сборник "Кухонные философы"

I

Шла уже вторая половина сентября и прошло полгода с начала встречи моей с Авдотьей. Мы с Фёдором до сих пор дружили с ней...

Вечер последнего буднего дня перед выходными. Хотя была середина сентября — погода вела себя, будто осень и не начиналась. Светило мягкое солнце, а лёгкий ветерок, душный, жаркий, дул прямиком с южной стороны. Успели сбросить с себя мелкие листики деревья, словно от неверия такой хорошей погоде и в предчувствии о надвигавшихся морозах. Листья в свою очередь засушились и начинали водить хороводы на асфальте. Мы с Авдотьей собрались в этот тёплый вечер в одно из самых прекрасных мест в области Петербурга — в гору Орехову. Огромный амфитеатр, на сцене коего распустился лес с массивными ветвистыми ивами и с попадавшимися болотистыми почвами. По середине него разбилось небольшое озеро. В этом году на склоне горы, возле леса колышется нескошенная годами высокая трава по колено, и только иногда, появляется пустырь. Вдалеке по горизонту виднеются высокоэтажные дома и другие здания; слева, внизу на склоне, летом в сухую погоду сидят частенько люди преклонного возраста с мангалом из которого то и дело выходил клубами синий дым от углей. Зимой на склоне дети с безбашенными родителями затевают частенько катание на санках и снегопадах, не смотря на запрещающий знак.

И мы с Авдотьей решили посидеть на склоне Ореховой горы, который открывал шикарный вид на виднеющийся вдалеке город и нетронутую никем природу области Петербурга.

Как только мы пришли туда, и в первый раз увидели это чудное место, голова легонько закружилась от того, что мы стояли чуть ли ни на самом возвышении, по сравнению с лесом.

— Ах, какая красота! — воскликнула Авдотья.

— О, да! — ответил я.

Мы расположились на необычайно удачливом месте под берёзой, на коем трава была несколько примятой. Расстелили мягкий плед и уселись вдвоём наедине. Небесный оттенок был светлее обычного, где-то вдалеке раздавались голоса таких же гостей природы, как и мы. Разговоры не вязались, и кое-как уныло текли из наших уст. Хотя Авдотья разбавляла тишину своими рассказами обо всём на свете, я ощутил мимолётно робость и смятенье в таком необычном уединении с ней.

— Авдоть, а помнишь ли ты самое начало времён наших с тобой? — спросил я от скуки. Я часто вспоминал прошлое, дабы разрядить нелепую обстановку.

— Конечно, как же это можно забыть!..

И вдруг!.. Неожиданно она взяла меня за руку. Весь мир обвалился в одну секунду перед глазами, я на мгновение перестал чувствовать, видеть, слышать, казалось будто я на секунду ушёл в мир иной!.. и через миг мы... заключили себя в крепкие страстные объятья и поцелуи, коим конца не было...

О страсть! Остаток любви, её инерция! С самого начала у каких-нибудь возлюбленных на земле произрастает дерево любви, принося им сладкие плоды, кормит их радостями и счастиями, питательные вещества и воду. Но приходит осень, урожай уже собран, и листья опадают по обыкновению с дерева, любовь утихает подобно костру в тёмном лесу, утихает быстротечно, незаметно. В один миг влюблённые понимают, что плоды жизни и приятности больше не растут на том дереве: это их сильно огорчает, и они по обыкновению расходятся, но всё ещё вспоминают свою минувшую любовь одинокими вечерами и не решаются взять хотя бы обрывок бумаги, да отправить по почте в нужный адрес. Но когда-нибудь они встретятся, их притянет сила притяжения друг к другу, и это будут уже не плоды любви их, а всего лишь листья, опавшие с дерева — остаток, последние признаки жизни и благополучия — та самая страсть и влечение. И всё же, надо сказать, что они будут продолжать и продолжать расходиться, ссорится, выяснять отношения, разочаровываться в своём избраннике и снова соединяться друг с другом, ибо больше не знают они другого русла жизни, другой человек или другая сторона мира для них чужды и не приятны. Они совершенно не осознают другого пути, так как привыкли к той стезе которую выбрали однажды, в первые...

Так и я с Авдотьей вновь воссоединился под листьями страсти. Нас закрывала высокая трава, никто не смел нас видеть. Мы не ощущали никакой любви — только развлечение, вожделение друг к другу, эрос. Мы отдавались друг другу в злосчастных поцелуях и объятиях, даже после многочисленных ссор и сумятиц, даже после того, как она задевала порою меня за живое, дерзко отзываясь о моей нации, даже после измены, даже после нелепого и глупого похода в ресторан — после всего этого мы всё равно притянулись неведомой невидимой силой, и забыли всё плохое. Только отдавались страстям. Ничего более...

— Что между нами происходит? — с украдкой спросила Авдотья.

— Да чёрт его знает, это необъяснимо...

Признаюсь перед читателем, что я не помню совершенно о чём мы разговаривали в тот вечер. Может быть о красоте того неописуемого места, где мы находились, может быть гадали, что с нами происходило, или просто называли друг друга сладкими именами — Бог весть, однако сие совсем не стоит объяснений и подробностей, ибо то что творилось внутри нас важнее разговоров. Лишь — наслаждение, страсть и чувство выпадения из мира, прошлого и будущего не существует в этот миг настоящего.

Мы закрываем глаза, наши губы сплетаются в единое целое, и мы не думаем ни о чём — оглушающая пустота в наших разумах. Щёки розовеют от бурной кровушки, что течёт быстрее. Именно эти моменты называют молодостью, когда каждый момент, прожитый вместе с тем, к кому сам, не зная почему, питаешь страсть и симпатию, бесценен. Когда не думаешь о том, что может произойти от этого в будущем. Отдаёшься полностью. Забываешь всё...

Страсть между нами зарождалась ещё несколько дней назад до этого сладкого и тёплого вечера. И только не хватало искры, чтобы воспламенить её — уединение в романтическом месте.

В эту пятницу должен был идти и Фёдор с нами. Но я схитрил и наврал ему, своему лучшему другу, о предстоящих делах своих в этот день, и об отменившейся встречи. Авдотья знала об этом и была не против. Впрочем, мы думали об одном и том же и желали одного и того же с Авдотьей уже несколько дней до того, и у нас это получилось...

II

Чувства страсти были следствием незаконченной любви, разочарования, озлобленности на возлюбленного в прошлом. Но теперь мы уже не любили, а лишь нравились друг другу — ежели уж совсем сказать пошло — телесно, мы были влюблены в тело, лицо, и то, что мы вместе пережили, то, что мы понимали друг друга.

Что ж, но время шло, а значит что-то должно было меняться, ибо жизнь течёт подобно реке по своему руслу отведённому судьбой!

Итак, прошло две недели с того вечера пятницы, который вновь поменял всё в моей жизни вверх дном. И в это время мы с Авдотьей частенько забавлялись нашими страстями у неё в парадной, на лестничной клетке после колледжа. Читатель возразит: «Разве не нашлось другого места для такого дела, тонкого чувства, нежели как холодная, вонючая и душная парадная?» А я отвечу ему: «Всё было из-за того, что Авдотья не имела права пригласить меня в гости из-за её родителей, отрицательно относились вообще к приёму гостей, так как квартирка у них была маленькая, и частенько неубранная, да и вовсе сама Авдотья не хотела, ей было достаточно и парадного» Нас это кое-каким образом устраивало и Бог с ним. Но всё равно по вечерам, приходя после вновь испытанных страстей я невольно понимал, что тот человек, которым я так ублажаюсь, был никто иной, как легкомысленная, глупая и самолюбивая девочка, от которой постоянно хочется уйти, убежать, провалиться под землю, когда вдруг нас увидели вместе какие-то общие знакомые. Меня одновременно било из стороны в сторону, от неё и к ней, и с каждым новым «сеансом страсти» в мерзких, зловонных от мусоропровода парадных, я ощущал себя ничтожеством, погрязшим в своём непонятном до конца стыде...

