Блик Надежды
I
Что-то светлое и невообразимое предстало перед глазами. Оно поёт своим ангельским голосом и извивает синими ленточками на руках от бального платья, шуршит его полами. Образ так и сиял всем своим блеском и нежностью.
Но вдруг всё загремело, затрещало, потемнело, вместо лент появились змеи, которые, то и дело, издавали какой-то страшный звон и кричали:
— Перов, Перов! Тебе не жить счастливо! Ты страдалец, одинокий на веки!
Перов закричал на всю комнату от ужаса и вскочил, как ошпаренный, с постели, вглядываясь во тьму и ища источник звона, но оказалось, что это был всего лишь будильник. Со злостью он вдавил в него свой кулак и начал проговаривать обыкновенные для его утра фразы: «Боже, когда же это закончится...», «Я пугаюсь звонка будильника, ужас какой-то!», «Как мне всё надоело!» и прочие восклицания невыспавшегося человека. Но то ли угнетённое состояние, то ли странный до жути сон сбили его с ног и Перов опять повалился в кровать.
В его маленькой душной съёмной комнатке, всегда находившейся в полумраке, творился страшный хаос.
Повсюду разбросаны всякие вещи — от повседневной поношенной одежды до старых книг, стоявших стопками возле стенки. На письменном столе дикий погром — сотни исписанных листков, тетрадей, различных чашек, учебников, разлитый кислый кофе, оставленный в два часа ночи со словами «Да пошло всё к чёрту!» и непреодолимым желанием забыться и ничего не чувствовать. В окне был отчётливо виден следующий пятиэтажный дом с горящими сине-зелёными окошками и уличный фонарь, освещавший своим бледным оранжевым светом дорогу от двери до кровати.
Вот в такой атмосфере учился и писал свои произведения семнадцатилетний Фёдор Перов. Но в последнее время, как уже заметно, он стал более раздражителен и уныл, у него ничего не получалось написать стоящего, ибо ничего уже не радовало и не вызывало вдохновенья... Ни кофе, который он в туманных тщетных надеждах пил, думая, что он поможет стать хоть чуть-чуть бодрее и веселее. Ни метель за окном, во время которой он обычно выходил на улицу любоваться ею. Ни книги, которые он читал всё больше и больше, вместо того чтобы готовиться к экзаменам — ничто не спасало его от напряжения и бессмыслия.
Бывает раз проснётся по утру и задумается:
— А в чём вообще смысл всего этого? Нет, всё конечно понятно, образование, просвещение, но... чёрт возьми, почему я так устаю от этого? Я полностью осознаю, что сессия не за горами, но заставить себя хоть что-то учить для меня такая пытка!.. Не болен ли я, будь оно не ладно?
Из-за такого состояния он не мог писать, и поэтому на столе лежали лишь исчёрканные листы, и ничего толкового более...
Чтобы учить билеты к экзаменам ему было нужно изначально хотя бы найти лист с вопросами в кучах хлама; но ему было бы проще дойти до центра Петербурга пешком, чем рыться в бесконечном беспорядке, от которого он всё больше и больше сходил с ума, а разобрать его не имел желания и сил...
Опять звонок. Пора в колледж. Но он никуда не спешит. Он вновь варит безвкусный химический горький кофе на турке и не понимает совершено зачем его пьёт... 8:26 на часах. 4 минуты до пары. Расслабленный вялый стан его еле плетётся в прихожую, а в голове лишь одна мысль: «Плевать, что опоздаю, перебьются!»
И весь этот образ жизни его начинал добивать окончательно, но он ничего не мог с ним сделать, кроме того, как жаловаться себе и своим родителям, когда приедет к ним в гости на другом конце города:
— Неужели образование должно забирать у людей здоровье, когда оно призвано наоборот улучшать его? Это же ужасно! Это бесчеловечно! — и всё в таком духе.
Но они всегда начинают вставать на сторону образования и преподавателей, говорить, что он слишком ленив и много думает, когда надо делать и учить...
II
И так длилось уже пол года, как начался второй курс в колледже журналистики.
Был конец января, а зима только в двадцатых числах решила заявить о себе и дала уже целую неделю снежных концертов, после которого весь город был покрыт в праздничную белую мишуру в виде чистого кристаллического снега, а не воды вперемешку с белой кашицей как бывает после выступлений нахальницы-весны.
