Вечный город Божественной любви

Андреа пел в хоре так невинно и спокойно, словно раннее не совершал греха. А когда работа заканчивался, смотрел краем глаза на других хористов. Доменико и Адександро как обычно спокойно говорили друг с другом, обсуждая поход в гости, да и к Джованни, выросшему в приюте, относились как к равному и обычному человеку. Купол церкви словно уровнял здесь всех, но Андреа всё равно ощущал себя чужим. Нет, не из-за Кьяры или Кэрол, он нуждался в Кьяре и Кэрол из-за того, что ощущал себя чуждым этому светлому месту.

Когда Андреа приходил к Кьяре, он ощущал себя лучше, поскольку все мысли теперь были о том, как кто-то ворвётся в комнату и убьёт его. И эти мысли были приятней. Когда Андреа заканчивал, он покидал комнату Кьяры с ощущением словно отбросил часть своих более важных грехов.

— Дон Андреа? — мимо шёл Чезаре.

— Добрый день! — Андреа улыбнулся. — Давно не виделись.

— И то верно. Моя невеста даже переживала, куда Вы пропали.

— Ох, просто много дел появилось, — даже упоминание Кэрол для Андреа стало ядом.

— Куда направлялись?

— Просто решил прогуляться. Если Вы не против, с радостью составлю Вам компанию в Ваших делах.

— Я просто возвращался от Ченчи и был рад увидеть Вас.

— Значит, мы оба совершенно свободны? Замечательно!

Чезаре желал от Андреа лишь одного, что и любой другой нормальный человек. И Андреа знал, это его место. Он забыл, когда увидел Кэрол, поэтому должен был себе напомнить его.

Аддолората всегда ждала его в том же месте, где и раньше, но Андреа, верный своим терзаниям, избегал её. И когда следующим вечером, выйдя из капеллы, он снова увидел ее, постарался как можно быстрее уйти.

— Андреа!

Аддолората так громко, но так нежно это крикнула, что Андреа обернулся просто случайно.

— О, сам дон Галлус обратил внимание на кающуюся грешницу, — Аддолората говорила так, что Андреа чувствовал её яд.

— Ты каешься? А разве не несёшь ещё большие грехи прямо в дом Господень?

— Я целыми днями только и молю о спасении моей души и прощении для тех несчастных, что были мною введены в заблуждение.

— Господь готов нам помогать и прощать, но разве это не подразумевает нашу готовность сделать шаги к исправлению самостоятельно?

— Ха! Хорошо, но моих сил ещё очень мало. И я не собираюсь становиться монахиней. По крайней мере, ещё не собираюсь.

— А когда соберёшься?

— Когда меня станут звать в отчий дом для обязательного замужества.

— И тогда ты окончательно станешь змеем в Райском саду?

— Если я змей, то ты тот самый запретный плод? Приходишь прямо в капеллу и поёшь своим неземным голосом да так изумительно, что даже монахини все скрываются, но перешёптываются о тебе. Бедные девушки даже не понимают, в какую пучину первородного греха могут пасть от одного только твоего выдоха.

— Иисус велел выколоть глаза тем, кого они соблазняют на грех. Мой голос был чудом Божьим для служения Ему, а потому, будь добра, не обвиняй меня в том, что ты и тебе подобные вместо работы над собой, предпочитаете барахтаться в своих грехах, попутно пеняя в этом меня.