Снова, собравшись теперь втроём, взявши с собой и Федора, мы пошли в то же место Ленинградской области, показать эту неистовую красоту ему. Перед тем он всегда отзывался о нём со скептизмом, говоря, мол, что там мы будем делать. Но всё же собрались.

Был уже довольно поздний вечер. Небесное безоблачное полотно готовилось к закату. Мы втроём начали путь свой чрез длинный сквер, в коем было темнее обычного из-за заполняющих всё вокруг крон деревьев, чтобы добраться до автобуса, довозившего почти до самой горы.

Весь этот вечер меня не покидало чувство, которое нахлынуло на меня ни с того ни с сего ещё неделю до того. Я был будто безумным, говорил вещи, коих не сказал бы в нормальном состоянии, смеялся над всем. Из-за вечной иногда совсем несуразной болтовни Авдотьи, я становился раздражённо весёлым, будто пропустил через себя рюмочку рома, отвечал на все вопросы шутя о прошлом слишком пошло, и, наконец, пробирало меня осознание собственной глупости. Фёдор меня поддерживал, смеясь искренне над моими выходками.

— Ой, слушайте, как-то поздно мы уже идём, надо было раньше собираться! — говорила Авдотья несколько жалостливо, — вот придём поздно домой, родители меня заругают, потом вообще не пустят гулять! Вот у меня так всегда, и ваши наверное тоже от вас будут не в восторге! Особенно моя мать против выезда в столовую в Выборгский. А то другого места не найдём никак где гулять...

— Ничего, мы всегда так гуляем с Федором, вам жаворонкам этого не понять! Да и вообще забудь об этом Выборгском районе, уже все уши мне о нём прожужжала, будто мы туда 100 раз ездили, хотя были мы там всего лишь 1 раз и то на мой день рождения! — отвечал я.

— Ну мама мне говорит, мол, что вы там нашли, и что там делать, когда можно вон, например, в центр съездить! А так я тоже сова, бывает встану вообще в 13 часов, если уроки делаю допоздна...

— Так значит не жалуйся! А то видите ли.

— О, это же наш любимый композитор проигрывается! — заметил Фёдор, когда мы проходили лавку, из которой доносилась классика из колонок.

— Ой, не особо люблю классическую музыку, она для меня скучная. Вот я люблю ритмичную музыку, весёлую, чтобы можно было под неё танцевать и плясать — сказала Авдотья последние слова и начала пританцовывать самбу.

— Да ты ничего ты не смыслишь в искусстве звука, Авдотья! — не сдерживал я себя специально, ибо чувство глупого веселья делало меня слишком уж развязным. — Вот это настоящая музыка, а не то что какая-нибудь ваша попса, где вообще нет смысла в словах. А тут всё что хотел передать автор отдаётся в нотах, в действительной музыке. И поэтому мы с Федором те, кто умеет чувствовать эти гениальные и сложные произведения!

— Да мне это не интересно, — отозвалась резонно Авдотья.

— А почему ты не любишь кофе? — спросил внезапно я, когда мы прошли лавку, где варили кофе.

— Не знаю, не люблю и всё. А моя мама, например, вообще ни чай, ни кофе не пьёт по утрам. А я так, пью только чай, завариваю его в чайничке только на пять минут, больше не могу, не хочу пить одну горечь.

Таким образом и складывалась речь Авдотьи. Из одной темы резко в другую и всё это произносилось так оживлённо, так быстро, что голова невольно шла кругом.

— Да, не понимаешь ты ничего в искусстве пить кофе! Впрочем, мы с Федором как-то сильно отличаемся от тебя...

На то она промолчала и начала рассказывать что-то о колледже, лекциях, конспектах, всё вперемешку, что мы с Федором то и дело переглядывались друг с другом, смеялись про себя над вычурными монологами нашей давней подруги.

Впрочем, в последнее время мы начали часто шутить над ней, над её повадками, характером и манерой общения, на что конечно же она обижалась, и даже ссорилась из-за сего, но почему-то именно со мной. Фёдор шёл мимо её возмущений и негодований и вся её злость на шутки наши направлялась именно в моё русло. Хотя, то было с трудом, но понятно — Фёдор был верным другом её, которому никогда, ни при каких условиях не доводилось ругаться с Авдотьей. Выручал спокойный и добрый характер, симпатия к ней, или вовсе лицемерие — не могу знать наверное, ни коим образом.

И вот, мы уж доехали до нашего места. Сумерки подмешивали в небо оттенков всё темнее и темнее. Склон горы открывал восточную часть неба и поэтому нам не суждено было лицезреть в таком живописном месте, не менее живописных закатов. Но в этот раз мы зашли совсем справа от последнего места, где мы были тогда с Авдотьей вдвоём.

— Так ну и как нам идти дальше? — спросили меня мои спутники.

— А пойдём-ка срежем путь чрез склон! — ответил я и уже за несколько секунд был за сорок метров вниз от них. Они побежали за мной. Нас окружали джунгли нескошенной травы, колючего репениха и малины по колено.

— А вы не думаете, что тут могут быть клещи или змеи? — с вызовом спросил Фёдор.

— Да забудь о них, какие змеи? Нынче по ночам становится так холодно, что они сами бы не прочь, чтобы их укусили, — отвечал резво я.

Прошли ещё три десятка метра, я оставался впереди них. А в двух метрах от меня меня ожидало самое сложное испытание этого вечера — репених весь в цвету по пояс. Поджав брюки, плюнув чрез плечо я поскакал, высоко поднимая ноги чрез непроходимое творение нетронутой природы.

Мои спутники остались совсем позади.

— Я не могу дальше идти! — Вдруг жалобно кричит Авдотья. В тот момент я думал уж бежать обратно и спасти, взяв её к себе на руки, но пока я воображал, они с Федором уже нашли другую дорогу.

Дальше нам предстояло взобраться наверх по склону. К счастью по нему шла тропинка, верно, для таких же безумцев как мы. В это время я попытался взяться за руку с Авдотьей, обнять её, но она не давалась.

— Ох, всё милая моя, мы справились с этим нелёгким путём!

— Ага, мы там чуть свои жизни не оставили! — повышая голос, возмущалась Авдотья.

— Вообще, какого чёрта ты сюда полез? Так, хватит! хватит я сказал! — крикнул разъярённо Фёдор, когда я пытался обнять Авдотью.

Фёдор с самого начала догадывался о нашей страсти с Авдотьей и совершенно этого не воспринимал, так как чувствовал себя с нами не в своей тарелке. Ему очень хотелось оказаться на моём месте, взять внимание на себя, он чувствовал между ним и мной пропасть из-за того, что мы были не равны в данных делах. Что ж скрывать, он ревновал и как только между мной и Авдотьей начались страсти, он начал с тихой злобой на нас обоих отдаляться от нас, только чтобы не испытывать противное чувство третьего лишнего...

Авдотья, как это странно не звучало, в свою очередь заимела совесть и не хотела показывать Федору наши с ней «отношения». Да и вообще очень часто её страсть ко мне меняла свой уровень: то поднималась до высот, то опускалась и вообще переставала существовать.

А во мне бушевала стихия, которая делала из меня нахального, развязного, навязывающегося, гордого глупца, безумца. Вперемешку с этим, когда они оба останавливали меня и мою похоть, моё сердце наполнилось тем самым жалостным отчаянием, и небольшой неприязни к Авдотьи. Я стыдился своих порывов, стыдился и самой Авдотьи, и на меня вновь нападал тот знакомый мне уже несколько недель шквал мерзостных чувств... Они заполонили меня и я не без свойственного мне удовольствия начал думать и философствовать о страшной проблеме которая мучила меня, восставая из плотских желаний, перестав болтать глупости и смеяться без причины.

Когда мы взобрались на вершину склона, уже совсем стемнело и сделалось холодно, а я надел серый плащ из моего рюкзака.