В такой снежный и тихий вечер, возвращаясь домой, Перов внезапно заметил у себя внутри какое-то знакомое до боли чувство, когда постоянно испытываешь волнение, сердце бьётся чаще, а думать хочется лишь об одном...
Это случилось по случайности.
Из-за такого нагнетающего образа жизни, из-за выгорания на учёбе, из-за того, что по ночам, когда приходится вовсе не спать из-за обилия заданного, его мучат жуткие нездоровые мысли о самоубийстве; из-за того, что в сердце накапливается с каждым днём всё больше ненависти и жёлчи ко всему окружающему — у него, наконец, из-за этого появились убеждения, что он никогда не выйдет из круга страданий и если даже и выйдет, в глубине души он будет недоволен, ибо имеет необъяснимое желание жалеть себя и создавать свой образ писателя-страдальца, которым он будет прикрываться в случаи неудач в жизни. Кредо его необычайно презренно со стороны обыкновенных людей, желающих простое счастье себе в жизни, но всё же есть что-то в нём такое, что со стороны круга философов вызвало бы массу размышлений и толков. Ведь любовь к страданьям даёт необычайную силу перед испытаниями судьбы и жизненными трудностями, делает его бунтарём установленных систем, тогда как обычный человек бы просто страдал, слабея и черствея.
Иногда бывали в его жизни подъёмы, когда он хотел забыться от вездесущих проблем, что у него более ли менее получалось. И как раз, неделю тому назад в колледже объявили о наборе на весенний выпускной бал, где партнёры сами могут пригласить своих партнёрш на танец. Перов, не долго думая, стал искать себе пару, ибо когда-то давно умел танцевать бальные танцы. Романтика ударила ему в голову внезапно, так же внезапно, как и поменялась погода в тот январский день на солнечную и морозную. Он стал представлять, как будут кружится разноцветные пышные платья, как вновь забытое искусство вальса воцарит над паркетом в актовом зале, и как он позабудет все свои тёмные бессонные ночи и ненависть ко всему.
Он всего четыре дня был знаком с одной очаровательной, но настолько противоречивой барышней, в которой были несопоставимы милые и где-то даже детские черты и жёсткий, строгий характер (кстати, выражающийся в более мужском стиле одежды: пиджаки, да брюки — и никогда Перов не видел её хоть в каком-либо платье или юбке), постоянно меняющийся от спокойного и доброжелательного к молчаливому и раздражительному.
Совершенно не думая ни о чём, в один прекрасный день, в колледже, он пригласил её на бал.
— Да, я согласна, — сказала со своим постоянным спокойствием Надежда Кальмова.
Эх, как же самолюбие его было сыто после такого! Он ощущал себя полноценным кавалером, способным на балы и даже дуэли за свою барышню... Но что-то мысли его поползли совсем в отвлечённые от реальности края, но тем не менее он уже надумывал как легко и изящно шепнуть на ушко место и время свиданья — и быть по истине счастливым человеком...
Придя, как и уже оговаривалось, в тихий снежный вечер домой, его охватило неистовое, знакомое, болезненно-сладкое чувство, покалывающее в животе и дурманящее разум напрочь. В голове беспрестанно появлялся образ Нади, плавающий и туманный, с доброй и спокойной улыбкой. Даже появлялась иллюзия, что она своими грустными серыми глазками, долго всматриваясь в него, просила объятий, а он как дурак по привычке давал ей лишь пожать руку. И в сию иллюзию он верил ещё много дней.
На следующий день, проходя мимо неё сердце на секунду замирало, вздрагивало, в общем-то, как и у всех влюблённых юношей... Влюблённых! В секунду, когда он это только осознал, он был несколько поражён. Ведь целые два года до сей секунды ему не удавалось ни в кого влюбиться, какой бы запредельной красоты и доброты не были мадемуазели... Целые два года он скитался по пустынному личному фронту один средь полигонов любви, где стояла гробовая тишина и не упала ещё ни разу ни одна граната за всё время после прошедших взрывов — первой влюблённости...
