Кровавые связи.

От лица Кармелы.

Я лежала на кровати, уткнувшись лицом в прохладную подушку.

Волосы всё ещё влажные, липли к коже.

На мне — тонкая чёрная майка на бретелях и короткие клетчатые шорты с ленточкой,

та самая пижама, в которой я обычно чувствую себя расслабленно, почти как в детстве.

Но сегодня — не тот случай.

Я не чувствовала ни расслабления, ни дома.

Ни покоя.

Только пульс в висках и ощущение, что кто-то до сих пор смотрит.

Как будто Невио не ушёл.

Как будто его взгляд всё ещё на мне.

Как будто он стоит в метре от моей кровати и продолжает смотреть.

Я сглотнула.

Перевернулась на спину.

Прислушалась к тишине —

дом дышал ровно. Где-то звякнула ложка.

Наверное, Валерио пошёл за очередной порцией мороженого.

— Ничего не случилось, Карми, — прошептала я себе.

Ты жива. Всё прошло. Всё закончилось.

Но тело помнило иначе.

Сердце билось так, будто я всё ещё бежала от него —

с его голосом за спиной.

С его словами, как разрезом:

«Беги, зайчонок.»

Я же не сумасшедшая.

Я же нормальная.

Зачем я туда поехала?

Что я хотела доказать?

Что я могла изменить?

Я злилась на себя.

Глубоко, ярко, до боли в горле.

— Больше никогда, — сказала я вслух.

Тихо.

Отрывисто.

Без права на компромисс.

— Я больше никогда не полезу туда, где можно было погибнуть из-за одного взгляда.

— Никогда не сунусь в разговоры, которые пахнут кровью.

— Никогда не поверю, что я — исключение из правил.

Я резко села на кровати.

Схватила подушку, вжала её в живот.

Грудь сдавило.

Он же мог... он же мог просто... убить меня, взять в плен, надавить на нашу семью.

Но не сделал.

Не тронул. Не напугал.

А отпустил.

И это пугало куда сильнее.

Я поднялась. Медленно подошла к зеркалу.

Мокрые волосы. Лицо бледное, но живое.

Губы... дрожат.

Я смотрела на своё отражение и выдавила:

— Всё под контролем.

— Ты справилась.

— Завтра проснёшься, и всё снова станет на свои места.

И всё же...

Где-то глубоко внутри

я уже знала:

ничего не станет как прежде.

Потому что я не просто сбежала.

Я была рядом с ним.

И не хотела уходить.

От лица Невио.

Дорога обратно в Вегас тянулась, как выдох —

долгий, вязкий, будто лёгкие сгорели.

Асфальт скользил под колёсами.

В салоне пахло кожей, пылью и чем-то... нереализованным.

Я ехал молча.

Никакой музыки.

Никаких звонков.

Только сигарета в углу рта и вопрос, который сверлил мозг:

Зачем я её отпустил?

Не потому что не мог.

Я мог.

Она была одна. Маленькая. Младшая из Витиелло.

На ней не было ни охраны, ни прикрытия,

только злость, наглость и эти вылетающие изо рта слова, как пули.

«Ты не рассоришь меня с братом. И не думай, что у тебя вся власть. Женщины — сильнее, потому что хитрее».

Хитрее.

Ха.

Она смотрела на меня так,

будто во мне не было угрозы.

Будто я — просто мальчик,

сигарета, шрамы, понты.

И я должен был показать,

что всё иначе.

Что с Фальконе не играют.

Один звонок — и её бы не нашли даже Витиелло.

Один шаг — и я бы раздавил Амо тем, что он не смог уберечь сестру.

Отомстил бы за Грету. За всё.

Но...

Я смотрел, как она бежит к машине, волосы развеваются,

и сказал ей:

«Беги, зайчонок, пока не оказалась участником месива».

Зачем, Невио?

Зачем, чёрт возьми, ты это сделал?

Я ударил кулаком по рулю.

Сигарета чуть не выпала из зубов.

В голове — снова её глаза.

Не голубые. Не зелёные. Прямые. Грязно-откровенные.

Глаза, в которых было: "Ты всё понял. Ты не тронешь меня, и ты это знаешь."

И она была права.

Я не тронул.

Не смог.

Какого чёрта?

Я — Фальконе.

Я вырос с отцом, у которого чувства умерли давным давно.

Я с детства знал, что боль — это язык власти.

И я умею причинять её красиво.

Но сегодня...

я стоял перед ней.