— Ого, а тебе идёт этот плащ! — заметила Авдотья, — Ну вот, здорово погуляли... уже совсем ночь. Ну и зачем мы пошли сюда, что интересного в этой тьме? А я говорила, поздно шли! Теперь так и будем с фонариком сидеть, куковать...

— Слушай не нагнетай ещё хуже обстановку, и так тошно без тебя, — буркнул я.

— Слушайте, а пойдём туда, под дерево, где вид получше? — предложила Авдотья.

— А какая разница? Всё равно мрак, — ответил Фёдор.

Тогда я вспомнил, что я взял с собой маленькую походную колонку. Поставил я грустную классику и ушёл в глубокие мысли. Фёдор и Авдотья о чём-то разговаривали, но я их не слушал.

— Слушай, да выключи ты свои грустные песни! Поставь что-нибудь повеселее, — сказала Авдотья.

— Нет, — основательно ответил я.

— Ох, Марат, ну какой же ты... ведь девушек нужно слушать, ты хоть раз мне услугу предоставил? Никогда такого не было, а ведь я же всё таки девушка...

— Чего? Какая услуга? Да что ты заладила — девушка, девушка, бред постоянно какой-то несёшь, болтаешь без умолку, даже не знаешь о чём говоришь! Какая услуга, к чёртовой матери?!

— Да почему вы опять ругаетесь? — возмутился Фёдор.

— Да так всегда, меня никто не слушает и не воспринимает в серьёз. Всё, сделаем вид, будто меня нет! — фыркнула Авдотья, воткнула пальцы в уши и начала смотреть в небо.

— Ох, неужели тишина, — воскликнул было я.

— Да, и лишь полная луна освещает нас. Красиво не правда ли? — мечтательно сказал Фёдор.

— Да, не говори, подумать только — луна — спутник Земли нашей уже несколько миллиардов лет, и они никогда не расстаются друг с другом!

— Вот с кого людям пример нужно брать! Ибо только поженятся и уже разводятся чрез года два, бросают детей на произвол судьбы... А луне и Земле всё ни по чём, и даже если и говорят, что когда-нибудь Луна может улететь в далёкие пространства космоса — они остаются вместе, не смотря на слова этих гордецов!

— Как же ты прав. А ведь не мудрено, что отношения нашей планеты и спутника её в тысячи, в миллионы раз серьёзнее, чем, — тут я посмотрел на Авдотью, и удостоверился, что она не слышит, — наша с ней похоть, вожделение, игра...

III

Итак, с того момента наш огонь страсти угасал, листья любви опадали вместе с листьями на деревьях Петербурга. Мы всё реже и реже целовались в её парадной, а я ощущал, что её болтовня, чувства собственного превосходства и все речи её противоречивые угнетали меня с каждым днём.

Однажды она два часа по телефону рассказывала мне о своей любимой американской поп-группе, её биографию, участников и все их судьбы от рождения до того времени; как померла певица, перевод некоторых её песен, и наконец её мнение обо всём рассказанном. Я не мог даже вставить слово... После этих двух часов я не мог себе никак ответить на один вопрос: «Зачем я это терплю?», и из-за незнания ответа всё глубже спускался в омут раздумий и никак не мог прийти к ответу, что мне делать с Авдотьей и каким образом вычеркнуть её из моей жизни. Что-то постоянно мешало, меня что-то всё время влекло к ней и в буквальном смысле я становился зависим от этого человека, невесть почему и зачем...

Однажды в осенний прохладный вечер, в начале октября, мы стояли в парадной между седьмым и восьмым этажами. Только мы и наша страсть. Вместе с тем, боязнь, что нас увидят кто-нибудь из людей.

Война похоти и целомудрия, сердца и разума, души и тела происходила внутри меня и в этот вечер. Одна сторона фронта одобряла нашу с Авдотьей страсть, и делала всё возможное, чтоб мы продолжали и продолжали эти бесконечные прелюдия, ибо похоть моя ни разу не насыщалась на долгое время. Другая сторона фронта воевала и отстаивала права и превосходство разума и философии, отказа кормить похоть безнравственными деяниями из которых хорошего не выйдет ничего и никогда, да и при том, что я практически не осознавая этого, или не хотев принять, уже терпеть не мог её, а особенно в компаниях общих друзей.

В вечера, когда я посиживал на кухне своей квартиры в одиночку, пил кофе и слушал классику, выигрывал разум, и я уж решал, что больше я на сладкое время в её парадной не соглашусь. Но когда я вновь глядел на неё и не мог держать себя в руках, мы невольно получали дозу похоти, и я возвращался домой с угнетённым настроением, озлобленностью и даже осознанием того, что я проигрываю самому себе.

Но в этот вечер, вновь всё заглушала моя юношеская страсть.

— Кто-то идёт! — шептала она, и мы быстро выпускали друг друга из объятий и принимали безмятежную позу.

Под конец вечера страсть наша насытилась долгими трепетными поцелуями. И вдруг, целомудрие, философия, и все другие составляющие разума выиграли бесконечную внутреннюю войну во мне:

— Знаешь, давай закончим эту авантюру! Парадная — место отнюдь не романтическое, да и... поэтому давай договоримся, что это было в последний раз...

— Но почему? Что случилось? — спрашивала она.

— Мне кажется, — и в это время я сел на ступеньку лестницы, — что это слишком для нас, да и... Если так разобраться, мы попросту друг друга используем!

— Хм, — она задумалась на пару минут, и села рядом со мной, — Ну и что, что используем... Мы же нравимся друг другу...

— Это ещё как посмотреть, — вырвалось у меня, но она не расслышала.

— В общем, как хочешь, я могу и обойтись. — говорила спокойно она, — давай просто останемся преданными друзьями, родственными душами, как говорится. И тогда...

— Ладно, мне пора. До скорой встречи!

— Нет, но почему, куда? Останься ещё на пару минут! — крикнула она мне в след, но я уже был на улице.

С тех пор мы больше никогда не предавались страстям, разум мой восторжествовал, а отношения наши с каждым днём то ухудшались, то улучшались, и не было стабильности, всё металось из стороны в сторону.

Как-то в выходной день уже в середине октября мы с Федором гуляли одни. Угнетения Авдотьей, её характером, невинной надменностью и противоречиями, да постоянной вставкой какого-то комментария, отсебятины даже в ту тему, в которой она полный нуль, продолжались с новыми силами. После встреч с Авдотьей я ужасно уставал морально, был вымотан, из-за чего ходил мрачный и молчаливый. Но когда мы с Федором гуляли вдвоём, нас непременно преследовало чувство недостатка третьего компаньона в нашем кругу. И конечно же, от скуки мы заходили в её двор, ибо не было у нас третьего общего друга кроме Авдотьи, и мы выбирали её от безвыходности.

И в этот выходной шли мы туда уже в третий раз за последние две недели. И с каждым приходом в тот роковой двор, я ощущал всё большую отягощенность моей судьбиной с Авдотьей, тем что я опять буду встречаться с тем человеком, от которого меня начинало легонько подташнивать, но чувство сие покрывалось толстым одеялом того факта, что кроме неё, знающей и немного понимающей меня, той, кого я знаю на сквозь, все её укромные уголки внутреннего мира, у меня нет никого. Но и это же знание уже её потайных мест, души и всего существа угнетали меня, сдавливали во всю ту же проблему, когда я неистово хотел отречься, не вспоминать, не думать о ней, забыть прошлое и начать что-то новое, от чего уже не будет так тошнить. Но... Что-то постоянно останавливало меня, я не понимал поистине, что значит жить без Авдотьи? Как это? Разум мой не понимал этого до последнего. Казалось за отречением от неё шла пустота, а за пустотой смерть... И как бы странно это не звучало, я испытывал буквальную зависимость от этого человека, настолько изменившего меня самого и мою жизнь, настолько потрясшую её до кончиков пальцев, что я просто вставал в ступор перед надвигавшимся необходимым поступком...