Средь вечного беспорядка и мракобесия, творившегося в его маленькой квартирке, постоянного желания упасть на пол и больше ничегошеньки не чувствовать, он чудом сумел воскресить любовь в сердце к Надежде, тем самым воскресив и весь свой образ жизни...
III
Войдя в его комнату в гости, Ломов почуял нежный запах зелёного жасминового чая, а вокруг царил порядок и умиротворение — стопки книг стояли уже не на полу, а на новой полке, одежды были убраны в шкаф, даже на столе, хоть и стояла посуда и были разбросаны разные черновики со светлыми и искусными набросками стихотворений — всё равно везде было убрано и чисто.
— Может по кофейку? — спросил невзначай Фёдора Ломов, его друг и коллега, такой же как и Перов писатель, поэт и вообще творческая натура, после нескольких вступительных слов о новостях и учебных делах.
— Кофе в моём доме больше нет и больше не будет, — сказал со спокойной гордостью Перов, — не выношу его в последнее время...
— Ну ничего себе у тебя перемены! Что же такого произошло?
— Самое благостное чувство на свете посетило моё убогое существование — литературно заострил Фёдор и они пустились в разные рассуждения и философию про влюблённость, прекрасный пол, и как обычно не забыли всунуть сюда литературу и искусство.
— Видишь ли, — говорил Перов, медленно попивая из фарфоровой чашки чай и сидя с Ломовым на маленьком диванчике болотного цвета, пока за окном бушевала метель, — Она принесла мне смысл жизни, порядок, счастье, хоть и маленькое; интерес к тому, что будет завтра, способность испытывать хоть какие-то чувства, не связанные с апатией ко всему. Я начал меньше спать и больше писать; теперь душа наполнена цветочным полем, и с каждым днём ромашки и душицы всё больше и больше цветут, наполняя воздух прекрасными благовониями. Жизнь наполнилась интригой и ожиданием чуда, я начинаю жить здесь и сейчас, не ощущая за собой ни прошлого ни будущего впереди — в итоге, я просто наслаждаюсь своей влюблённостью, а оно в свою очередь даёт мне вдохновение.
— А эти чувства взаимны? — спросил Ломов, тоже налив себе чашку.
— Не знаю, но что-то точно есть в её задумчивом взгляде, когда иной раз встречаю её в колледже...
IV
На этой же неделе в воскресенье Перов и Саша Меркулов, его лучший друг переживший с ним многое, пошли в чайхану на застеклённой на зимнее время веранде распить зелёного чаю, ибо кофейни, забегаловки и прочие места для препровождения времени наскучили и осточертели.
Алые китайские лампы, деревянные и зелёные тона столов, диванчиков и различных декоративных растений вперемешку с тёмной безоблачной ночью за панорамными окнами создавали уютную «ламповую» атмосферу, в которой так и хочется раскрывать всю душу и о чём-то погрустить...
Их провели к столику около окна. Но лишь тогда, когда миловидная девушка подала им чайник, из которого издавался прекраснейший аромат восточного зелёного чая, и, поставив на подставку со свечой, поспешно удалилась — лишь тогда давние друзья начали входить во вкус вечера.
— Это, я так понимаю, твой первый шаг? — спросил Меркулов, показывая на торчащую белую записку в кармане рубашки Перова.
— Верно, расписал в подробностях все свои чувства к ней. Могу даже дать почитать, — ответил Фёдор, вынул записку и положил на стол.
— Нет, не хочу.
— И почему же?
— А вот просто, не хочу...
Прошли несколько минут молчания. В метрах четырёх от их столика одинокий мужчина раскуривал наргиле, источая запахи разных фруктов, а где-то вдалеке зала целая семья, вся в сборе весело праздновали день рождения.
Меркулов невзначай, как какое-то объявление, взял записку Перова и от скуки прочёл первые строки.
— Да, ты прирождённый поэт... — с какой-то завистливой грустью говорил Александр, — но ты же знаешь. что я не отступлю и буду биться до последнего.
— Неужели ты тоже влюблён в Надю?
— Конечно...
— Ну если ты решил воевать, знай, я уже на шаг впереди — я танцую с ней на выпускном балу.
— Ну и что...
С каждой минутой Саша всё больше становился грустным и отчаянным. А Перов не видел в товарище своём опасного врага его будущему счастью с Надей — Меркулов хоть и мог ненавидеть, но только по-тихому.