Андреа ускорил шаг и свернул в сторону, желая отдалиться от монастыря как можно дальше. Аддолората пожала плечами, выказывая как её совершенно не волнует его пренебрежение с презрением, после чего она направилась в сторону церкви. Аддолората была очень общительной и оставалась в приюте лишь из нежелания становиться женой, но обычно подобные ей женщины спокойно покидали приюты, как им было удобно. Аддолората же решила, что сможет ужиться не только в окружении монахинь, но и найти язык с попрошайками у паперти. И она не только оказалась права, но и назначила даже свою любимицу из сидящих там: Томмаса. Это была, ослеплённая в пожаре девушка. Её тело было покрыто множественными шрамами, которые образовывали словно пятна с вытекающей из них паутиной, в основном эти пятна обволакивали красную часть её тела, тогда как бледная часть была просто словно высушена. Нос Томмасы превратился в просто два отверстия на лице под всегда закрытыми глазами, под веками которых скрывались красные и липкие глазные яблоки. На её голове раньше были рыжие волосы, от которых теперь остались лишь редкие отдельные пряди, остальное было выжжено пожаром. Дышала она сбивчиво, с придыханиями и порой сильным кашлем. Есть Томмаса тоже нормально не могла, и когда ей случалось всё же разжиться куском хлеба, Томмаса старалась уйти как можно дальше от людских глаз на довольно долгое время, чтобы не беспокоить ни столько самим приёмом пищи, сколько последующими болями в животе, от которых Томмаса часто скулила, а порой и тошнилась. И хотя она это не могла представить до конца, но её пальцы и ладони были покрыты язвами из-за того что в ожоги попала уличная грязь, от чего смотреть, как эти руки помещали в странно изогнутый рот куски еды, было весьма мерзко. Ноги, разумеется, выглядели и того хуже рук, от чего Томмасе было больно передвигаться и даже обуваться, поэтому как можно чаще она сидела на месте босая, вставая лишь когда нужно было отлучиться по нужде и на скудную трапезу, на которые она отлучалась порой на полдня и возвращалась вновь лишь, чтобы попросить ещё милостыни и тем самым лишь продлить своё полное мучений существование. Аддолората нередко видела, как попрошайки покидали свои места или с приходом зимы или когда находили работу, да и приюты монастырей готовы были дать кровь взамен готовности нищего посвятить себя любви к Господу. Но Томмаса не была такой: ее язвы и слепота не позволяли ей работать, требовали бы слишком многих затрат, а места для перезимовки у неё не было. Сама Томмаса не отвечала кто она и откуда, ходили слухи, что она дочь какого-то дворянина, брошенная за своё уродство после рокового пожара, но Аддолората не верила в такие слухи, ведь она сама была девушкой знатной и могла бы услышать тогда слухи о брошенной дочери и среди знати, но пока что ими ограничивались только торговки, да скучающие матери.

Аддолората была образованнее Томмасы (от чего лишь ещё больше убеждалась, что Томмаса никакая не дворянка), потому их общение стало скорее наставничеством, в котором Аддолората рассказывала Томмасе обо всём, что знала, от святых писаний, до теории музыки. Могла и просто рассказывать Томмасе про истории из неё родного дома, как и те, которые ещё сама застала, так и те, что ей рассказывали в письмах домочадцы. Томмаса, не способная более даже ощутить радость от пищи, с радостью внимала любым историям и словам поддержки от доброй монахини. Все в монастыре, зная о своенравности Аддолораты, были рады, что она хотя бы ещё способна на сострадание к ближним, потому даже поощряли её заботу о несчастной.

— Ну здравствуй, страждущая, — Аддолората села на одну из ступеней рядом с Томмасой. — О чём сегодня хочешь услышать?

— Не... знаю, а Вы... расска-зываете о таких вещах, о... каких я и не подозревала. Расскажите, что хотите!

— Тогда, — Аддолората коснулась ласково редких волос Томмасы. — Я расскажу тебе сегодня про мучения, которые облегчают душу.

— Для ч-чего?

— Чем душа легче, тем выше она сможет подняться. Окажешься прямо на девятом небе, а, может, и в саму Пламенную Розу попадешь.

— Что такое... пламенная... Роза?

— Небеса выглядят словно цветок розы, и в самом его центре находятся Господь Бог и блаженные души. Например, Лючия Сиракузская. Именно она покровительствует слепым. Она жила в IV веке. Когда её отец погиб, девушка дала обет безбрачия. И хотя её мать согласилась, отвергнутый жених был в гневе. Судья решил отдать девушку в публичный дом, но Лючию не смогли даже сдвинуть с места. Её долго пытали, даже выдавили ей пальцами глаза, но она всё выдержала, пока не была убита ударом меча.