Тот двор был обыкновенным для Петербурга, весьма длинный и тёмный из-за массивного и ветвистого клёна по середине и красного кирпича на здании дома. Двор тот был озеленён: в неказистых палисадниках возле парадных отцветали дички, белые розы, ландыши, разнообразные кустарники, немного пожелтевшие от грустной поры года. Небесный свод представлял своим мимолётным зрителям увядание дня и некоторую облачность. Мы сели на хлипкую лавочку под клёном и стали ожидать словно кого-то. И мы тайком всё же знали, что по вечерам Авдотья ходит частенько в магазин.

И вот, спустя полчаса, железная дверь парадной отворилась и вышла Авдотья, предвещая ещё одну историю этого вечера.

— Ой, опять вы здесь, привет! — крикнула нам Авдотья, ибо лавочка стояла несколько далеко от входа в дом.

Мы поздоровались и пошли вместе с ней, разговаривая о светских и учебных проблемах. Но общение моё с ней с каждым днём встречи становилось всё напряжённее и раздражительнее.

— А у меня на даче в июне тоже есть белые ночи! Сижу бывало поздненько, а сумерки так и светят голубым светом на небе, освещая немного мою маленькую комнатку, — сказал я.

— Но ведь, — возражала Авдотья, — белые ночи бывают только в Петербурге, и Ленинграде...

— Авдоть, ты разве не знаешь, что это один и тот же город? — удивился я.

— Нет ну надо же такое ляпнуть, — подключился Фёдор.

— Ну, ошиблась я, все же ошибаются, в конце концов, что ты так придираешься, Марат?

— Потому что я не могу закрывать глаза на несуразные вещи...

Наступила между нами тишина. Такого рода стычки происходили всё чаще и чаще, и я не мог просто молчать на сказанные ею глупости.

— Эх, почему же вы такие скучные, постоянно говорите о своём, не можете развлекать людей... а после прогулок с Маратом особенно, я прихожу домой всегда такой грустной, настроение так падает... Ужас! — ворчала Авдотья всякий раз, когда мы с Федором по долгу разговаривали о своих общих увлечениях. Мы на это несколько по началу удивлялись эдакой прямой наглости, а далее нам это поднадоело и мы отвечали, мол, мы не клоуны и не аниматоры, чтобы развлекать. Но она не унималась и говорила в ответ что-то очень странное и непонятное, что даже не вспомнишь.

Зашли мы в маленький ларёк, который был буквально в двух шагах от дома Авдотьи. Она купила всё необходимое себе домой, а я нашёл для себя мой любимый лимонад в склянке.

Расплатившись, мы отправились гулять около её дома по скверам, парадным дворам и площадкам, коих было довольно большое количество. В это время как обычно Авдотья рассказывала о чём-то, а потом вдруг резко переключалась на что-то совершенно другое, никак не относящееся к первому, а если мы хотели что-то спросить у неё, нужно было спросить два, а то и три раза, ибо она либо вообще нас не слушала, глубоко уйдя в свои рассказы, либо она отвечала на вопрос вопросом, или же совсем отвечала не на тот вопрос, который мы ей задавали. А если мы хотели намекнуть ей про её недостатки она обижалась и переводила стрелки на нас, говорила: «Но вы же должны принимать меня такой, какая я есть!» и такой ноте мы с Федором в сотый раз понимали, что изменить её совершенно невозможно.

— Хочешь лимонад? — спросил я и протянул бутыль Авдотье.

— Не знаю, зачем ты мне это даёшь, мог бы и не давать! — и выкинув эту фразу, она начинала пить...

В тот момент я, наверное, был одержим бесами и у меня началось некоторое безумие от произошедшего недоразумения...

— Слушай, Федь... ты вообще понял что она сейчас натворила? Пьёт лимонад, который я ей предложил как подруге своей и в то же время: «Мог бы и не давать!» Авдотья, ну так не пей, раз не хочешь! — и я выхватил у неё склянку, глотнул, малость разлил и понёсся прочь от них во двор Авдотьи, а они пошли следом.

— Слушайте, но это уже ни в какие ворота не лезет! Быть такой наглой, и одновременно неразумной... — сказал я, когда они уже подошли ко мне.

Был уже поздний вечер, становилось холодно. Но мне было жарко от злости и неприятного удивления от Авдотьи. Они сели на лавочку под тем же самым клёном, а я остался стоять, смотря прямо на их лица.

— Ну, я имела ввиду, — ответила Авдотья, — что я обеспеченная, и мне не надо с «барского плеча» давать свои лимонады, горячие шоколады и прочее!

— но я же просто как друг тебе дал попробовать...

— Но ты мог бы и не давать!

— Ай, ну почему у тебя так всё сложно!? Ты, такое ощущение, не понимаешь что такое дружба и щедрость, ты понимаешь всё под предлогом выгоды, и кто-что дал, кто за кого заплатил... ты хоть спасибо сказала?!

— Ох, Марат, спасибо тебе, век не забуду твою благосклонность! — вычурно, с сарказмом поклонилась мне Авдотья.

— Я не понимаю, почему ты на мои слова что-то постоянно вставляешь совсем несуразное и ненужное? — Возмущался я.

— Да? Что ты там говоришь? Я ничего не слышу! — дразнила Авдотья.

— Ага, раз так! — я не выдержал и... разбил склянку лимонада об асфальт на крупные куски от ярости и негодования на Авдотью. Лимонад который останется на долго в моей памяти как роковой.

Я кубарем покатился от них, не оглядываясь и стараясь выкинуть из головы эту распущенную девицу...

IV

— Так, всё, вроде уселись, — отбив незамысловатый ритм, сказал Фёдор, когда мы устроились под той самой берёзой, где когда-то я сидел наедине с Авдотьей. — начинай играть!

— Что ж, начнём-с, — и моя гитара залилась прекрасной мелодией нашего любимого и почему-то не самого известного гитариста.

— Что же это? — встрепенулся Фёдор, — неужели дождь!

— Чёрт, гитара! спасаемся, бежим! — задорно покрикивал я, и уже на ходу собирал гитару в чехол, пока дождь усиливался с каждой секундой и уже через минуту хлынул ливень.

Склон горы, на который в очередной раз пришли мы с Федором, теперь без Авдотьи, за мгновения наполнился туманной дымкой, и на секунду могло показаться, что весь тот пейзаж был обычным серым пятном на всё полотно художника и только внизу была полоса свежей зелёной от воды травы.

— О, зонтик! — крикнул я, взял с земли сломанный красный зонт и бежал уже вместе с ним, весело пытаясь укрыться от дождя, лившего как из шланга. Вдали от нас бежала кучка ребят и весело смеялись надо мной и показывала пальцами. Я без всякой обиды смеялся им ответ раскатистым счастливым хохотом. Мы с Фёдором бежали как умалишённые, кричали что-то про дождь и про зонтик, сломанный, выкрученный в обратную сторону... В такие моменты я забывал обо всех своих проблемах, возвращался в детство и радовался каждой прожитой секундой, а самое главное — я не думал об Авдотье, о её манерах общения, о её глупостях сказанных, и о том, что она ещё выскажет, от чего мне станет худо настолько, что я могу потерять все оставшиеся краски и смыслы жизни. Не было в тот день человека, который бы пытался постоянно обратить на себя внимание, считая что мы с Федором делаем это слишком мало и болтаем то и дело о своём, не впуская её в наш разговор. И не было человека, который бы испортил мне весёлый и отрадный дух своим обыкновенным видом и появлением возле меня...

Мы добежали до первой попавшейся арки, оба промокшие до нитки, и дождались окончания ливня, всё наигрывая поочерёдно на гитаре, а затем пришли к лавочке, открывавшей полный вид на лес и озеро.