— Я влюблён в неё ещё с того года — с того года, когда я откровенно признался ей в чувствах, а она вместо того чтобы сказать мне всё в лицо, наврала о взаимности и всю правду доложила нашему общему другу.
А правда Надежды заключалась в том, что по её чётко установленным принципам в семнадцать лет она не должна иметь отношения, ибо считает это бессмысленной тратой времени из которой ничего хорошего не выйдет; да и к тому же Меркулова она воспринимала только как друга. И даже когда были у неё самой эти навязчивые горько-сладкие чувства, она всеми силами своими пыталась отгонять их от себя, считая это вздором и бессмыслицей.
«Но по таким принципам очень глупо и занудно жить!» — сказал бы человек души. И был бы совершенно прав, ведь жизнь никогда не была и не будет подвластна схемам, планам и распорядкам, всегда найдётся такой день или такой год, когда всё запланированное растечётся под бременем обстоятельств, под бременем судьбы или же просто плохого настроения.
— Что ж, если ты выиграешь меня, — говорил отчаянно, но с улыбкой Меркулов, — я просто перестану общаться с вами, потому что не хочу страдать.
— Но... от чего именно ты будешь страдать?
— Из-за того, что ты победишь меня уже во второй раз.
— Господи, ты всё ещё не можешь забыть тот 9 класс? Саш, да мы ж такие глупые и вспыльчивые были с тобой, как ты можешь это вспоминать с такой обидой? Это ж смешно...
Глубоко в душе Перову было очень жаль своего друга, но на поверку он просто смеялся над всем происходящим и этими на треть наигранными чувствами. Меркулов был очень злопамятным и хоть и дружил с Фёдором, крепко и верно, но всё равно не мог забыть, как тот увёл у него девушку.
— Тебе-то смешно, а как я страдал тогда, — говорил он, как неопытный актёр, не скрывая лёгкой улыбки.
— Ну это ж бредни, Саш...
— Хочешь, я передам письмо? — смиренно спросил Александр, всё больше уходя в отчаяние и самовольно ставя себя в тупик.
— Неужели ты сдался?
— Нет, не сдался, но я уже понимаю, что ты выиграл. Ты же поэт...
— Допустим поэт, и что же из этого?
— А я инженер. Этим всё решено! Ты так замечательно слагаешь мысли, что я даже, если бы был девушкой, влюбился!
— Ну надо же... — ответил Фёдор и засмеялся, и Саша за ним. Федору странно было видеть в интонации и выражении лица Меркулова какую-то насмешливость над всем происходящим и в то же время серьёзное отчаяние и грусть.
Чай закончился. Попросили добавить кипятка. Воск свечки в чайной подставке уже весь растаял. И когда огонёк погас, отчаянная и жаждущая жалости к себе самому фантазия Меркулова начала свой полёт.
— Что ж, нам остаётся, — заявил мечтательный Меркулов, всё ещё с улыбкой на лице, и посмотрел на часы, — нам остаётся где-то 18 часов общения. Уже завтра в колледже ты отдашь своё письмо с признанием, и мы расстанемся на лет пятнадцать точно. Я закончу МГУ, начну изобретать технологии, всё новее и новее. Дома у меня будет полный беспорядок, мрак, полное одиночество...
И так долго, медленно и грустно продолжал Александр о развитии его судьбы, да так печально, что была бы вместе с ними какая-нибудь представительница прекрасного пола, заплакала бы и зарыдала бы немилосердно... А Перов сидел, откинувшись на диванчике с подпёртой к щеке рукой с озадаченным лицом, поверженным в тихий немой ужас, всё слушал фантазии Меркулова и не понимал... цирк ли, театр ли это? и если театр, то сатира или трагедия?
Уже несколько дней Перов ежесекундно пребывал в лёгкой эйфории, волнующей сердце и разум, расслабляющей конечности, да так, что порой доходило до невозможности набрать побольше воздуха в лёгкие. Он мало думал о том, к чему это приведёт, но всё же внутри у него появлялась безудержная надежда на взаимность его чувств.
Письмо написано и ожидало взора серых искрящихся глаз на себе, той самой, что подарила свет в сердце, луч и порядок в его, когда-то наполненную мраком квартиру, подарила вдохновение и смысл жизни.