— Какой... кошмар... — она попыталась вскрикнуть.

— Говорят, глаза она вырвала себе сама, так как по словам жениха, он был пленён ее чудесным взглядом.

— И что... же?

— Сейчас ее мощи покоятся в Венеции. Она, святая Агафия и святая Розалия так же покровительствуют Сицилии.

— В-вот как...

— Так вот, я начинала рассказывать о страданиях. Этот мир родился в момент, когда Адам и Ева были наказаны за свой грех. Рождённый из греха мир не может нести в себе истинного блага, отчего люди здесь всегда будут злыми и жестокими.

— Я не очень понимаю... Г-говорят, что жизнь человека э-это ценный дар... но разве... же... это так, если в этом мире все... з-злодеи, а спасение... достигается лишь через... страдания?

— Рождённый может попасть в Рай, обрести спасение.

— Я и-иногда думаю, если бы... я... никогда не... рождалась, мне бы сейчас не было так б-больно. Р-разве же... стоят рождение и Рай того?

— Страданиями Господь испытывает душу, смотрит, заслуживает ли она Рая.

— З-зач-чем? Если я хорошая... или плохая, Господь мог бы итак это узнать...

— Томмаса, люди в разных жизненных условиях ведут себя совершенно по-разному. К тому же, Господь не пошлёт тебе больше страданий, чем ты сможешь вынести.

— Я уже... не выдерживаю... Н-неужели Вы не видите? Я даже с-сомневаюсь...

— Сомнения не грех, грех, когда ты поддаёшься им, — Аддолората аккуратно коснулась плеча, которое, как она знала, не болело у Томмасы так сильно. — Ты сильная девушка, раз сейчас находишься здесь и спокойно говоришь со мной.

Томмаса интуитивно обернулась к Аддолорате, хоть и не открыла глаза. В ее мире, лишённом не только образов, но и людей, Аддолората была всем. Словно сама благодетель приобрела форму человека и осыпала Томмасу такой холодной и нравоучительной, но любовью. Голос Аддолораты был для Томмасы всем. В толпе равнодушных прихожан было лишь что-то чуждое и невнятное, словно все звуки опустились в воду. Но Аддолората обращалась к Томмасе и была с ней ласкова и строга. И от того Томмаса была счастлива.

***

Кэрол тем временем решила навестить родителей Андреа. Она не видела Андреа уже несколько недель, а потому ей показалось правильным начать своё расследование его исчезновения с самого начала. Особняк Саккетти встретил её светом и уютом давних дней детства. Да и матушка Андреа была ей рада. Они вместе мило обсуждали новинки в английской моде и что сейчас ставят в театрах, а потому Кэрол ощутила, что может перейти к важному вопросу:

— Знаете, мы с Урбано и Матео виделись на похоронах дедушки Урбано ещё несколько лет назад, но почему-то Андреа я смогла встретить только сейчас.

— Прошу прощения, Кэрол, — тётушка вдруг заговорила совсем холодно. — Я бы не хотела, чтобы ты омрачала нашу долгожданную встречу неприятными темами.

— Неприятными темами? Прошу прощения, но Андреа мой кузен и мы были дружны в детстве.

— Кэрол, ты встретила его, верно? Кто он теперь?

— Певец в хоре Сикстинской капеллы.

— Он кастрат. И ранее выступал в театре.

— Мой жених Чезаре хвалил его актёрский талант.

— Прошу тебя, закроем эту тему. Пусть я и старалась забыть о нём как только родила, но всё же материнскому сердцу больно слышать о моральном падении родного ребёнка.

— Если Вас так это убивает, почему же Андреа оказался в театре?

— То была не моя воля.

— А чья же?

— Моего мужа. И я рада, что смогла договориться с ним хотя бы на третьего сына. Он словно был готов отказаться от продолжения рода ради этой извращённой фантазии. Но я надеялась, что смогу просто не рожать третьего. Если бы он родился девочкой или же вообще не рождался, я бы не испытала этого позора.