И внутри было что-то слишком живое, чтобы раздавить.

Может, потому что она была непохожа.

Не просила пощады.

Не врала.

Не играла в девочку.

А может...

потому что где-то в глубине

я понял: если бы я её не отпустил —

это бы разорвало меня сильнее, чем любого из Витиелло.

Особняк Фальконе светился мягким золотом, когда я подъехал.

Ночь уже вступила в свои права —

и Вегас был похож на раскалённую драгоценность,

но мой дом — это пыль, бетон и сила.

Здесь не светятся вывески.

Здесь дышат древней кровью.

Я вошёл и почти сразу услышал знакомые голоса.

Громкие. Быстрые. Ожидающие.

Алессио и Массимо.

Конечно, они не легли спать.

Они знали, куда я уехал.

И они хотели знать, с чем я вернулся.

Я не стал звать.

Сам открыл дверь в гостиную — и вошёл.

Они сидели в полумраке, как два стервятника,

только вместо костей — на столе были бокалы, пистолет, и чипсы, которые они даже не ели.

— Ну, — начал Алессио, даже не поднимаясь. — Ты жив. Уже неплохо.

— И ты вовремя, — добавил Массимо, смотря на часы. — Мы уже спорили, кто поедет тебя вытаскивать, если что.

Я не отвечал сразу.

Сел.

Упёрся локтями в колени.

Протёр лицо руками.

Я был вымотан. Не физически.

Глубже.

— Всё прошло, — сказал я. — Витиелло пришёл. Без понтов. Без охраны. Без фальши.

— И? — Массимо склонил голову. — Как он?

— Уставший. Холодный.

Но честный. По-своему.

Алессио прищурился.

— И ты тоже был честен?

— Насколько это возможно в нашем мире, — я усмехнулся.

Массимо встал и прошёлся к бару.

Налил виски.

— Ты не выглядишь, как человек, который просто поговорил.

— Что произошло?

Я замолчал.

Потому что вот сейчас, вот в этой тишине между ними,

я должен был сказать.

Про неё.

Про Кармелу.

Про то, что она появилась раньше, чем брат.

Что стояла напротив, хрупкая, но прямая,

и сражалась не оружием, а словами.

Но я не сказал.

Я только вздохнул, как будто надо было переварить нечто техническое.

— Кармела Витиелло пришла до Амо, — бросил я.

Они оба замерли.

— Что? — Алессио опустил стакан. — Сама?

Я кивнул.

— Девчонка с головой, полной дров.

Подставилась. Пришла на встречу, не сказав брату.

Я должен был среагировать. Но...

— Ты её отпустил, — догадался Массимо.

Без обвинения. Просто факт.

Я снова кивнул.

Алессио выругался. Глухо.

— Блядь, Невио... Ты понимаешь, какая это была возможность?

— Понимаю, — тихо сказал я. — И отказался от неё сознательно.

— Почему?

— Потому что она пришла без страха, — ответил я. — И потому что если бы я тронул её, то Амо, когда приехал бы через час, был бы другим человеком.

Тогда бы не было разговора. Была бы бойня.

Массимо пил.

Алессио смотрел, как будто пытался прочитать между строк.

— Она была в опасности? — спросил он. — Ты колебался?

Я откинулся в кресле.

— Я смотрел на неё. — Я замолчал, это выглядело, как глупая драматическая пауза. —И решил, что сейчас — не время.

Это не победа. Это бестолковая кровь.

Нам сейчас нужен разум, не пыль от выстрелов.

Они оба замолчали.

И я знал, что они не поймут до конца.

Подумают — игра. Расчёт. Тактика.

Но это было не так.

Я не рассказал,

что она смотрела на меня, будто знала меня давно.

Что её слова попали точнее пули.

Что я не тронул её не потому что не мог.

А потому что не захотел.

Это осталось моим.

Наша с ней маленькая тайна.

Массимо сидел почти всё время одинаково — спина чуть вперёд, руки на коленях,

сигарета в правой,

в левой — стекло бокала, почти нетронутое.

Лицо спокойное, взгляд прямой.

Как у человека, который либо всё понял с первой минуты,

либо решил вообще не вникать.

Пока я говорил, он не перебивал.

Не задавал уточняющих.

Не кивал.

Даже не щурился, как обычно, когда что-то не устраивало.

Просто сидел. Слушал.

И дышал так ровно, что можно было подумать — ему вообще всё равно.

А потом он встал и просто вышел.

Без слов.

Без вздоха, без взрыва.