Письмо, исполненное надеждой и счастьем душевным, всё ещё лежало в кармане клетчатой рубашки, а его автор уже с улыбкой на лице открыл глаза и увидел нечто необыкновенное. За окном бушевал снегопад, ветки деревьев мгновенно становились белыми, а небо будто было полностью намазано грязно-жёлтым воском как на одной из картин неизвестного художника. И пусть бы даже это был Армагеддон, Перову было всё равно, ведь он был поистине счастлив...
Фёдор сидел возле окна, созерцал красоту зари и перечитывал своё письмо:
Чего ж таить, я влюблён в тебя, влюблён в то состояние, которое ты даришь мне ежесекундно, не важно, нахожусь ли я с тобой или сижу один в ночном полумраке; чувства вспыхнули ярким пламенем, будто туда подлили керосин. Жизнь становится исполненной смыслом, интересом, желанием действовать, писать, творить...
И сейчас руки дрожат, сердце колотится от мысли, что будет, если это письмо тебе достанется. Поймёшь ли ты меня правильно или просто посчитаешь меня сумасшедшим романтиком, разорвёшь это письмо и перестанешь со мной общаться... Совершенно не знаю.
Получится ли у нас что-нибудь?
Но даже если ничего не получится — я знаю точно — моя влюблённость к тебе меня лечит... Лечит настойками и мятным чаем, делает жизнь светлой и прекрасной, стихи льются из ушей, для меня ты становишься музой, и плодородной землёй для литературных плодов...
Он представлял её перед собой в чайхане, где они, опьянённые взаимной влюблённостью проклинали бы горький и противный кофе, восхищались модой девятнадцатого века, наполнялись бы чаем Сенча и как он, придя вновь к себе домой, испытывал бы непередаваемые чувства спокойствия и любви к жизни и так и заснул бы на не разобранном диванчике своём, повторяя на устах её имя — «Надежда». И ничего бы ему не было нужно в мире, кроме этого блаженного чувства, окрыляющего, заставляющего взлетать до седьмого неба...
Фёдор направлялся на очередную пару, и постоянно искал свою возлюбленную... Первый этаж. Второй. Вот она! Сердце запрыгало, но вовремя остановило своё недолгое сумасшествие. Фёдор уверенно подошёл к Наде, обняв, сунул письмо в руку и побежал. Побежал куда глаза глядят...
Он встретил её на лестнице колледжа на третий день после последнего. Но, Боже! Как она избегала его! Один лишь взгляд Перова изображал на Надежде неистовую ненависть и презрение и она мигом исчезала из его глаз.
В один день он поймал её в коридоре. Она всеми силами пыталась вырваться из его рук и ему пришлось с отчаянием и болью в сердце отпустить её. Отпустить навсегда...
Блик Надежды... Как неожиданно и мгновенно появилась в жизни Федора Надя, так же быстро и проворно, как луч весеннего солнца, она исчезла... Она появилась, когда Перов и не мог надеяться на спасение от мракобесия образа его жизни, и исчезла, когда уже все были уверены в его скором бесконечном счастьи...
Она даже не захотела ответить ему что-либо, пытая его неизвестностью...
А как же Перов был уверен, что она согласится на предложение в письме; а как Меркулов извивался и тщетно запугивал Федора, заранее зная реакцию Надежды... Ведь она была таким же инженером, таким же человеком разума, который не понимает и не воспринимает эти всплески души Перова, не признаёт в них, литературных деятелях, что-либо стоящее.
После нескольких дней, отсчитывая от печального события, Федор Перов пропал из виду его родственников и одногруппников на целые две недели и не переставал отсутствовать в колледже, а телефон его был вне доступа сети. Лучших друзей это насторожило.
Ломов пришёл навестить друга. Позвонив в дверной звонок и убедившись, что никто и ничто в квартире не шевелится, начал долбить дверь с такой силой, что она наконец открылась с звонким хрустом одной единственной щеколды.