— Скажите, Андреа навещал Вас с дядюшкой?

— Не знаю. Надеюсь, он понимает, кто он и не посмеет.

— Вы жестоки.

— К сожалению, нет. А сейчас мы или говорим о чём-то другом или я попрошу удалиться тебя, милая племянница.

— Позвольте только уточнить, а где дядюшка?

— Он почти всё время проводит в городе, но точное место не знаю.

Чтобы найти дона Саккетти, Кэрол потребовалось сначала найти двух его сыновей, а потом ждать. Дело в том, что на старости лет дон Саккетти расширил свои пристрастия от обычных театра и картинных галерей до борделей. Так что Кэрол пришлось ждать дня, когда дядюшка будет в более-менее приличном для сеньориты месте. И такой день всё же настал.

Они встретились в галереи Колонна. В величественном золотом зале дон Саккетти внимательно рассматривал "Передачу Моисея кормилице", словно он пытался не только оценить каждый мазок кисти, но и внешность кормилицы.

— Дядюшка, как неожиданно Вас здесь увидеть, здравствуйте, — Кэрол окликнула его.

— Ох, Кэрол, тоже приятно удивлён.

— Вы всегда так ценили высокое искусство.

— Не только высокое, я ценю каждое искусство.

— Скажите, как давно Вы были в театре?

— Пару дней назад, — дон Саккетти быстро отошёл от кормилицы сначала к портретам, а от них устремился к "Святому семейству со святым Иеронимом и святой Лючией". Ему казалось, что так будет приличнее вести разговор с юной племянницей.

— Как странно, дело в том что я просила кузена Матео подсказать мне, где Вас найти, но он не говорил ничего о театре.

—Видимо, заботился о Вашем целомудрии.

— Андреа говорил, что Вы уже давно приглашали его на ужин, он смог Вас посетить?

Дон Саккетти удивлённо обернулся и пошёл в следующий зал, бросив напоследок взгляд на "Венеру, Купидона и Сатира", коими не мог должно насладиться после появления Кэрол.

— Дядюшка, так пришёл ли он на Ваше приглашение? — Кэрол смотрела на него своими светло-зелёными глазами, изображая абсолютную невинность, чему ее золотые кудри даже способствовали.

— Кэрол, скажи, ты общалась с Галлусом?

— Да.

— Много?

— Он был у меня в гостях и несколько раз вышел со мной в свет.

— На месте твоего жениха, я бы уже переживал, — дон Саккетти усмехнулся. — Но я рад, что у Галлуса всё хорошо.

— О чём Вы?

— Видишь ли, искусство это то, что отличает человека от животного, даже больше, оно даёт нам право приблизиться к Богу, к той самой части, что нас самих делает Ему подобными. Но, к сожалению, я не имел никаких талантов... Печально... — дон Саккетти печально посмотрел на "Похищение Европы" и опустил глаза. — И тогда я однажды подумал, что есть лишь один шанс искупить это, приблизиться к Нему. Подобно Аврааму я должен принести Ему Исаака. Моя строптивая жена сопротивлялась и вилась словно змея вокруг наших первых двух детей, но к счастью, она смогла понять, как этому миру необходим новый гений, который воспоёт Бога. И вскоре Господь даровал нам замечательного мальчика. Понимаете же, верно, Кэрол?

— Нет... — Кэрол подошла к нему ближе. — Почему он должен был стать сопрано? Я уверена, есть множество других искусств. И к тому же, почему же Вы не отдали его сразу в капеллу? Зачем он выступал в театре?

— Господь принял его как сопрано, значит, на то была и Его воля. Но хорошо, скажи мне, разве отличается чем-то тело художника, писателя, актёра, певца или иного создателя? Верно, нет. Андреа должен был стать полностью посвящён искусству, его тело нужно было изменить, чтобы в его жизни не было ничего другого. А что до театра, то разве Вам не кажется, что пение это тоже игра? Но в хоре его не научили бы этому.