Просто... поднялся.

Резких движений не было.

Всё — плавно. Как будто так и должно быть.

Он даже не поставил стул на место, как обычно это делает,  — просто выпрямился, повернулся в сторону выхода.

Даже не посмотрел на меня напрямую.

Взгляд скользнул — мимо. Не вверх, не вниз. Сквозь.

Как будто я — часть интерьера.

Просто вышел.

Словно мы и не говорили.

Словно ничего важного не происходило.

И всё.

Ни раздражения.

Ни сарказма.

Ни жеста.

Ни паузы перед уходом.

Он ушёл так,

как будто что-то закончилось ещё до того,

как началось.

По нему никогда не поймёшь.

То ли он ушёл, чтобы не сказать лишнего.

То ли потому, что всё было сказано — но не моими словами.

То ли потому, что плевать.

А может, наоборот — совсем не плевать.

Но я не стал гадать.

Дверь за ним захлопнулась с мягким глухим щелчком.

Как будто он забрал с собой кислород.

Я остался в комнате один на один с Алессио.

Точнее — один на один с его молчанием.

А это, поверь, хуже, чем пули.

Он не смотрел на меня сразу.

Провёл пальцем по краю стакана.

Откинулся в кресле, вытянув ноги.

Спокойный.

Как акула, медленно идущая за кровью.

А я...

Я сидел, как на иглах.

Пальцы дрожали.

Я злился.

Не на него.

На себя.

Я поступил глупо.

Иррационально.

Опасно.

Я отпустил нахальную блондинку, которая явилась ко мне без разрешения,

без страха, без мозгов —

и с глазами, будто она сама может вершить судьбы.

Я должен был схватить её, забрать с собой. Показать, кто здесь диктует правила.

Я — Фальконе.

Капо будущего.

А не декорация для её юношеского бунта.

Но что я сделал?

Отпустил.

Алессио, наконец, повернулся ко мне.

Смотрел.

Долго.

Прицельно.

И потом сказал:

— Давай будем честны, Нев.

Я скосил взгляд.

— Ты ведь отпустил её не просто так, — в его голосе не было ни укора, ни насмешки.

Просто факты. Сухие факты, лежащие на поверхности. — Что сподвигло тебя на это?

Я резко затянулся.

Сигарета потрескивала в пальцах.

— Не влезай, — буркнул я. — Устал я.

— Ага, — кивнул он, совсем не обижаясь. — Только вот когда ты устал — ты идёшь бить грушу, а не садишься как школьник, у которого уроки не сданы.

Я молчал.

Он продолжил.

Медленно, как будто ввинчивал нож:

— Она пришла сама. Ты — знал, кто она.

Ты — знал, что она слабое звено.

Ты мог уничтожить Амо через неё.

Ты мог ударить по Витиелло так, что отголоски были бы годами.

Я сжал челюсть.

Каждое его слово — как пощечина.

— И ты этого не сделал, — тихо сказал он — А знаешь, почему?

Я посмотрел на него. Прямо. Зло.

Но он не отводил взгляда. Ни на миллиметр.

— Потому что она что-то с тобой сделала, брат.

— Не испугалась.

— Не умоляла.

— Она стояла перед тобой — и ты увидел в ней себя.

Я резко встал.

— Нет.

— Да, — спокойно сказал он.

Я прошёл к камину. Облокотился.

Смотрел в пламя, как в ад.

— Я отпустил её, потому что тактически это было правильнее, — выдавил я.

— Потому что, если бы я сделал иначе — Витиелло бы не сел за стол, а открыл огонь.

— Потому что...

— ...потому что ты увидел, как она смотрит на тебя — и не смог, — закончил он за меня.

Я ударил кулаком по мрамору.

Не сильно, но достаточно, чтобы согнать напряжение.

Я ненавидел его за то, что он был прав.

И ненавидел себя — за то, что стал предсказуем.

Алессио встал.

Подошёл ближе.

Остановился рядом.

— Она зацепила тебя.

— И ты можешь врать хоть себе, хоть отцу, хоть Камморе.

Но ты знаешь, брат...

это — уже началось.

Я не ответил.

Он ушёл, не дожидаясь реакции.

Тихо. Уверенно.

Как человек, который бросил спичку в бензин — и не обернулся.

А я остался.

В той же комнате.

С тем же пламенем в камине.

И уже не понимал — я всё ещё злюсь на неё?

Или на себя. За то, что дал ей ключ.

От лица Кармелы.

