову, опустив взгляд, шепчет, не сдерживая обиду и уязвимость:

— Когда ты наконец достанешь голову из задницы и начнешь слушать, что я тебе говорю — нет — пытаюсь говорить, я постараюсь завести вновь этот разговор. А до тех пор, бывай.

Кажется, он слишком громко хлопнул дверьми. Рябь неприятно отдалась по руке. Вот стой и гадай — от заполонивших эмоций, или отдача действительно была сильной.

Архонты, даруйте короткую память.

Ему стоит присесть, успокоиться. Только люди, важные люди, могут вывести из душевного равновесия, наизнанку вывернуть. Такие, как Дилюк, потом и вовсе выбросить.