— Вы восхищаетесь Андреа, верно?

— Да, Галлус вырос достойным.

— Почему тогда не хотите...

Кэрол не успела спросить, как увидела нежную, словно насмешливую улыбку дона Саккетти:

— Я пожертвовал своим сыном. Я не Господь и не Авраам, чтобы получить его обратно. Мой Галлус это не мой Андреа, он сейчас просто молится о милости Божей ко мне, но мы с ним теперь совсем чужие друг другу люди.

Он посмотрел на стену, где висело "Время, похищающее красоту". Кэрол же с ужасов взглянула на картину, увидев в спокойных и смиряющихся чертах лица Красоты лицо Андреа. Такое же покорившееся своей судьбе.

— Думаете, он молится о Вас?

— Галлус всегда знал свою роль, это в нём было на удивление воспитано лучше, чем в любом христианине.

Кэрол должна была бежать к Андреа, но вдруг услышала голос дона Саккетти её вслед:

— В борделе есть правило: никогда девушки не монополизируют клиента. Думаю, Галлус, зная свою роль, не позволит себе больше тяготить Вас, поэтому прошу Вас, отпустить это. Не всё в жизни счастливы, но тем и прекрасна статуя Микеланджело, что он убил натурщика.

Кэрол остановилась, почти обернулась, но всё же пошла прочь, к карете. Под её перчатками скопился холодный пот, в голове кружило столько ужасных образов, и в них всех Кэрол вновь и вновь видела страдающего Андреа.

Но когда она приехала к его дому, слуга сообщил, что дона тут нет и когда вернётся не известно, ибо, последнее время господин часто ходит по гостям. И прошлая Кэрол бы обрадовалась, но после слов дядюшки Кэрол поняла, что, кажется, только они с её матушкой и видели в Андреа просто родственника, которого можно угостить чашкой английского чая.

***

Андреа, как и Исаак, никогда не спорил в отцом. Если отец связал его по рукам и ногам, то даже в эту горячую молочную ванну Андреа должен был спокойно лечь и уснуть. Иногда Андреа думал, а так ли хорошо, что он выжил? Но раз он жив, ему нельзя отчаиваться и сдаваться, ведь Бог сам решит, когда захочет забрать его к Себе.

Кьяра любила руки Андреа, ей нравились его длинные тонкие пальцы, особенно Кьяра любила, когда Андреа играл ей на гитаре, так как в этот момент его изящные пальцы были словно ещё более обнажены перед ней. А ещё она любила, когда в момент близости Андреа читал слова Рамиро. Андреа не очень понимал любовь Кьяры к ревности при её ненависти к Лирио, но не спорил. С Чезаре же Андреа решил не сближаться. Дело в том, что он тоже знал правило борделей, а потому решил своей "верностью" воспитать в себе любовь к Кьяре. Он не принуждал себя, ведь от этого мог бы возненавидеть Кьяру, нет, Андреа просто выполнял свою работу, ища в ней свои достоинства.

И когда перед сном слуга сообщил, что Кэрол приезжала, Андреа ощутил злость. Он был уверен, что если будет её избегать, Кэрол сама о нём забудет, но нет, она помнила. И Андреа это злило:

— Ещё раз тут окажется, скажи, что я сейчас очень занят и не освобожусь как минимум до зимы, — Андреа сжал зубы. — Раздражающая. Наглая...

И с этими словами он упал в кровать, пытаясь уснуть, но внезапная вспышка злости ему мешала.

Кэрол писала просьбы принять её, но получала снова и снова ответы, что Андреа очень занят. И теперь, увидев истинное лицо дяди и тёти, Кэрол не могла оставить Андреа. Ей казалось, что во всём мире лишь она может и вообще хочет сделать хотя бы что-то, но и она же самый пугающий для Андреа человек. Поэтому она писала и писала, но просьбы о приглашении отвергались, а обычные письма Андреа просто отсылал обратно.