Совсем стемнело. Луна то скрывалась за облаками и постепенно тускнела, то раскрывалась на ночном небесном своде во всём своём бледно жёлтом оттенке; луна — вечная тема для наших разговоров в этом прекраснейшем месте. Гитарные композиции, будто специально созданные для таких вечеров, и наши голоса, обсуждавшие всё подряд, оживлённо радостно, звучали навесь склон горы.

В какой-то момент мы заметили сразу два огонька от костров неподалёку на пустырях склона. Те что поближе к нам, как мы предположили, была влюблённая пара, так как их было двое и силуэты от огня немного показывали их невольные знаки внимания друг к другу. Те что вдалеке, возможно была компания трёх товарищей, решившая отдохнуть в последний свой выходной и в коем то веке собраться, давним друзьям, бок о бок и пообщаться на душевные темы. Огоньки то и дело угасали и вновь рывком поднимались в небо. А причиной тому был керосин, который подливали в костры из-за прошедшего недавнего дождя и влажности веток и дров.

— Слушай, Марат, — сказал Фёдор, — как же им сейчас везёт, сидят себе около костра — жизнь прекрасна! А я вот, уже потихоньку начинаю замерзать. Может к ним пойдём, к которым поближе?

— Ну не знаю, Федь, незваный гость хуже татарина. Хотя совсем не понимаю, чем людям так татары не угадили? Даже если это связанно с Игой монголо-татарской, то почему забыли монголов в этой сомнительной пословице? Ну, в общем, не думаю что им понравится молодёжь посреди ночи, пытающаяся присоединиться к ним, ибо они хотят уединения!

— А может быть мы ошибаемся и там сидят два парня? Всё же может быть, — не унимался Фёдор.

— Допустим, но вдруг это парни сомнительной... здравой мысли? Проще говоря, маргиналы или контркультурщина какая-нибудь...

— Но сам покумекай, маргиналы дома сидят, водку пьют, ну или в крайнем случае выйдут около парадной в своих кругах перекурят. А эти другие — на костёр решились выйти.

— И то верно, не поспоришь, — сказал я со вздохом. — ну попробуй, выйди к ним, может быть найдёшь контакт, тогда рукой махни, и я подоспею к вам.

— Давай! — и Фёдор, отважно пошёл знакомиться с нашими возможно дальнейшими собеседниками того изумительного вечера на Ореховой горе.

А пока я сидел один, я перестроил гитару на тон ниже, дабы сыграть мою самую любимую композицию, которую, впрочем, Фёдор ещё не слышал. В лесу в самой чаше полосками клубился туман. Я находился в совершенных потёмках, но блики неба, бледно-жёлтая луна и фонарь стоявший по ту сторону дороги сзади меня немного скрашивал обстановку, а глаза уже привыкали к темноте. И вот, внезапно я увидел как Фёдор машет руками.

— Ох, здравствуйте! — робко сказал я моим новым знакомым, когда мигом спустился к Федору.

— Ну приветствуем, присаживайтесь! Нам как раз не хватало какой-нибудь пары-тройки народу для веселья и разнообразия, — сказал один из них.

Это были девушка и мужчина — и каждому из них было, как мне показалось по столько же лет, сколько и нам. Но вдруг, наш новый знакомый вновь прыснул в огонь керосина и мне отчётливо показались их лица. В пареньке я увидал породу коренастую, с выбритыми на чисто широкими скулами и с длинным серым пальто ниже колен. Но иногда он очень быстро и нервно моргал глазами и в эти секунды он выглядел, как сумасшедший. Что-то скрывалось и в его привычке периодически покусывать нижнюю губу. В эти моменты его лицо наполнялось каким-то беспокойством и задумчивостью. Телосложением и ростом не сильно ушёл от нас с Федором, но был страшно сутулым, из-за чего кадык сильно выступал в перёд. Так же что-то мог бы рассказать небольшой шрам на щеке. Впрочем, весь его образ скрывал какую-то страшную тайну всей его жизни.

А в девушке я тотчас заметил мою давнюю знакомую Перову Маргариту, очень миловидную, с светло-русыми длинными кудряшками, невысокую, но с принципиальным характером.

— Ой, Марат, какая встреча! — удивилась она и пожала мне руку.

— Привет, вот уж не ожидал тебя встретить сейчас! А это мой лучший друг Фёдор, ты, верно, видела до этого со мной может быть... Фёдор, а это Марго, моя знакомая, тоже на физическом факультете, как и ты.

— Ого, приятно познакомиться! — сказал Фёдор, и они тоже пожали руки, — Мне как раз не хватало человека, с которым можно поразмышлять над этой сложной наукой.

— А что касается до меня, то я Валентин Семёныч, двоюродный брат Марго, что-то вы совсем обо мне забыли!

— Валёк, — обратилась к нему Марго, — да перестань вредничать, вот любишь ты плохое всегда заметить... до тебя мы ещё не успели!

— Но... да, ты права, простите уж меня... — сожалея сказал Валентин Семёныч и вновь закусил губу.

Как оказалось потом, Валёк был уже лет тридцати, но по виду был всего лишь на двадцать. «Чую, отрастил бы он бороду, выглядел бы на все сорок!» — невзначай подумал я про себя.

Наши новые знакомые готовили угли к приготовлению маринованной курицы на решётке. Видно было что к вечеру они приготовились на славу: разные закуски, банка маринованных огурцов и помидоров, две бутылки шампанского, и много-много других вкусностей.

Было уже 7 часов вечера, заводили разговор о чём только было можно и нельзя. Иногда Марго подсаживалась к Федору и они обсуждали дальнейшие свои планы в сфере физики, а я заводил философию с Валентином Семёнычем. Он был, как оказалось, тоже любителем поговорить о вечном, о мирских проблемах человечества и о прочих отвлечённостях.

— Хм, — спрашивал я у него, — а что вы думаете по поводу нынешних девушек и их характеров?

— О, ну характеры разные бывают. А что касается самих девушек если иметь ввиду только молодёжь, я бы сказал о них немного плохо. Конечно же не все пойдут под одну гребёнку, но всё же подавляющее большинство из них — максималистки, жуткие холерики, уж не знают как привлечь по больше к себе внимания...

— Да-а-а, — поддержал я, — Но и тут бывают разновидности. Одни пытаются сказать, что они совершенно отличаются от общества, увеличивают себе всё что можно и нельзя, не слушаются матерей с отцами, красят волосы, вставляют железо в язык, в нос, будто быки на арене, честное слово! — и тут мой собеседник немного засмеялся. — А есть самый странный вид из них... Или же мне попалась одна такая единственная? — уже спрашивал я сам у себя, — даже не знаю, но всё же. Есть одна особа, которая ведёт правильный образ жизни, не курит и не пьёт, занимается спортом, и чувствует большую гордость за себя и буквально заставляет других людей за счёт своих бесконечных рассказов о себе любить её, гордится ею, уважать и чуть ли ни кланяться...

— Уж не знаю, — посмеиваясь над мной, говорил Валёк, — кого вы там себе нашли, но бывают и такие, несомненно. Много говорят о себе, о своей жизни, и если вы её давно знакомый друг, которому она не стесняется рассказывать всё подряд — ждите то, что она вам всю свою жизнь расскажет во всех подробностях!

— Хех, да безусловно, уже рассказала! — восторженно начинал ему рассказывать свои откровения.

— Мы были полгода назад хорошей, казалось бы, парой, — продолжал я, — но её чрезмерное нахальство и желание выгоды от меня нас разъединило, и... мы по прежнему контактируем друг с другом, остались ещё какие-то непонятные чувства, и месяц назад даже целовались на этом месте... Но сейчас... я чую, что необратимая ненависть сокрыта во мне к ней, и я даже не знаю что поделывать...

— Единственное что я вам могу посоветовать — это лишь забыть прошлое и начать всё заново.

— Но я почему-то чувствую, что я не могу и не хочу ничего заново, мне это надоело! И... я с удовольствием хотел бы покончить с нею... Хоть завтра!