Утро было серо-золотым — тёплый свет пробивался через неплотно задернутые шторы, будто город не спешил просыпаться.

Я сидела за кухонным островом, в пижамных шортах и белой футболке, с поднятыми на табурет ноги и кружкой чая в руках.

Волосы были ещё влажными после душа.

Лицо — без макияжа.

Телефон лежал рядом, перевёрнутый экраном вниз. Нарочно.

На плите потрескивали яйца — Валерио стоял у неё в своих дурацких серых спортивках и с повязкой на запястье.

Он мрачно наблюдал, как белок заполняет сковороду, и щёлкал щипцами, будто это оружие.

— Это не кулинарное шоу, Вал, — хмыкнула я.

Он не ответил. Только бросил через плечо:

— А у тебя, кажется, снова жжёт язык с утра?

— Лучше, чем жечь омлет, — фыркнула я и сделала глоток чая.

Папа вошёл в кухню с телефоном в руке.

Он уже был одет — идеально выглаженная белая рубашка, чёрные брюки, волосы зачёсаны назад.

На нём, как всегда, было всё под контролем. Даже утро.

Он глянул на нас.

Ни тени улыбки, но в глазах — узнаваемое: "мои дети, и пусть хоть всё горит, они — здесь."

— Доброе утро, — сказал он, почти не глядя.

Отложил телефон.

Сел на стул у дальнего конца острова, взял чашку с кофе, которую явно ему кто-то уже налил. Наверное, Валерио.

— У тебя встреча в десять, — заметил Вал, накладывая омлет на тарелку.

— Я видел напоминание на столе.

— Ты не секретарь, — коротко сказал папа, и я почти подавилась смехом.

— Но ты бы хотел, чтобы я им был, — отозвался Валерио, принося себе тарелку и усаживаясь рядом со мной.

Я положила голову на ладонь, глядя на обоих:

— Если вы начнёте спорить о семейном бизнесе до восьми утра, я вылью чай вам на брюки.

Они оба на секунду переглянулись.

И — тишина.

Я воспользовалась этим.

— Кстати, — я поставила кружку, — у меня сегодня большая тренировка. Начинаем готовиться к турнирам.

Папа посмотрел. Непритязательно.

Но я знала — он всегда слушает.

— С каким составом? — спросил он.

— Почти тот же, — ответила я, выпрямляясь. — Но тренер будет гонять жёстче. Уже не по отработке, а на выносливость.

Физика, подача, прыжок, игра в блоках.

Две недели — и первый товарищеский. Потом — на очки.

Валерио, жуя, спросил:

— А ты точно в порядке?

Я нахмурилась.

— С чего ты взял?

— Ну, ты вчера вернулась и сразу спать. Ни слова, ни шутки, ни приколов.

Я пожала плечами.

— Просто вымоталась. Дождь, дорога, тренировка. Не каждый же день устраивать шоу, правда?

Он фыркнул, но ничего не сказал.

Папа пил кофе. Молча.

Я взглянула на него.

— Я серьёзно готова к этим турнирам, — тихо добавила я. — И если всё пройдёт как надо, меня заметят.

Папа кивнул. Сдержанно.

Как всегда.

— Делай то, что делаешь. Если хочешь — добьёшься.

Ты не хуже других.

Это для него — почти признание.

Я почувствовала, как щёки чуть вспыхнули.

— Спасибо, — прошептала я.

В это время с верхнего этажа послышался шум воды —

мама вышла из душа.

Папа глянул на часы.

Валерио снова уткнулся в тарелку.

А я откинулась на спинку стула,

глянула на свет, пробегающий по полу,

и подумала —

какая странная штука, утро.

Оно такое... простое.

Такое привычное.

Такое домашнее.

И никто, кроме меня,

не знал, что всего вчера я смотрела в глаза одному опасному человеку из Камморы.

И говорила ему, что не боюсь.

Спортивный зал был всё тем же:

запах свежей резины, залитый свет из широких окон,

блестящий пол, натянутые сетки.

Воздух густой — от дыхания тел, от движения, от разогретых мыслей.

Я стояла у линии подачи, с мячом в руках.

Форма прилипла к спине.

Шорты жались к бёдрам.

На лице — ни одной эмоции.

— Карми, готова? — крикнула Эшли, вторая связующая.

Я просто кивнула.

Подача.

Резко. Быстро.

Мяч — как выстрел, как ответ.

Упал на другую сторону площадки точно в угол.

Кто-то присвистнул.