Андреа боялся оставлять их, ведь в письмах было нечто лживое, но дурманящее. Андреа было страшно читать даже обычное "Я бы хотела к Вам приехать.", оно уже звучало неправильно, но когда Кэрол писала о том, что давно его не видела и хотела поделиться произошедшим в её жизни за эту неделю, Андреа становилось совсем не выносимо. Словно он просто смотрел из зала на спектакль, где прекрасная девушка любила кого-то... Андреа не знал, как лучше охарактеризовать: не существующего или отвратительного? Если бы Кэрол узнала, что Андреа понравился "Манфред", что её фотография стала закладкой к нему, она бы перестала писать письма. Но Андреа не решался ей раскрыться. Эта доброта болезненна, но будто бы оказаться без Кэрол совсем, было бы ещё хуже. Андреа хотел, чтобы она ушла сама, чтобы он не должен был самостоятельно сжигать этот мост, а потом мечтать о том, что Кэрол могла бы остаться с ним. Кэрол росла в хорошей семье, Кэрол выросла с должным воспитанием. Если бы она узнала, что Андреа мечтает быть ею любим, она будет презирать его.

***

Аддолората знала всё. И в этот раз происходящая трагедия её скорее раздражала. Кроме Джона, обиженного купившего себе нового "Манфреда" (и теперь во избежание похищения сразу на английском), все остальные просто страдали и тянулись друг к другу. Аддолората же предпочла бы перетянуть всё внимание не себя. И как удачно, ведь Господь послал ей Томмасу.

— Завтра днём с самого утра сиди на лестнице.

— Ч-что? Это ж-же... опасно... Меня рас-топчут.

— Я позабочусь обо всём. Видишь ли, возможно, Господь желает послать тебе на помощь своего самого нежного ангела.

Если Андреа столь жалостлив, пусть пожалеет и Томмасу, так думала Аддолората. Слепая и совсем не красивая девушка и женственный мужчина без мужественности — прекрасная пара. Раз уж Андреа не будет с Аддолоратой, Аддолората взрастит его иначе.

Когда люди шли в церковь, они в начале обходили Томмасу стороной, ворча и порой пиная, но всё же сдерживаясь, тем более тогда их ещё было немного. Но потом их становилось больше. Томмаса не покидала своего места, как Аддолората ей и велела, хотя ей было страшно и больно, но уйти она уже всё равно не могла, так как Аддолората посадила её как можно ближе к дверям капеллы, тем самым путь к побегу был преграждён неизвестностью этого пути. Да, у Томмасы была память, но не когда кругом шло множество людей. И вдруг она услышала нежный женский голос:

— Вы в порядке? Что Вы тут делаете?

— М-мне сказали, что Г-господь пош-лёт... мне... Своего ангела, е-если я буду здесь.

— Звучит как жестокая шутка. Позвольте, я помогу?

Руки в перчатках аккуратно взяли Томмасу за подмышки и помогли подняться, после чего повели вниз. Томмаса не знала этого человека, но, видимо, это была дворянка.

— По-по-п-дскажите, уважаемая... сень-орита... как В-ваше имя? — Томмаса осмелилась спросить.

— Андреа. Просто Андреа.

— Д-донна А-андреа, благ-ооодарю Вас, но позвольте в-опрос, не Вы ли тот... самый ангел?

— Мне не нравится эта жестокая шутка над Вами, — голос тяжело вздохнул. — Но если Вам станет легче, то пусть буду ангелом.

— ... -агодарю Вас...

Андреа посадил Томмасу в тени и пошёл обратно в капеллу. Он конечно, понимал, что люди порой творят ужасные вещи в порыве скуки, но всё же толику гнева на шутников ощутил. А так же после службы вернулся к нищенке с водой и свежим хлебом.

— Кто ты? — Андреа сел рядом с ней.

— То-маса, — она аккуратно пила воду, но вот хлеб брать не стала.

— Ты пострадала в пожаре?

— Да...

— И откуда ты?

— Я... не... не помню...

— Как это?

— Н-не знаю, помню только... что мне было страшно и... больно. И я как-то оказалась здесь...