Внезапно, между нами настала тишина, и только Фёдор с Маргаритой всё ещё разговаривали о физике. Валентин Семёныч подошёл к огню и стал накладывать курицу на решётку. Перед этим он раздул угли, от чего весь пепел полетел вверх, в стороны, а сами угольки стали ярко-красными, жар донёсся аж до меня. Безмятежный безветренный вечер был довольно тёплым для средних октябрьских температур. Я лёг на траву и буквально растворился в этом незабываемом моменте. Я ощущал безмерное счастье полной грудью. Со мною ничего подобного не случалось ранее. Мне казалось, что часы остановились и больше никогда не продолжат свою работу. Я прикрыл глаза... и слышал только шёпот звёзд и шорох раскалённых угольков...

— О чём задумался? — спросил меня чей-то нежный голос.

Я очнулся, и увидел перед собой Марго с её обыкновенно серьёзным выражением лица.

— Да так... ни о чём.

— Кура уже готова! — кричали Фёдор и Валентин Семёныч.

— Но сначала, — заговорил Валёк, — нужно бы выпить за этот изумительный, уютный и тёплый вечер! Ну и конечно же... за нас! И за благостность ваших намерений, Марат! — сказал он мне, будто шёпотом, и достал из сумки бутылку французского шампанского, четыре алюминиевые кружки, штопор. Мигом открутил пробку, да так, верно, волновался при эдаком деле, что она отскочила прямо ему в лоб и от этого он зачем-то плюнул на самые угли. Частенько в его действиях появлялась нелогичность и даже какая-то загадочность.

— За наше удачное знакомство! — сказал Валентин и мы все выпили по кружке.

Мы принялись за курицу и закуски. Прошло пол часа. Ко мне подсел Фёдор.

— О-ох, какой же всё таки прекрасный сейчас вечер, — говорил я Федору, — мы, кажется его с тобой никогда не забудем! А самое главное нет Авдотьи и нам так хорошо без неё, без каких-нибудь постоянных фразочек и комментариев!

— Не знаю, кажется да, — безразлично пробасил Фёдор.

— Знаешь, что я тебе скажу, — шампанское шипевшее уже внутри меня помогало мне противостоять самого себя и своё лицемерие по отношению к Авдотье, — Надо бы нам с тобой её убрать из нашей жизни, не могу я больше так! Надо справляться с собой, честное слово. Я не могу это больше терпеть, не могу!.. я буквально не могу с ней находиться рядом, она меня очень раздражает своей чрезмерной болтовнёй и постоянными глупостями, и пусть моя жизнь будет пуста, пусть она задохнётся в скуке, я... — и я остановился, когда в это секунду Валентин, услыхав немного наш разговор, о чём-то сильно задумался и посмотрев на меня, слегка усмехнулся.

— Да, похоже ты прав, — говорил расслабленно Фёдор. Но ты делай что хочешь, а я всё-таки останусь с ней знакомым. Раз гулять мы больше не будем втроём, то я даже рад и нервы твои полечатся, да и улицы будут чище, а то придумал тоже... бутылки бить... А? — И он похлопал меня по спине.

— Хе-хе, да, это точно!

— Марат, а может ты нам сыграешь что-нибудь? — сказала Марго подавая гитару, о которой я уж совсем было забыл.

— Что ж, к-хем... композиция немного депрессивная, философская... Но она того стоит!

— Просим! — крикнул Валентин Семёныч.

И я сыграл. Сыграл с чувством. Со всей ненавистью к чувствам, которые я испытывал к себе самому и Авдотье. Чувствам непонятного стыда, лицемерия, раздражения, ощущения постепенного опускания на дно человеческое, где люди не знают и не думают о чём болтают. И концовка произведения заставила реветь гитару на весь склон. Этот неистовый рёв сердца услышал наконец мой разум, всё во мне обновилось, обрело новый смысл и с последней прозвучавшей нотой я точно понял. Надо покончить с недоразумением! С человеком, который не вносит уже долгое время ничего хорошего в мою жизнь! И пускай я окунусь в море повседневной жизни, я найду другой выход из скуки!

Но после рёва гитары внезапно заревела и Маргарита...

— Какая же однако трагичная композиция! — всхлипывала тихонько она.

— Ой, что-то я перестарался... Простите, други мои...

— Да уж, как-то не вовремя ты со своей трагедией! — фыркнул огорчённо Валентин и его глаза нервно заморгали.

— Ой, да ладно вам, — уже успокоившись говорила Перова, — я сегодня какая-то особливо чувствительная... Странно, что это на меня нашло, я никогда не была такой, как сейчас!

«И со мной невесть что происходит...» — подумал я.

— Ладно, давайте не будем о грустном, а выпьем ещё по кружке этого прекрасного шампанского! — сказал Валентин Семёныч, прищуривши глаза и вновь разлил всем. — За нашу милую Маргариту!

— Ура! — крикнули мы втроём (Марго категорически была против алкоголя), и начали пить и разговаривать кто о чём.

Было уже 9 часов, немного похолодало. Валентин Семёныч захотел было разжечь костёр побольше. Открыв бутылку с керосином, он захотел вылить чуть-чуть, но тут!.. нечаянно опрокинул его из-за своих немного трясущихся рук и вылил половину пакета на те горящие угли! За секунду поднялся и сразу же опустился огромный столб пламени, высотой даже выше Федора. Мы все заорали от изумления и восторга и стояли, переводили дух ещё несколько минут.

Стало сразу тепло и светло, и мы все сели вплотную друг к другу.

Вечер уже близился к концу. Место на природе, хорошие собеседники, костёр — что же может быть лучше в качестве проведения вечера последнего выходного? Я глотнул из кружки шампанского, вновь прилёг и невольно задремал, полный счастья и умиротворения...

V

— Марат, ты что спишь, что ль? Хе-хе заснул! И долго вы тут сидели без меня? А я вот тут прогуливалась по этому замечательному месту, дом то у меня не далеко находится от сюда, примерно километра три от сюда и уже мой дом! Но сюда же на автобусе добираться поэтому наверное за минут тридцать я сюда добралась, — раздался до боли знакомый голос.

— Да вот уж с пяти часов, как стемнело, — сказала Марго.

Я очнулся и первые мгновения совершенно не понимал что происходит вокруг. Теперь нас стало пятеро, но казалось было человек десять из-за довольно сильно наболевшей болтовни Авдотьи. Чувства мои смешались и я ещё некоторое время сидел молча и пытался собрать мысли в кучку.

— Ну что, так и будешь молчать? — в исступлении и полная эмоций говорила Авдотья. — Как будто язык проглотил, скажи мне хоть что-нибудь, подруге своей! У-у-у вообще невежа!

— Ну привет, привет... — протягивал я с неудовольствием.

— Приветствую, кем придёшься для нас? — спросил у Авдотьи Валентин после того, как разобрался с вещами и какими-то склянками.

Авдотья стояла в длинном зелёном платье в горошек, с накинутым лёгким тёмно-серым пальто сверху.

— Меня Авдотья Петровна зовут, я давняя подруга Марата и Федора, и знакомая Марго, — сказала она и сотворила фальшиво реверанс, — а вы?

Он представился. Но, смотря иногда на Авдотью и меня, Валёк опять щурил глаза и ненадолго задумывался.

Настроение моё ухудшилось и я опять стал угрюмый и молчаливый, и тем временем взял гитару и начал наигрывать что-то плавное и грустное.

— Марат, давай что-нибудь повеселей! Что ж ты всё о грустном то и играешь? Надо принимать позитив, что бы с тобой не сталось!

— Я думаю о вечном... — пробасил я со вздохом.

— Да уж, — не унималась она, — так и всю жизнь проворонишь в грустном облике, молодость пройдёт, и ты уже будешь не таким резвым как сейчас, будешь думать: «Ох, как же всё в тягость!» Я тебе это как подруга твоя говорю, честное слово!