— Красивая! — кто-то крикнул с трибуны.

Мне было всё равно.

Следующий мяч.

И ещё.

И снова.

И снова.

Тренер глянул на секундомер, свистнул — смена блока.

Теперь защита.

Я опустилась в позицию. Ноги на ширине, руки перед собой.

Мышцы горели. Спина ныла.

Но я не уходила.

Пока другие смеялись, подкалывали друг друга, я — молчала.

Я пришла не разговаривать.

Подача.

Прыжок.

Отбив.

Снова.

Снова.

Снова.

Я не считала, сколько раз приземлялась на колени.

Не замечала, что локоть стал красным, и ткань чуть тянется от пота.

Я даже не пила воду.

Мне было нужно другое.

Я пыталась выбить из себя образ.

Голос.

Сцену.

Слова.

«Беги, зайчонок, пока не оказалась участником месива.»

Я не бежала.Я осталась.

И теперь — бегала сама, как заведённая.

По площадке. За мячом.

От своих мыслей.

— Карми, подай смену! — крикнул тренер.

Я отмахнулась:

— Нормально. Продолжим.

Он не стал спорить.

Знал, что если я в таком режиме — значит, что-то греет внутри.

Я била по мячу — как по нерву.

Прыгала — будто могла перепрыгнуть всё то, о чём не хотела думать.

Всё то, что было ночью.

Когда я стояла перед ним —

Невио.

Когда он смотрел на меня снизу вверх, но будто держал в кулаке.

Когда не тронул, но мог.

Когда я сама пришла.

Как идиотка.

Как девочка, которая решила, что справится.

Я не справилась.

Потому что даже сейчас — во время этого адского бега,

этого чистого, честного выматывания,

я всё ещё слышала его голос.

Видела взгляд.

Чувствовала, как будто что-то оставил.

Словно след.

Клеймо.

И я не знала, что хуже:

то, что он мог меня убить.

Или то, что не сделал этого.

Очередной мяч летит — я бросаюсь, цепляю, падаю грудью вперёд, скользя по полу.

Плечо болит.

Палец выворачивается.

Но я встаю.

Я не подаю виду.

Я продолжаю.

Слишком сильно я хочу

забыть.

Переписать.

Вырвать.

Тренировка длилась три с половиной часа.

Я не остановилась ни на минуту.

И когда всё закончилось — я осталась на площадке одна.

Села на пол.

Вытерла пот.

Надела капюшон.

И сжала в руке мяч, будто он мог сохранить мне равновесие.

Я не знала, кто я больше: спортсменка.

Или та, кто чуть не стала пешкой в чужой войне.

Но знала одно точно:

больше я не позволю себе быть слабой.

Никогда. Даже если смесь страха и смерти будут дышать мне в спину.

Я вырвалась с площадки,

словно спасаясь от чего-то, что только и ждёт, чтобы я села, расслабилась,

и тогда — догнало бы.

Обняло.

Задушило.

Нет.

Слишком рано.

Я перешла на бег.

Открытая площадка стадиона ещё не остыла от дневной жары.

Асфальт был тёплым под подошвами,

воздух — влажным от вечернего Нью-Йорка.

Небо над головой — густо-серое, с прожилками оранжевого.

Закат.

Тяжёлый, пульсирующий.

В ушах — "505".

Глубокие гитарные аккорды сразу пошли по позвоночнику.

Знакомый голос Алекс Тёрнера, будто изнутри головы.

I'm going back to 505...

Я не думала, я бежала.

Руки сжаты, дыхание сбито.

Ноги вонзались в землю ритмично, как удары.

Плечи — напряжены, волосы собраны в пучок, по шее — струйки пота.

Никто не знал, где я.

Я не предупредила.

И мне было всё равно.

Мне нужно было сбросить.

Выбежать.

Вытоптать из себя этот день.

Потому что всё, что было за последние сутки,

всё, что висело на плечах, как мокрое пальто —

не уходило.

Невио.

Тот голос.

Эта ярость.

Молчание, когда он смотрел.

Когда он ничего не делал.

Когда он отпустил.

Возможно, хуже всего было именно это.

Он отпустил.

А я — бежала.

Теперь — бегу по кругу.

Словно можно перегнать саму себя.

And I crumble completely when you cry...

Песня звенит в черепе.

Бьётся, как второе сердце.

Я помню, как он смотрел.

Глазами человека, который мог всё.

Но выбрал — не делать.

Я хотела быть смелой.

Дерзкой.

Решительной.