— Тебе на голову что-то упало?

— Не знаю... А Вы... донна... откуда? П-почему наз-вались только... именем?

— Просто посещаю церковь, — Андреа не решил пока уточнять, что он не донна, он чувствовал, что там будет легче. — А фамилия моя слишком сложная для произношения, зато имя красивое, правда?

— С-ласна, — Томмаса кивнула. — Скажите... донна, Вы... придёте зав-тра?

— Имеешь в виду, к тебе?

— Д-а...

— Хорошо. Если хочешь, я могу принести тебе более интересной еды, чем булка.

— Не... щпасибо, эта б-ка... уже очень вкусная... для меня...

Андреа старался особо не смотреть на Томмасу. Её восторженный тон звучал слишком жутко из ее изуродованного тела, а оно само по себе вызывало отвращение. Но Андреа всегда сочувствовал таким же убогим, как и он, а потому завтра явился вновь.

— Я не помню почти... но в церкви была... — задумчиво говорила Томмаса. — Но воспоминания... очень неточные, я -мню скорее тольк... что там были люди... и всё.

— Вот как, — Андреа всё ещё не рассказывал о себе. — А что насчёт твоей семьи?

— Её совсем... не помню, — Томмаса пожала плечами.

— Совсем?

— -гда я была тут... я уже знала, что я То-маса, мой дом сгорел в пожаре... и я ослепла в нём... И... если я могу вспомнить... утварь или лепёшки... какие ела, я... совсем не помню, кто же был... со мной.

— То есть пожар ты тоже не помнишь?

— Т-только как он выглядел. -ламя охватило весь... дом и на этом всё... А Вы, донна, не... рассказываете о себе совсем...

— Я тут недалеко живу, на самой границе Рима, в квартире. Прихожу регулярно в церковь, а ещё часто хожу по гостям. Вот, к тебе, например.

— Д-донна... а Вы... любите шутить.

— Действительно...

Аддолората не знала, что с Томмасой. Когда Андреа обратился к ней, узнав, что именно с Аддолоратой Томмасу чаще всего и видят, Аддолората лишь ответила:

— Однажды её привёз на телеге какой-то мужик, да и оставил тут.

— Звучит странно, почему сюда, а не...

— Милый дон Галлус, — Аддолората усмехнулась. — Даже церковь не хочет её лечить, откуда же деньги у более мирских людей?

— Может, всё же есть ещё что-то?

— Она боится мужчин.

— Как узнала?

— Когда слышит мужской голос, начинает плакать. Говорит, что всё в порядке, но дрожит как лист на ветру.

— Звучит ужасно.

Аддолората засмеялась.

— Что смешного?

— Томмаса мне рассказывала о тебе и твоём отрицании, что Бог послал ей ангела, но ты воистину нежнейший из Его ангелов.

Андреа стал чаще посещать Томмасу, чем Кьяру. Его самого удивил этот выбор, но на самом деле, всё было просто: Кьяра напоминала Кэрол уже просто своей ролью её замены. А вот Томмаса была просто Томмасой. Она ничего не знала почти и лишь могла рассказывать то, что услышала от Аддолораты, но это уже было больше похоже на общение, чем странные игры с Кьярой.

— Ад-дол-о-ра-та... любит... церковные праздники, — однажды Томмаса всё же произнесла имя своего бога всуе.

— Аддолората?

— Ой... ну... это мо-наиня, которая обо... мне заботится... Она приносит... мне еду и... говорит со мной... А ещё... она -юбит... одного госп-одина, п-поющего в церкви...

— Да ну? — Андреа вздохнул.

— О-она была очар-ована его... лицом, но после двух лет, проведённых вместе, её... сердце было захвачено... им...

— Прошу прощения, но зачем ты говоришь мне это?

— Ад-дол-о-ра-та... в-велела рассказать... Вам, если... спросите о ней. Она... сказала... что для... Вас э-это будут... очень важные сло-ва...

— Аддолората тоже любит шутить, верно?

— Разве?