— Ты мне не гуру! — буркнул я.

— Я просто тебе говорю как мои родители мне говорили! Что ж ты как это... — сказала она, а я промолчал.

— А ты можешь когда играешь не запинаться, как настоящий гитарист играть, знаешь? — попросила она.

— Стараюсь, как видишь, но когда я с кем-то разговариваю это невозможно!

— Да ну тебя! — фыркнула Авдотья и ушла к Маргарите.

А ко мне подсел Валентин. Как же я ему был рад!

— Слушай, это та самая, которая тебе надоела? — спросил он.

— Да, она самая... Как она вообще здесь очутилась? — воскликнул шёпотом я.

— Да сам не знаю, говорит, гуляла тут неподалёку, увидела огонёк наш, да и пришла. Ну точь-в-точь как вы с Федором. Ну да ничего, Марат, она мне тоже сразу не понравилась. Одного не понимаю, что ты в ней нашёл полгода назад?

— Сам ума не приложу! Чёртова...

— Первая влюблённость, — прочитал мысли Валёк. — притяжение полов. А ведь я тоже когда-то был так же влюблён как и ты. Только моя возлюбленная была полной противоположностью Авдотьи — стеснительная, молчаливая...

— Ох, даже не знаешь что и выбирать! Молчаливую или болтливую, — зафилософствовал я, — с одной стороны ты будешь заражаться этой робостью и сам будешь молчать как немой. А с другой стороны болтливая особа надоест тебе уже через несколько недель...

— И не говори.

К нам подсели ещё двое: Марго и Авдотья — а Фёдор сидел на другой стороне костра от нас.

— Ну что, братцы, давайте дунем последнюю кружечку, допьём, так сказать, нашу спиртную прелесть да в путь домой собираться! — сказал Валентин и начал наливать всем шампанского из второй бутылки.

А звёзды мигали своим светом, таким же прохладным, как и воздух того вечера. Костёр горел последними дровишками, вокруг которого, почему-то летали всякие мушки, букашки и невзначай бросались в него. Вдруг, среди колыхания ветром зарослей, я услыхал, как Валёк вновь копался в сумке. В его руках оказался какой-то маленький бутылёк размером с ладонь, он хряпнул несколько небольших глотков и, мне показалось, что содержимое бутылька направилось на одну из кружек... Я не хотел отдаваться паранойе и отгонял всякие странные мысли; и Валентин уже заканчивал наливать нам шампанское.

— На, передай-ка своей ненаглядной Дунечке! — шёпотом сказал он мне, хихикнув, и отдал кружечку.

Я взял кружку и на мгновение остановился. Я прокручивал в голове тот странный маленький флакончик и сотрясался при мысли, что это мог быть... впрочем, пока я думал, Авдотья уже забрала у меня кружку.

— За наш незабываемый вечер! — воскликнул Валентин Семёныч.

— Ура! — подхватил Фёдор, и все кто мог, начали пить.

— Ох, какое прекрасное, самое главное, качественное шампанское, наверное французское какое-нибудь или немецкое? — восклицала Авдотья.

— Французское, — ответила Марго.

— Ах, а какое послевкусие! — хвалила Авдотья, — Слов не нахожу... ох, мамочки... что это делается со мною!.. Ой, держите меня, я падаю! Вы что же это, совсем не видите меня, помогите хоть, а? — и тут она свалилась на землю без сознанья...

— Ну, что делать то будем? — говорил возбужденно Фёдор и брался за голову.

— О, чёрт знает что такое! — говорил я, пытаясь привести Авдотью в сознанье, обрызгивая водой.

— с чего это вдруг, вот так на ровном месте? — вытаращив глаза сказала стоявшая возле Авдотьи Маргарита.

И только Валентин Семёныч с тем же болезненно-задумчивым выражением лица сидел и лицезрел на это происшествие и вдруг он спохватился и вскочил:

— Так, ну-ка, разойдитесь! Да пульса у ней почти и не осталось! Вот братцы... — сказал Валёк, когда пощупал вену на шее у Авдотье, — скорей, звоните в скорую, может откачают! Звоните, кричите, идите-идите, а ты, Марат, поможешь мне собрать вещи!

Паника охватила нас всех, у меня затрепетало сердце. Марго и Фёдор поднимались со склона, ловить связь, которой как назло не было на месте происшествия, а мы с Валентином остались вдвоём с полуживой Авдотьей.

— Ты что натворил? Я видел как твой бутылёк, видел, не отвертишься! Она сейчас помрёт, ты понимаешь! — завопил я.

— Ты же хотел прекратить с ней? — с невинным выражением лица говорил он. — Ну, чему быть, того не миновать! Да и к тому же, ежели ты знал, что ж не вылил?

— Ах ты... Да ты! Да что ты сделал! Ты подлец, ты скот, самый настоящий! А ну иди сюда! — и я врезал ему с такой силой, что он упал прямо на догорающие угли.

— Так, чёрт побери! — сказал он, когда, вставши, отряхивался. Ничего, слышишь! Ничего мордобойством не решают! Всё равно её уже не спасти!

— Но зачем ты вообще вмешался в мою жизнь? — кричал я.

— Ты не о том думаешь, Марат! Сейчас нужно думать куда бы её спрятать, и скорее давать дёру от сюда!

— Ну и что ты предлагаешь? В лесу спрятать? — уже выходил из ума я от напряжённой обстановки.

Во мне смешалось всё: шок, сожаление, ужас, волнение, страх. Но с другой стороны подкрадывались какие-то гадкие чувства облегчения, которые вновь накладывались чувством вины...

— А что, не плохая идейка! А ну-ка — взяли!

И мы потащили Авдотью, спускаясь по склону в противоположную сторону от дороги Федора и Маргариты в кромешной тьме, еле-еле перебирая ногами от страха и осторожности. И лишь немного дорогу нам освещала полная луна. Вскоре ноги стали постепенно проваливаться от болотистой земли, покрытой мхом. В один миг я бы упал и уронил Авдотью в грязь, а за ней и Валентина, если не обхватился бы за ветку кустарника. У меня началась мания преследования, и я поминутно оглядывался по сторонам. Валентин будто в ту ночь мною управлял — я не мог ему отказать ни в чём — повиновался всему, что он скажет. Было ли это из-за разницы в наших возрастах, или от безысходности и замешательства — не могу знать...

Уже подходили к лесу. Был слышен гул птиц и шелест ветра. Чем глубже мы заходили в глубь леса, тем больше оглушала среда нетронутой природы. Где-то вдалеке завопила полиция.

— Слышал? Быстрее прячем и уносим ноги! — говорил нервно и шёпотом я.

— Да не беспокойся, глаза бояться а руки... — и тут Валентин прервался, и через минуту прохрипел, — давай её сюда, сейчас, ещё листьями припорошим!

— О Боже, в какую же я авантюру влип... — со вздохом проговорил я, когда Валентин Семеныч заканчивал прикрывать тело Авдотьи.

— Не боись, я уже в этих делах, так сказать, на ловкую руку!

— Ты что, и вправду убийц... — закричал я, и в эту же секунду Валентин закрыл мой рот рукой.

— Что ж ты кричишь-то! — сквозь зубы пробасил Валентин, — Всех собак распугаешь! Скажу тебе кто я, но прежде уходим скорей отсюда!

И мы вышли быстрым шагом из лесу куда глаза глядят.

— Ну так кто ты на самом деле-то? А ну признавайся! — говорил я и сам себя не понимал. Как я мог ещё разговаривать с тем, кто так мерзко подставил меня? Почему я делал всё, что он скажет? В глубине сознанья мне казалось, что я вновь сошёл с ума...

— Да помру я скоро, — говорил не без досады мой странный знакомый, — помру от своего же позвоночника! Поэтому терять мне нечего, ибо стадия последняя, лечусь только опиумом, который мне прописывают в тихаря от всех, ибо боли... Ой, не выпью хоть глоток, помру — терпеть не могу — поминай как знали! А сидеть дома, сам понимаешь... Вот, выходим с моей сестрёнкой Марго на прогулки, на шашлычки, ездим, получаю последние удовольствия от жизни...