Но теперь, с каждым шагом, я чувствую:

я была просто...

наивной.

Я думала, я умнее.

Что я его переиграю.

Что выйду первой.

Но ведь он — не просто мафиози.

Он — Фальконе.

Он — сын Римо.

И он видит насквозь.

Я чувствовала, как колени гудят.

Но не замедлялась.

Ритм, как метроном:

удар — шаг — мысль.

Удар — шаг — мысль.

If it's a seven hour flight or a forty-five minute drive...

В голове — смешалось всё.

Турниры.

Мяч.

Отец.

Брат.

И он.

Невио.

Бред какой-то.

Как я вообще оказалась там?

Что я вообще делаю?

Кто я?

Та, что тренируется, ест белок, готовится к играм?

Или та, что врывается в мужские дела, в чужие переговоры, как дурочка, и думает, что не утонет?

В этот момент дыхание сбилось окончательно.

Грудь сжалась.

Мир поплыл.

Но я продолжала.

Потому что остановиться — значит позволить мыслям догнать.

А я не хотела.

Я хотела, чтобы болело тело.

Чтобы оно болело сильнее, чем всё остальное.

Чтобы заткнулось это «почему он не тронул?»

И «почему мне всё ещё хочется ему написать?»

И вот — четвёртый круг.

Ритм замедлился.

Но я не могла просто остановиться.

Я сбросила темп.

Перешла на шаг.

Сердце грохотало.

Руки дрожали.

Сняла один наушник.

Воздух обрушился волной.

На трибунах кто-то смеялась.

Кто-то грыз чипсы.

Мир жил, дышал, шуршал.

А я стояла.

И не знала, как вернуться обратно.

Не домой — в себя.

Я почти не помню, как села в машину.

Мелкие капли пота стекали по шее, спина ныла, а кроссовки будто приросли к ногам.

ASICS GEL-NYC — те самые, что я носила ещё на прошлом турнире,

в которых, казалось, ноги становятся продолжением воли.

Сейчас — они были как груз.

На мне был большой худи — старый, с чужим запахом.

На груди — лёгкий выцветший логотип.

Я взяла его у Амо недели две назад. Он об этом даже не знает.

Я ношу его, когда хочу спрятаться.

Шорты были короткие, бордовые, с чёрными вставками по бокам.

Плотно обтягивали ноги.

Белые носки Adidas почти доставали до колен. Мокрые. Как и всё остальное.

В машине было тихо.

Я включила заезженную плейлистную мелодию,

но она звучала где-то очень далеко.

Словно не для меня.

Я ехала медленно.

Руки на руле были тяжёлыми.

Спина прижата к сиденью.

Дышала неровно.

Как будто внутри ещё не отпустило.

Возле дома — привычный поворот,

ворота с камерой, охранник кивнул, как всегда.

Я припарковалась, не задумываясь.

Ключи звякнули в пальцах.

Мир вокруг казался искусственным —

как будто всё слишком ровно, слишком правильно,

а я — сбилась с ритма.

Я поднялась по ступеням.

Открыла дверь.

Дом встретил меня теплом.

Запахами кухни. Лимоном, мятой, чуть-чуть лука.

Где-то наверху играло радио — приглушённый женский голос и саксофон.

Мама была на кухне.

Я услышала, как шумит вытяжка, как щёлкает посуда.

И увидела её — стоящую спиной ко мне,

в мягком трикотажном костюме, волосы завязаны в пучок.

Она что-то резала, склонившись над доской.

Я вошла тихо.

Настолько, насколько могла.

Ноги устало шаркнули по полу.

И всё равно — она сразу повернулась.

— Ты где была так долго?

Голос — не осуждающий.

Скорее — тёплый. Слишком внимательный.

— Тренировка, — ответила я. — Потом немного побегала.

Тело надо разогнать.

Мама смотрела на меня.

Долго.

Прищуренно.

Я села за стол, скинула кроссовки, вытянула ноги вперёд.

Пальцы на ногах слегка подрагивали.

Я обняла себя за плечи.

Худи оказался влажным изнутри, липнул к спине.

— Поела хоть?

— Пока нет. Не хотелось.

Она не поверила.

Но не стала спорить.

— Я сделала курицу с лимоном. Твоя любимая.

С рисом. И овощи на пару.

Я кивнула.

Но не встала.

Сидела, опустив подбородок на руки.

Локти на столе.

Глаза прикрыты.

Мама подошла.

Поставила передо мной тарелку.

