11.
МАНДЖАФОКО НАЧИНАЕТ ЧИХАТЬ И ПРОЩАЕТ ПИНОККИО, КОТОРЫЙ ЗАТЕМ СПАСАЕТ ОТ СМЕРТИ СВОЕГО ДРУГА АРЛЕКИНА
Хозяин кукольного театра Манджафоко (ибо так его звали) был страшен на вид -- особенно страшной казалась растрепанная черная борода, покрывавшая, как щит, его грудь и ноги, -- но, по сути дела, он был неплохим парнем. Когда к нему принесли несчастного Пиноккио, который отчаянно барахтался и кричал "не хочу умирать", он пожалел его. Некоторое время он боролся с чувством сострадания, но затем сдался и начал громко чихать. Как только послышалось это чиханье. Арлекин, до той поры стоявший в полном унынии и сгорбившись, как плакучая ива, весь просиял, наклонился к Пиноккио и прошептал ему на ухо: -- Добрые вести, братец! Хозяин зачихал, а это значит, что он пожалел тебя и ты теперь спасен. Следует сказать, что, в то время как другие люди, жалея кого-нибудь, плачут или трут себе глаза, Манджафоко всякий раз, испытывая чувство жалости, начинал чихать. Это был его способ показать другим свое доброе сердце. Начихавшись вдоволь, хозяин театра обратился к Пиноккио по-прежнему грубо: -- Перестань ныть! От твоего нытья у меня начинает болеть живот... Так колет, что я почти... почти... Апчхи! Апчхи! -- И он снова дважды чихнул.
-- На здоровье, -- сказал Пиноккио. -- Спасибо. Твои родители еще живы? -- осведомился Манджафоко.
-- Отец жив. Мать я никогда не знал. -- Как огорчился бы твой отец, если бы я бросил тебя на раскаленные угли! Бедный старик, мне его очень жаль!.. Апчхи! Апчхи! -- И он чихнул еще три раза.
-- На здоровье, -- сказал Пиноккио. -- Спасибо. Впрочем, я тоже достоин жалости. Ты же видишь, что у меня нет дров, чтобы поджарить баранину, и ты -- скажу тебе по правде -- очень пригодился бы мне. Но я пожалел тебя. Ну что ж! В таком случае, я вместо тебя сожгу кого-нибудь из моей труппы. Эй, полицейские! По этой команде незамедлительно появились два длинных-предлинных, тощих-претощих деревянных полицейских с обнаженными саблями в руках. И хозяин театра приказал им грубым голосом: -- Хватайте Арлекина, свяжите его хорошенько и бросьте в огонь. Мой барашек должен быть поджаристым и хрустящим. Представьте себе самочувствие бедного Арлекина! Он так испугался, что ноги у него подкосились, и он грохнулся на пол. Пиноккио, увидев эту душераздирающую сцену, упал хозяину в ноги, горько заплакал, залил слезами всю его длинную бороду и взмолился: -- Пощадите, синьор Манджафоко!
-- Тут нет никаких синьоров, -- ответил хозяин кукольного театра сурово.
-- Пощадите, синьор кавалер!
-- Тут нет никаких кавалеров.
-- Пощадите, синьор командор!
-- Тут нет никаких командоров.
-- Пощадите, ваше превосходительство! Услышав, что его титулуют "превосходительством", хозяин театра просиял и сразу же стал гораздо добрее и сговорчивее. Он сказал, обращаясь к Пиноккио:
-- Ну, чего ты там просишь?
-- Милости для бедного Арлекина. -- Тут милость неуместна. Раз я пощадил тебя, я должен бросить в огонь его, так как я хочу, чтобы мой барашек хорошо прожарился.
-- В таком случае, -- воскликнул Пиноккио с достоинством, высоко подняв голову и отшвырнув прочь свой колпак из хлебного мякиша, -- в таком случае, я знаю, что мне делать. Вперед, синьоры полицейские! Вяжите меня и бросайте в пламя. Я не могу допустить, чтобы бедный Арлекин, мой добрый друг, умер вместо меня! Эти громкие и героические слова растрогали всех присутствующих кукол. Даже полицейские, хотя они тоже были из дерева, заплакали, как два молочных ягненка. Манджафоко минуту оставался твердым и неумолимым, но потом его тоже постепенно одолела жалость, и он начал чихать. Чихнув четыре или пять раз, он распростер свои объятия и сказал: -- Ты превосходный парень! Иди сюда и поцелуй меня. Пиноккио поспешно бросился к нему, взобрался, как белка, по его бороде и запечатлел сердечнейший поцелуй на кончике его носа. -- Значит, я помилован? -- спросил бедный Арлекин таким тихим голоском, что его еле было слышно. -- Ты помилован, -- ответил Манджафоко. Потом он добавил, вздыхая и качая головой: Да будет так! Сегодня я, ладно уж, съем недожаренного барашка. Но в другой раз худо будет, если нечто подобное случится! Когда куклы услышали о помиловании, они все выбежали на сцену, зажгли, словно для праздничного представления, лампы и светильники и начали плясать и прыгать. И они плясали до восхода солнца.