Зайдя в квартиру, он вновь увидел вокруг себя беспорядок, кучи хлама и утренних и вечерних газет, сложенные на тумбочке вместе с объявлениями, письмами, квитанциями и прочими мелочными бумажками. Окна на кухне были зашторены и завешаны сотнями зелёных тканей, от чего в зеркале, висящем в маленьком коридоре можно было увидеть лишь свой зловещий силуэт. Открыв дверь в комнату Перова и войдя, Ломов вляпался на разлитую чёрную жидкость и почуял настолько душный и пыльный запах, что понемногу начинал задыхаться. Вокруг него опять было всё по-старому: стопки книг, журналов и газет, хаос и разбросанные грязные вещи, смрад и гниль на рабочем столе, банки оливок, бутылка грушевого лимонада, горы листов и разлитых чернил (Перов любил писать перьевыми ручками). Окно вновь было завешано тюлем и зелёными шторами, от чего в комнате царил зловещий зелёный полумрак, как в погребе, а духота стояла неописуемая...
Фёдор сидел на неразобранном диванчике своём и смотрел в пустоту. Его лицо было исполнено безразличием и некоторой ненавистью... Он понимал, что все его чувства и весь свет в душе и настроении был лишь мимолётным виденьем, которое вновь обратилось в беса; лишь тщетными мечтаньями. Его разрывала досада о том, что вновь он сидит в беспорядке, во тьме, один единственный в своей старой съёмной комнатке...
— Эх, Федь... Ты чего здесь? — промолвил Ломов, присевши на диван.
Перов как ни в чём не бывало, не изменяя выражения лица, посмотрел на друга и сказал:
— Представь себе. Надежда смогла подарить мне только надежду... Надежду на спасенье!
Но не само спасенье...
— Единственное хотел тебе сказать... Только не принимай это слишком в серьёз! Впрочем ты должен это принять и как-то отстранить её у себя в душе и как Лермонтов возненавидеть свою возлюбленную и тем самым спасти себя от больших бед...
— Что случилось? — всё ещё не изменяя выражения лица спросил Перов.
— Только что я узнал, и сразу к тебе... Так вот! Знай. Надя призналась в любви Алексею Малинову. И тот, конечно же, ответил взаимностью...
— Теперь они вместе, — сказал ещё более отчаянным хрипом Перов. С каждым мигом он всё сильнее и сильнее дышал, от того может, что в комнате, как уже говорилось, было ужасно душно и жарко. На физиономии изобразился страх и ужас, он встал с дивана, опёрся на письменный свой стол, который заскрипел мертвецом, трагически упал на колени, не справляясь с болью в сердце...
Но это не было ревностью — он думал лишь о том, какой же мерзости он посвятил свои думы и чувства...
В общем коллективе друзей они шли где-то в центре Петербурга (уже после того, как Надя отвергла Перова), разгуливая по старым переулкам с необычайной архитектурой. Федор не обращал внимания на Кальмову, ибо он был одержим идеей страдальца-писателя. А она, как ни чём не бывало, вовсе не подавала виду и если их взоры встречались, то ничего ровным счётом не происходило и ни каких чувств не было видно на их лицах.
Перов начал что-то рассказывать Меркулову про литературу, про его цели и ценности жизни творческого человека, что он хочет создать как-нибудь на своём веку литературную газету, чтобы печатались талантливые люди, которые бы начинали своё литературное поприще именно с его предприятия, тем самым воссоединяясь в одну общую компанию деятелей искусства слова. Но Надежда Кальмова со своими подругами, ввязываясь в разговор, начала презирать эту идею. Она доказывала, что никто не будет это читать, что художественная литература умерла для современного общества, что сейчас все сидят в компьютерах и телефонах, что Фёдор наживёт себе не друзей, а врагов, ибо много людей поубивали друг друга из-за конкуренции...
После этого ужасного спора, придя в свою квартиру, Перов находился в страшнейшем недоумении и ужаснейшем состоянии. В голове напрашивались мысли о скорой пуле в виске...
— Ты понимаешь, дружище! Как я ошибался, как же тянет меня на всяких... Эх! — и Перов со злостью швырнул белую кружку со стола и она разбилась так, что осколки разлетелись по всем углам, а звон как будто остался в пространстве навечно...
В окне через все мрачные навешанные ткани просочился луч, тотчас за мгновение скрылся и омрачил комнату Перова ещё сильней, как и блик надежды блеснул в его жизни и сейчас же исчез за тучами страданий...