Запах был тёплым, пронзительно домашним.

Сразу захотелось спать. Плакать. Исчезнуть.

— У тебя под глазами синяки, — сказала она тихо. — Не спишь?

Я ничего не ответила.

Только воткнула вилку в курицу.

Съела кусок.

Он был вкусный. Очень.

Но пошёл тяжело.

— Что-то случилось?

— Нет, — отозвалась я сразу. Слишком быстро.

Пауза.

— Просто устала, мам. Серьёзно. Всё нормально.

Скоро старт сезона. Мы все на пределе.

Она не отводила взгляда.

— Ты так на меня сейчас смотришь, будто хочешь проверить, не вру ли я.

— Потому что вижу, — мягко сказала она. — Что ты устала не только телом.

Я отвела взгляд.

— Ты ведь умеешь притворяться, Карми.

Всегда умела.

С самого детства.

Но я — мать.

Тишина.

Капала вода где-то в раковине.

Медленно. С ритмом.

— Всё в порядке, — повторила я. — Просто день тяжёлый.

Я посплю — и всё будет нормально.

Она кивнула.

Повернулась к плите.

А я смотрела на её спину и чувствовала, как во мне что-то трескается.

Потому что она права.

Я умею притворяться.

Но сегодня — это всё, что у меня осталось.

Я закрыла за собой дверь ванной — щёлк, глухо, точно.

Без резких движений.

Как будто любое лишнее усилие могло нарушить этот хрупкий, прозрачный кокон усталости, в котором я держалась из последних сил.

Пол под ногами холодный.

Я скинула носки, и ступни коснулись плитки.

Пальцы слегка подрагивали, будто не верили, что всё — можно выдохнуть.

Сняла худи — тяжёлое, влажное, чужое.

Он упал на пол с глухим шлёпом.

Я не подняла.

Просто смотрела, как ткань складывается в кучу,

как будто в ней осталось всё, чего не хотела чувствовать весь день.

Подошла к зеркалу.

Оно было чуть запотевшим, но я провела пальцами по стеклу — медленно,

оставив полосу.

Моё лицо появилось фрагментами —

глаза, волосы, скулы.

Тень от света наверху легла под подбородком, делая отражение более резким, чем хотелось бы.

Я смотрела.

И не узнавала себя.

Глаза были какими-то слишком тёмными.

Не от макияжа — от мыслей.

От того, что там копилось.

Брови чуть нахмурены.

Рот сжат.

Я не плакала.

Но казалось, будто всё лицо запомнило, как это делать.

Я выглядела...старше.

Жёстче.

И не в хорошем смысле.

Как будто после какого-то рубежа,

после которого назад дороги уже нет.

Только — вперёд, сквозь.

Я провела рукой по животу.

Он был напряжён.

Не от голода — от постоянного внутреннего сжатия.

Будто мышцы держали всё то, что могла бы сорваться с языка:

страх, злость, признание, усталость,

и то чувство, которое я отказалась назвать.

Потому что если назвать — станет реальнее.

Я включила воду.

Она побежала с глухим журчанием,

заполнила пространство влажным паром,

словно пытаясь заглушить всё остальное.

Сняла шорты.

Бельё.

Осталась голой.

Прямо перед зеркалом.

Обычно я не смотрю на себя в этот момент — просто быстро в душ и всё. Но сегодня...

Остановилась.

Смотрела.

На руки.

На бёдра, покрытые ссадинами после падений.

На плечи, с красноватыми отметинами от лямок сумки.

На себя — всю.

И думала:

А ты вообще кто, Карми?

Дочь Витиелло?

Спортсменка?

Девчонка, что залезла в логово к Фальконе?

Ты что там вообще делала?

Что хотела доказать?

Кому?

Пальцы сжались.

Кулаки.

Ногти впились в ладонь.

Грудь резко вздернулась — вдох.

Нерезкий.

Неровный.

Я зашла в душ.

Горячая вода обрушилась на плечи.

Сначала — щекотно. Потом — больно.

Будто пыталась смыть не только пот.

А мысли.

Всё то, что я держала за день.

Почему я вообще пришла к нему?

Почему я не убежала сразу?

Почему стояла, смотрела ему в глаза, и чувствовала... что?

Я прислонилась лбом к холодной кафельной стене.

Глаза закрылись.

Вода стекала по спине.

Смешивалась с усталостью, с запоздалым страхом.

И вдруг —мысль. Резкая. Чужая.

Мне страшно.

Не за себя.

За семью.