— О Боже... — проговорил я и больше не вымолвил не слова. Уж не успел я забыть об Авдотье, как нашлась другая пища для размышлений...

— О чём задумался? — спросил невзначай Валентин после пяти минутной тишины, пока мы прогуливались по бульвару

— Ты понимаешь... Я очень совестливый и правильный человек. Я же буду теперь ночами не спать, ты понимаешь это! — кричал я, не сдерживая эмоции, — Я хотел забыть о ней, забыть навсегда, и пускай скука и одиночество поглотили бы все мои дни, я бы жил с чистым достоинством пред собою, с чистой совестью, а теперь я наверное всю жизнь это буду вспоминать, да и ведь... всё равно когда-нибудь найдут её труп, всё равно найдут мои отпечатки, и всё, мне конец, считай, жил зря... — уже не сдерживая шквал эмоций, последние слова я проговаривал с трудом, с комком в горле, — понимаешь ты это, зачем ты вмешался в мою жизнь, ещё раз спрашиваю!? На кой чёрт ты туда что-то подлил! Зачем!? — орал я на весь бульвар...

— Ты бы видел свою мину, когда к нам твоя Дунечка присоединилась! А как ты изъяснялся о ней — ух, страсть как жалко мне тебя стало, ну я и решил... Эх не хорошо получилось, прости душу грешную, — сказал с грустью Валёк и мне на миг показался блеск в его немного красных от опиума глаз.

— Ты всё равно не понимаешь, тебе то уже на всё побоку... Понимаешь, эта Авдотья, будь она неладна, теперь всю жизнь мне будет снится в страшных снах, теперь я её никогда не забуду, а я так хотел, пойми ты это, начать новую жизнь, познакомится с новыми людьми, может вовсе переехать. Она своей жизнью жила бы, я своей... — задыхаясь от слёз и переходя в неистовое отчаяние, говорил я.

— Знаешь, дружок... Вот что скажу тебе. Только время лечит, как это не странно. Только время. Если бы вы перестали общаться, вы пересеклись бы рано или поздно... Вы слишком много пережили, как вижу, слишком много вы были вместе, и так взять просто и всё обрубить на ровном месте, сразу... Понятное дело, что ты иной раз не выдержишь... Так что, время лечит и больше ничего.

— Ладно, прощай. — сказал я, когда мы прошли до конца бульвара.

— Счастливо... — проговорил он чуть ли ни шёпотом и мы разошлись.

Было 10 часов вечера. Я блуждал по местам где когда-то происходили моменты из моей до боли странной и непонятной жизни. Вот наше постоянное место встречи с Авдотьей и Федором около метро, где постоянно куда-то спешат люди — на работу, домой, на встречу — где возможно сидит бабушка или дед с гармонью, которые играют песни своей молодости, и бывало даже в мороз; вот колледж, в котором происходило большинство встреч моих с Авдотьей. Пройдя все роковые места моих воспоминаний нашего района, я побрёл на метро в центр Петербурга, где я очень часто гулял с ней. Вот Александровский сад, на который величаво смотрит Исаакиевский собор своим громадным золотым куполом и его белокаменные колонны своим серьёзным станом; вот лавочка, на которой я лежал без памяти, брошенный моими, как получилось, будущими друзьями, одна из которых валяется теперь в глуши леса, наверное уже холодная кровью и некогда бывшая другом моим сердечным; вот ресторан, где я повздорил с Авдотьей и оставил всю оставшуюся стипендию...

И вот странно. Пройдя через всё это, мы все втроём необыкновенно менялись, как и наши отношения друг с другом. Только полгода назад мы с Фёдором ненавидели друг друга, были готовы порвать друг друга на части, а сейчас мы оказались лучшими, что ни на есть, друзьями.

А ведь всё из-за чего? Несомненно от Авдотьи...

Но теперь настал долгожданный, но очень постыдный конец.

Этот человек доводил до трясучки, до лихорадки. Она соприкасалась со всеми событиями, в которых она присутствовала, и становилось так тошно, припадок сумасшествия поражал всё моё тело до того, что даже имя её доводит до чувства, что я в грязном болоте, где мне не хватает воздуха... Я не мог почувствовать никакой положительной эмоции от неё... я уже не мог её видеть, проходить мимо без замирания сердца, от того что могут опять повторяться страданья мои, слышать её голос, вспоминать её нутро и сущность, ибо я настолько проникся в её тёмные уголки души и разума, что просто не выносил ни единого упоминания об Авдотьей...

Когда влюблённость между девушкой и мужчиной растёт, каждый из возлюбленных знакомится с душой и нравственностью своего возлюбленного. Если каждому участнику любви подходит тот или иной — растёт настоящая любовь и совместная жизнь может существовать.

У меня произошло совершенно обратное. По мере того как я знакомился с нутром этого человека я понимал, насколько он мне противен и гадок. Его душа меня отравляла и мучила, я перестал любить, а страсти нужны были чтобы забыться от проблем, чтобы больше не думать о том, плохой этот человек внутри или нет — главное было насладиться его телом... вот и всё. Клин клином, как говорится...

Пока я возвращался домой, я всё это обдумывал, мне становилось от этого невыносимо плохо, совестливо, слёзы безвольно текли из моих глаз, я не осознавал реальности, не понимал как это — Авдотьи больше нет... Иногда наставали мгновения, когда становилось вдруг всё равно на жизнь, но потом вновь всё заливалось чувствами вины, непониманья, замешательства...

Был уже час ночи. Я вышел из метро и побрёл во двор Авдотьи попрощаться с ним навсегда. Осенняя бледно-фиолетовая дымка тумана заполонила улицы и проспекты. Фонари, как маяки освещали людям путь в столь поздний час. Я зашёл в арку этого ужасного двора, где неделю тому назад я разбивал бутылки; невесть зачем сидел там и ждал ту, что потом брошу на произвол судьбы из-за накопившейся ненависти и удачного случая, который предоставил мне Валентин Семёныч! Я шёл к клёну, который, раскинув по удобней свои ветви, весь пожелтел от осенней усталости и уже готов был со дня на день сбросить ненавистную листву и ложиться спать в зимнюю спячку. Под ним была та самая лавочка, на которой я сидел с Федором, страдая чёрт знает от чего. Чем ближе я подходил к её парадной, тем больше меня захватывало волнение и безумство. Я всё ещё не верил в то, что её больше нет...

Вдруг где-то вдалеке послышался шорох. Из арки и остальных молодых деревьев выходил силуэт в небрежно накинутом пальто. Весь в грязи, в царапинах и листьях, не оставлявших живого места на нём, в зелёном порванном внизу платье в горошек, с растрёпанной русой чёлкой, с красными глазами, под которыми находились ярко-синие мешки, вызывающий панику и мракобесие, полуживой, бредущий силуэт, перебирая на половину босыми ногами, подошёл ко мне...

Успев только открыть рот от безумного удивления и страха, я потерял чувства и упал в забытье на асфальт того рокового, доводящего до ужаса и сумасшествия двора...

Она. Была жива.

Послесловие

Ненаглядный ужас Марата Ветрова, более известная как Авдотья, отроду имела свойство откидываться в кому от какого-либо наркотика, включая опиум.

Валентин Семеныч плевать хотел на жизнь Авдотьи и из-за своего положения, пытался помочь Марату забыть Авдотью навеки, но... похоже не подразумевал, что у него есть совесть.

После комы у неё основался синдром амнезии, из-за чего она совершенно забыла о Марате и полгода прошедших. Поэтому она как ни в чём не бывало, по рефлексу нашла дорогу домой, а Марату вызвали скорую помощь прохожие.

Жизни Марата и Авдотьи с того момента не пересекались.