За то, что я стала переменной в чьей-то войне.

За то, что я не просто "дочка Витиелло".

Я — рычаг.

Заложница.

Кто-то, кого могут использовать.

Кто-то, кто был там, где не должна была быть.

И Невио...

Он не просто "не тронул".

Он посмотрел —

и понял.

Что я не боюсь.

Но что-то во мне уязвимо.

Я провела руками по лицу.

Сквозь воду.

Горячие струи сбивали дыхание,

но я стояла.

Тихо.

Одна.

Потому что сейчас —

только здесь —

я могла быть собой.

Не сильной.

Не дерзкой.

Не "в форме".

А просто — усталой девочкой, которая сделала глупость.

Я выключила воду.

Сердце билось часто.

Не от жары.

От того, что я поняла:

игра началась.

И я — уже в ней.

Хочу я того или нет.

От лица Арии.

Я слышала, как наверху за ней закрылась дверь в ванную.

Щелчок, и всё — как будто мир разделился на «до» и «после».

После её шага. После взгляда. После этой надломленной усталости,

которую не спрячешь даже за дерзкими репликами и любимым худи старшего брата.

Я стояла у плиты, уже не притрагиваясь к еде.

Курица на огне начала подсыхать, но я не заметила.

Рис остывал, пар уходил в никуда.

Я просто держалась за край стола.

Легко.

Но с усилием, как будто только это физическое ощущение удерживало меня от того, чтобы подняться следом за ней,

открыть дверь в ванную,

встать рядом и сказать: «Карми, хватит. Я вижу. Я чувствую. Пожалуйста, не молчи, когда тебе страшно.»

Но я не пошла.

Я не имела права.

Не сейчас.

Она уже не девочка.

Даже если мне безумно хочется притянуть её к себе, заплести волосы, заварить мятный чай и убаюкать, как раньше.

Теперь — она стоит на грани.

Той самой, на которой стояла я когда-то.

Когда сделала выбор.

Когда вышла за Луку Витиелло — не как принц за золушкой, а как огонь за огнём.

Я помню, как смотрела в зеркало тогда.

Глаза, которые не дрожали, но внутри...

внутри сжималось всё.

Потому что я знала: теперь я часть этого мира.

Семейного. Кровавого. Мужского. Страшного.

И вот теперь — моя дочь стоит там же.

Не по моей вине.

Не потому что я хотела этого.

Но потому что она — Витиелло.

У неё этот огонь в крови.

Это упрямство.

Этот вызов.

Она бежит — и не спрашивает, кто стоит у финиша.

Она рвётся — и не думает, к чьей глотке направлен этот порыв.

Я села на стул, боком, положив руки на колени.

Глаза — на потолок.

Где-то наверху журчала вода.

Душ.

Я представила, как она стоит под струями — молчит,

обнимает себя за плечи,

переваривает день,

весь этот грёбаный день, который она принесла домой, как занозу под кожей.

И я почти точно знала, что там был кто-то.

Не тренировка.

Не бег.

Кто-то.

И не из её команды.

Кармела умеет скрывать.

С самого детства.

Это её защитный щит — улыбка, подкол, громкий голос, дерзкий взгляд.

Но сегодня — она просто смотрела вниз.

Плечи — опущены.

Взгляд — где-то внутри.

Я встала.

Прошлась по кухне, убрала со стола.

Медленно.

Механически.

Нож, вилки, чашка.

Остатки курицы выложила в контейнер, рис накрыла фольгой.

Даже это ощущалось, как жест отчаянного контроля.

Потому что внутри — я чувствовала, как что-то уходит из-под рук.

Моя девочка влюбилась?

Или втянулась во что-то, где ставки выше, чем она может сейчас осознать?

Семьи.

Кровь.

Территории.

Жизни.

Я знаю, как быстро всё может обрушиться.

Я видела это.

Жила в этом.

И слишком много раз пыталась сохранить детей от всего, что уносило мужчин моего мира.

Но Кармела не ребёнок.

И если она сделала шаг — значит, он был осознанным.

Я прошла в гостиную.

Села на диван.

Тихо.

Дом спал.

Лука, наверное, на звонке.

Валерио где-то в наушниках, в своём ритме.

А я — здесь.

И наверху — Кармела.

Один этаж.

Но ощущение, что мы — на разных берегах.

Пожалуйста, будь осторожна, моя девочка.

Ты даже не представляешь, как легко это всё сжигает.

И как трудно выжить, если выберешь не ту сторону.